Они решили заранее съездить к дому Фредрика Стууба, осмотреться, но клятвенно обещали Сёрену Ларсену до его приезда “даже мушиные следы не трогать”. Сейчас она кивает двум выставленным для охраны полицейским: дескать, вольно, — и быстро идет к дому.
— Да я особо не вникал, — говорит Бюле, догнав ее, — но вообще-то давно. Жена его померла через год-другой после смерти их дочери, а с тех пор по меньшей мере лет двадцать минуло.
Под ложечкой опять все сжимается.
— Сколько ж ей было? В смысле, дочери, — говорит она самым непринужденным тоном.
— Без малого тридцать, по-моему. Говорят, от желтухи. По молодости лет жила трудно и долго с этой заразой ходила. Ульрика, так ее звали. Ее сын Габриель учился в одном классе с моей младшей дочкой, потому я и знаю.
— Значит, у Фредрика был внук, — говорит Карен. — А кто отец Габриеля?
— Чего не знаю, того не знаю. Во всяком случае, замужем она не была. Но я попробую выяснить, если, конечно, она сама знала, кто его отец.
— Это не к спеху. Подождем результатов вскрытия, тогда и начнем разбираться во всей подноготной.
— Вы что же, думаете, это не убийство?
Карен останавливается, положив ладонь на ручки двери.
— Отчего же, почти всё, без сомнения, указывает на убийство, но полная уверенность будет только после вскрытия.
Она поворачивает ручку, отворяет дверь и переступает порог. В следующую секунду у нее уже нет никаких сомнений.
* * *
Спустя полчаса, когда черный фургон с Ларсеном и Арвидсеном заворачивает на подъездную дорожку, Карен и Бюле сидят на ступеньках дома Фредрика Стууба.
— У вас нет ключей, — хихикает Ларсен, вылезая из машины.
Его курчавые светлые волосы снова стоят горой. Не дожидаясь ответа, они с Арвидсеном принимаются выгружать сумки с оборудованием, камерой и новыми защитными костюмами. Карен ждет, когда они подойдут.
— Мы вошли и сразу вышли, — говорит она. — Дальше передней не ходили. Ты сам увидишь.
— Н-да, или он не любил убираться, или ему помогли устроить тарарам, — говорит Ларсен минутой позже, когда, быстро заглянув в дом, как и Карен, увидел выдвинутые ящики и сброшенные с полок книги. Сейчас он стоит на крыльце, щурится на бледное солнце. — Вряд ли это обычный взлом, скорее похоже на обыск. Тогда придется нам тоже поискать. Ты понимаешь, что тебе туда нельзя?
— А как ты думаешь, почему я сразу повернула назад? Не первый день на работе, — бросает Карен. — Много времени вам понадобится, как по-твоему?
— Понятия не имею. Вероятно, весь день. Черт побери, не помешала бы двойная оплата, — ворчит он. — Обычно в таких случаях нужны по крайней мере четыре человека.
— Потолкуй с Вигго Хёугеном, он наверняка раскошелится, — усмехается Карен.
Сёрен Ларсен мрачно косится на нее. Скупость начальника полиции выходит далеко за пределы политических решений. Для Вигго Хёугена ежегодные дебаты по бюджету скорее задача побить собственные рекорды.
— С тем же успехом можно попробовать выжать кровь из камня, — фыркает Ларсен. — Я позвоню, когда мы закончим, но это будет наверняка ближе к вечеру. Можешь пока заняться чем-нибудь другим.
11
По дороге в Скребю Карен с благодарностью думает, как хорошо, что Бюле предложил сделать перерыв на обед. Уже почти час дня, а у нее с раннего утра маковой росинки во рту не было, кроме черствого пирога дома в Лангевике. Они опять не спеша едут друг за другом, он впереди, она следом. Движение на второй день Рождества по-прежнему весьма скромное, лишь изредка их обгоняют другие машины, и у нее мелькает мысль, что Бюле, наверно, едет осторожнее обычного.
Скребю вырос на берегах Скре-фьорда, длинного залива, образованного сбросовым разломом, который разделил самые восточные горы Ноорё на две части. На севере городка высится Гетрюгген, на юге — Хальфен. И хотя горы словно бы грозно нависают над городком, по сравнению с горной цепью на западном побережье Ноорё они кажутся не более внушительными, чем два холма. Ни та, ни другая из скребюских гор не поднимается над волнами Северного моря выше полукилометра, тогда как Скальвет, самая высокая точка острова, достигает 1200 метров над уровнем моря.
Карен расслабляется, следуя за машиной Бюле, рассматривает окрестности. Рассеянно отмечает, что солнце одержало победу над тучами и весь скудный декабрьский ландшафт окутан золотой дымкой. Мимо тянутся сонные скотные дворы, замерзшие пастбища, поля под паром и автозаправка.
Они сворачивают с магистрали на скребюское шоссе, и усадьбы теперь попадаются все чаще. Жилые дома с маленькими, узкими земельными участками, которые некогда обеспечивали дополнительным пропитанием рыбаков, занимавшихся прибрежным ловом, и тех, кто собственной лодки не имел. Полоски пашни, за которыми в основном ухаживали женщины, пока их мужья трудились в море на чужих посудинах. Этим мужчинам ставили на могилу совсем маленькие якоря.
Мало-помалу шоссе превращается в городскую улицу, окаймленную простенькими таунхаусами двадцатых-тридцатых годов — постройками золотого века горнодобывающей промышленности. Карен бросает быстрый взгляд в боковые улицы, на первый взгляд заброшенные. Наверно, половина домов пустует, думает она и, глядя в эту тишину, чувствует, как печаль сжимает сердце. Что-то тягостное, безнадежное витает над потемневшими от пыли и копоти домами. Ноорё, конечно, всегда был самым малонаселенным из Доггерландских островов, но настолько безлюдным она его не помнит. Даже на второй день Рождества.
Умирающий город. Вот, значит, как он выглядит, думает Карен. В отличие от главного острова Хеймё и от живописного Фриселя, где в последние годы удалось остановить тенденцию к эмиграции и где все больше селятся доггерландцы, возвращающиеся домой из Скандинавии, Великобритании и с континента, развитие на Ноорё шло в противоположном направлении.
Они неторопливо едут по главной улице к гавани. Минуют закрытые магазины, кафе и паб с черными окнами. Минуют пожилую чету, гуляющую под ручку, закрытую аптеку, мужчину, который захлопывает дверцу автомобиля и с газетой под мышкой бодрым шагом направляется в боковой переулок. Наверно, ездил на бензозаправку, там и купил газету. Здесь, похоже, все на замке. Только теперь у нее возникают сомнения, удастся ли им вообще где-нибудь перекусить. До́ма на Хеймё магазины и торговые центры уже много лет открыты по воскресеньям, а теперь даже в Страстную пятницу можно и в паб пойти, и купить лесоматериал с пропиткой под давлением. Здесь же народ на второй день Рождества явно сидит по домам. По причине ли живучего почтения к церкви либо просто из-за ненадежности клиентуры — она не знает, но так или иначе, не видно ни единого открытого заведения, где можно бы пообедать. Понятно, что и в гавани вряд ли будет лучше, улов-то с моря доставят самое раннее послезавтра.
Только когда Турстейн Бюле, мигнув поворотником, сворачивает на улицу, застроенную коттеджами, она догадывается, что он задумал.
* * *
Семья Бюле живет в конце улицы, состоящей из домов, нижний этаж которых сложен из гнейса, верхний же представляет собой деревянную надстройку. Изначально черные, смоленые, с годами они подернулись серебристо-серым налетом. Типичные для Ноорё дома́ и краски, и опять Карен чувствует, как ее затягивает вспять во времени.
Сульвейг Бюле встречает их на крыльце. Блондинка с проседью в волосах, в настоящих деревянных башмаках, с красивой улыбкой. Она протягивает руку для пожатия, а другой придерживает на груди накинутую на плечи кофту. Турстейн, наверно, позвонил ей из машины, думает Карен и пожимает протянутую руку со смесью благодарности и желания сбежать. Она бы предпочла посидеть одна в пабе, с тарелкой тушеной баранины и большим стаканом пива. Спокойно просмотреть свои записи или просто полистать газету, оставленную каким-нибудь прежним посетителем. Вместо этого придется теперь задавать учтивые вопросы, заинтересованно слушать, хвалить еду, ее будут уговаривать, а она сперва откажется, но в конце концов капитулирует и съест еще порцию. И не забыть по традиции трижды поблагодарить. Или, еще того хуже, отвечать на вопросы о себе.
* * *
Однако выходит все совершенно наоборот.
— Мы с детьми уже поели, так что обедать будете вдвоем, — говорит Сульвейг. — Понятно ведь, вам есть что обсудить. Я накрыла на кухне, ничего особенного, остатки вчерашнего.
Когда Карен усаживается за кухонный стол семейства Бюле, на тарелке у нее куча разносолов — селедка с петрушкой, тушенная в сливках капуста, благоухающая гвоздикой кровяная колбаса, тонкие ломтики бараньего жаркого и рябиновое желе. На то и Рождество, иначе ей бы в голову не пришло смешивать все это в одной тарелке.
Сульвейг Бюле положила на пол у плиты можжевельник, украсила стол зелеными матерчатыми салфетками и зажгла латунный семисвечник, хотя на дворе белый день. От этой заботливости у Карен перехватывает дыхание. Дверь в переднюю открыта, из глубины дома долетает веселая музыка и писклявые, деланные голоса какого-то анимационного телесериала. Звуки на удивление уютные.
— У вас маленькие дети? — спрашивает Карен, пытаясь скрыть удивление. Турстейну наверняка уже за шестьдесят, да и Сульвейг выглядит ненамного моложе.
Бюле, который разливает из кувшина можжевеловый напиток, секунду-другую недоуменно смотрит на нее, потом фыркает от смеха.
— Вы имеете в виду — наши? Боже упаси, она о внуках. Дочка наша работает в интернате для стариков в Люсвике, она и вчера, и сегодня на дежурстве, так что девочки встречали Рождество у нас. Трина прошлой весной выгнала мужа, и давно пора.
В подробности он не вдается, а Карен не расспрашивает.
Некоторое время они молча едят. Остатки, которые Сульвейг описала как “ничего особенного”, явно приготовлены от души, с большой любовью.
— Фантастически вкусно, — немного погодя говорит Карен.
— Да, Сульвейг мастерица.
— Подведем итоги? — предлагает Карен. — Начинайте вы, вас ведь каждый день потчуют этакими вкусностями, а я пока еще пожую.
Турстейн Бюле отпивает глоток можжевелового, откидывается на спинку стула, утирает рот.
— Ну что ж, на теле и на месте обнаружения видны вполне отчетливые следы волочения, так что мы исходим из того, что совершено преступление. И то, что кто-то перевернул вверх дном дом Фредрика, лишь подкрепляет эту версию.
Карен кивает.
— Да, чтобы убедить меня в обратном, понадобятся серьезные доказательства. Тогда возникает вопрос: кому выгодно убийство Фредрика Стууба? Есть версии?
— Только самые очевидные. Думаю, внук, который ему наследует.
— Габриель, так его зовут? А как его фамилия?
— Стууб. Он носит фамилию матери, она замужем не была.
— Да-да, конечно, вы говорили, отец неизвестен?
— Ходят слухи про Аллана Юнсхеда, и это бы, пожалуй, кое-что объяснило.
— Про того самого Аллана Юнсхеда?
Бюле кивает. Так вышло, что Карен никогда не имела отношения к делам, напрямую связанным с байкерской группировкой. Но что Аллан Юнсхед — президент “ОР”, ей, конечно, известно.
— Где именно на острове обретается “ОР”?
— База у них возле Тюрфаллета, ближе к Скальвету, на другой стороне острова. А что? Вы же не собираетесь туда ехать?
Карен пожимает плечами.
— Не сейчас, но Юнсхед сидел по меньшей мере за два убийства, и коль скоро он как-то связан с жертвой, придется с ним потолковать.
— Если не считать факта, что Юнсхед опять за решеткой, уже несколько месяцев, — невозмутимо вставляет Бюле. — Вдобавок он, говорят, серьезно болен, так что наверняка не миновать разборок по поводу того, кто станет президентом после него.
— Да я особо не вникал, — говорит Бюле, догнав ее, — но вообще-то давно. Жена его померла через год-другой после смерти их дочери, а с тех пор по меньшей мере лет двадцать минуло.
Под ложечкой опять все сжимается.
— Сколько ж ей было? В смысле, дочери, — говорит она самым непринужденным тоном.
— Без малого тридцать, по-моему. Говорят, от желтухи. По молодости лет жила трудно и долго с этой заразой ходила. Ульрика, так ее звали. Ее сын Габриель учился в одном классе с моей младшей дочкой, потому я и знаю.
— Значит, у Фредрика был внук, — говорит Карен. — А кто отец Габриеля?
— Чего не знаю, того не знаю. Во всяком случае, замужем она не была. Но я попробую выяснить, если, конечно, она сама знала, кто его отец.
— Это не к спеху. Подождем результатов вскрытия, тогда и начнем разбираться во всей подноготной.
— Вы что же, думаете, это не убийство?
Карен останавливается, положив ладонь на ручки двери.
— Отчего же, почти всё, без сомнения, указывает на убийство, но полная уверенность будет только после вскрытия.
Она поворачивает ручку, отворяет дверь и переступает порог. В следующую секунду у нее уже нет никаких сомнений.
* * *
Спустя полчаса, когда черный фургон с Ларсеном и Арвидсеном заворачивает на подъездную дорожку, Карен и Бюле сидят на ступеньках дома Фредрика Стууба.
— У вас нет ключей, — хихикает Ларсен, вылезая из машины.
Его курчавые светлые волосы снова стоят горой. Не дожидаясь ответа, они с Арвидсеном принимаются выгружать сумки с оборудованием, камерой и новыми защитными костюмами. Карен ждет, когда они подойдут.
— Мы вошли и сразу вышли, — говорит она. — Дальше передней не ходили. Ты сам увидишь.
— Н-да, или он не любил убираться, или ему помогли устроить тарарам, — говорит Ларсен минутой позже, когда, быстро заглянув в дом, как и Карен, увидел выдвинутые ящики и сброшенные с полок книги. Сейчас он стоит на крыльце, щурится на бледное солнце. — Вряд ли это обычный взлом, скорее похоже на обыск. Тогда придется нам тоже поискать. Ты понимаешь, что тебе туда нельзя?
— А как ты думаешь, почему я сразу повернула назад? Не первый день на работе, — бросает Карен. — Много времени вам понадобится, как по-твоему?
— Понятия не имею. Вероятно, весь день. Черт побери, не помешала бы двойная оплата, — ворчит он. — Обычно в таких случаях нужны по крайней мере четыре человека.
— Потолкуй с Вигго Хёугеном, он наверняка раскошелится, — усмехается Карен.
Сёрен Ларсен мрачно косится на нее. Скупость начальника полиции выходит далеко за пределы политических решений. Для Вигго Хёугена ежегодные дебаты по бюджету скорее задача побить собственные рекорды.
— С тем же успехом можно попробовать выжать кровь из камня, — фыркает Ларсен. — Я позвоню, когда мы закончим, но это будет наверняка ближе к вечеру. Можешь пока заняться чем-нибудь другим.
11
По дороге в Скребю Карен с благодарностью думает, как хорошо, что Бюле предложил сделать перерыв на обед. Уже почти час дня, а у нее с раннего утра маковой росинки во рту не было, кроме черствого пирога дома в Лангевике. Они опять не спеша едут друг за другом, он впереди, она следом. Движение на второй день Рождества по-прежнему весьма скромное, лишь изредка их обгоняют другие машины, и у нее мелькает мысль, что Бюле, наверно, едет осторожнее обычного.
Скребю вырос на берегах Скре-фьорда, длинного залива, образованного сбросовым разломом, который разделил самые восточные горы Ноорё на две части. На севере городка высится Гетрюгген, на юге — Хальфен. И хотя горы словно бы грозно нависают над городком, по сравнению с горной цепью на западном побережье Ноорё они кажутся не более внушительными, чем два холма. Ни та, ни другая из скребюских гор не поднимается над волнами Северного моря выше полукилометра, тогда как Скальвет, самая высокая точка острова, достигает 1200 метров над уровнем моря.
Карен расслабляется, следуя за машиной Бюле, рассматривает окрестности. Рассеянно отмечает, что солнце одержало победу над тучами и весь скудный декабрьский ландшафт окутан золотой дымкой. Мимо тянутся сонные скотные дворы, замерзшие пастбища, поля под паром и автозаправка.
Они сворачивают с магистрали на скребюское шоссе, и усадьбы теперь попадаются все чаще. Жилые дома с маленькими, узкими земельными участками, которые некогда обеспечивали дополнительным пропитанием рыбаков, занимавшихся прибрежным ловом, и тех, кто собственной лодки не имел. Полоски пашни, за которыми в основном ухаживали женщины, пока их мужья трудились в море на чужих посудинах. Этим мужчинам ставили на могилу совсем маленькие якоря.
Мало-помалу шоссе превращается в городскую улицу, окаймленную простенькими таунхаусами двадцатых-тридцатых годов — постройками золотого века горнодобывающей промышленности. Карен бросает быстрый взгляд в боковые улицы, на первый взгляд заброшенные. Наверно, половина домов пустует, думает она и, глядя в эту тишину, чувствует, как печаль сжимает сердце. Что-то тягостное, безнадежное витает над потемневшими от пыли и копоти домами. Ноорё, конечно, всегда был самым малонаселенным из Доггерландских островов, но настолько безлюдным она его не помнит. Даже на второй день Рождества.
Умирающий город. Вот, значит, как он выглядит, думает Карен. В отличие от главного острова Хеймё и от живописного Фриселя, где в последние годы удалось остановить тенденцию к эмиграции и где все больше селятся доггерландцы, возвращающиеся домой из Скандинавии, Великобритании и с континента, развитие на Ноорё шло в противоположном направлении.
Они неторопливо едут по главной улице к гавани. Минуют закрытые магазины, кафе и паб с черными окнами. Минуют пожилую чету, гуляющую под ручку, закрытую аптеку, мужчину, который захлопывает дверцу автомобиля и с газетой под мышкой бодрым шагом направляется в боковой переулок. Наверно, ездил на бензозаправку, там и купил газету. Здесь, похоже, все на замке. Только теперь у нее возникают сомнения, удастся ли им вообще где-нибудь перекусить. До́ма на Хеймё магазины и торговые центры уже много лет открыты по воскресеньям, а теперь даже в Страстную пятницу можно и в паб пойти, и купить лесоматериал с пропиткой под давлением. Здесь же народ на второй день Рождества явно сидит по домам. По причине ли живучего почтения к церкви либо просто из-за ненадежности клиентуры — она не знает, но так или иначе, не видно ни единого открытого заведения, где можно бы пообедать. Понятно, что и в гавани вряд ли будет лучше, улов-то с моря доставят самое раннее послезавтра.
Только когда Турстейн Бюле, мигнув поворотником, сворачивает на улицу, застроенную коттеджами, она догадывается, что он задумал.
* * *
Семья Бюле живет в конце улицы, состоящей из домов, нижний этаж которых сложен из гнейса, верхний же представляет собой деревянную надстройку. Изначально черные, смоленые, с годами они подернулись серебристо-серым налетом. Типичные для Ноорё дома́ и краски, и опять Карен чувствует, как ее затягивает вспять во времени.
Сульвейг Бюле встречает их на крыльце. Блондинка с проседью в волосах, в настоящих деревянных башмаках, с красивой улыбкой. Она протягивает руку для пожатия, а другой придерживает на груди накинутую на плечи кофту. Турстейн, наверно, позвонил ей из машины, думает Карен и пожимает протянутую руку со смесью благодарности и желания сбежать. Она бы предпочла посидеть одна в пабе, с тарелкой тушеной баранины и большим стаканом пива. Спокойно просмотреть свои записи или просто полистать газету, оставленную каким-нибудь прежним посетителем. Вместо этого придется теперь задавать учтивые вопросы, заинтересованно слушать, хвалить еду, ее будут уговаривать, а она сперва откажется, но в конце концов капитулирует и съест еще порцию. И не забыть по традиции трижды поблагодарить. Или, еще того хуже, отвечать на вопросы о себе.
* * *
Однако выходит все совершенно наоборот.
— Мы с детьми уже поели, так что обедать будете вдвоем, — говорит Сульвейг. — Понятно ведь, вам есть что обсудить. Я накрыла на кухне, ничего особенного, остатки вчерашнего.
Когда Карен усаживается за кухонный стол семейства Бюле, на тарелке у нее куча разносолов — селедка с петрушкой, тушенная в сливках капуста, благоухающая гвоздикой кровяная колбаса, тонкие ломтики бараньего жаркого и рябиновое желе. На то и Рождество, иначе ей бы в голову не пришло смешивать все это в одной тарелке.
Сульвейг Бюле положила на пол у плиты можжевельник, украсила стол зелеными матерчатыми салфетками и зажгла латунный семисвечник, хотя на дворе белый день. От этой заботливости у Карен перехватывает дыхание. Дверь в переднюю открыта, из глубины дома долетает веселая музыка и писклявые, деланные голоса какого-то анимационного телесериала. Звуки на удивление уютные.
— У вас маленькие дети? — спрашивает Карен, пытаясь скрыть удивление. Турстейну наверняка уже за шестьдесят, да и Сульвейг выглядит ненамного моложе.
Бюле, который разливает из кувшина можжевеловый напиток, секунду-другую недоуменно смотрит на нее, потом фыркает от смеха.
— Вы имеете в виду — наши? Боже упаси, она о внуках. Дочка наша работает в интернате для стариков в Люсвике, она и вчера, и сегодня на дежурстве, так что девочки встречали Рождество у нас. Трина прошлой весной выгнала мужа, и давно пора.
В подробности он не вдается, а Карен не расспрашивает.
Некоторое время они молча едят. Остатки, которые Сульвейг описала как “ничего особенного”, явно приготовлены от души, с большой любовью.
— Фантастически вкусно, — немного погодя говорит Карен.
— Да, Сульвейг мастерица.
— Подведем итоги? — предлагает Карен. — Начинайте вы, вас ведь каждый день потчуют этакими вкусностями, а я пока еще пожую.
Турстейн Бюле отпивает глоток можжевелового, откидывается на спинку стула, утирает рот.
— Ну что ж, на теле и на месте обнаружения видны вполне отчетливые следы волочения, так что мы исходим из того, что совершено преступление. И то, что кто-то перевернул вверх дном дом Фредрика, лишь подкрепляет эту версию.
Карен кивает.
— Да, чтобы убедить меня в обратном, понадобятся серьезные доказательства. Тогда возникает вопрос: кому выгодно убийство Фредрика Стууба? Есть версии?
— Только самые очевидные. Думаю, внук, который ему наследует.
— Габриель, так его зовут? А как его фамилия?
— Стууб. Он носит фамилию матери, она замужем не была.
— Да-да, конечно, вы говорили, отец неизвестен?
— Ходят слухи про Аллана Юнсхеда, и это бы, пожалуй, кое-что объяснило.
— Про того самого Аллана Юнсхеда?
Бюле кивает. Так вышло, что Карен никогда не имела отношения к делам, напрямую связанным с байкерской группировкой. Но что Аллан Юнсхед — президент “ОР”, ей, конечно, известно.
— Где именно на острове обретается “ОР”?
— База у них возле Тюрфаллета, ближе к Скальвету, на другой стороне острова. А что? Вы же не собираетесь туда ехать?
Карен пожимает плечами.
— Не сейчас, но Юнсхед сидел по меньшей мере за два убийства, и коль скоро он как-то связан с жертвой, придется с ним потолковать.
— Если не считать факта, что Юнсхед опять за решеткой, уже несколько месяцев, — невозмутимо вставляет Бюле. — Вдобавок он, говорят, серьезно болен, так что наверняка не миновать разборок по поводу того, кто станет президентом после него.