Несколько недель назад, когда в дункерском пабе “Пещера” они за вином все это планировали, идея казалась хорошей. Сочельник и первый день Рождества дома у Карен в Лангевике, праздник в кругу ближайших друзей. Ведь приедут еще мама и Харри, а чем больше народу, тем веселее. Марике уверяла, что заночует на диване в гостиной и непременно привезет с собой запеченную свинину с хрустящей корочкой и красную капусту. Коре с Эйриком устроятся у Лео в садовом домике и привезут с собой селедку с хреном, слабого посола лососину под соусом и домашнюю горчицу. Мама по телефону обещала сразу по приезде испечь шафранные булочки и ржаной хлеб, а самой Карен, собственно говоря, останется только заготовить побольше можжевелового пива и водки на травах. Два дня с вкусной едой, приятной компанией и долгими прогулками по снегу, ведь он, наверно, все-таки выпадет?
* * *
Сейчас она слушает смех в доме. Ну да, все весело и приятно, в точности как планировалось. Как и должно быть. Только вот ей хочется побыть одной. И послушать тишину, хоть недолго.
Осталась всего одна ночь, ты справишься, твердит она себе, снова глубоко затягиваясь сигаретой. Наверно, утром сразу после завтрака Коре, Эйрик и Марике уедут домой. Но мама и Харри, напоминает она себе, останутся еще на одну ночь. Самолет в Испанию только послезавтра. Целых два утра придется делать вид, будто не замечаешь, как Харри любовно похлопывает маму пониже спины, будто, стоит отвернуться, не услышишь звуков украденных поцелуев. Еще полтора суток сдерживать ехидную реплику, которая грозит сорваться с языка всякий раз, как мама называет без малого семидесятишестилетнего Харри Лампарда своим новым “бойфрендом”.
Вдобавок Сигрид.
Почему девчонка не могла остаться дома у отца? Теперь, когда после стольких лет ледяного молчания наконец начала с ним разговаривать. Рождество ведь, черт побери, надо сидеть дома с семьей, раздраженно думает Карен и с такой силой втягивает дым, что сигарета обжигает кончики пальцев.
“Я ненадолго, — весело уверяла Сигрид, когда часа три назад неожиданно появилась на кухне. — Просто решила заглянуть на минутку”.
Да еще и тепло, охватившее Карен, прежде чем она успела его остановить. Нелепая, пугающая радость, которая всегда захлестывает ее при встрече с Сигрид. Все то, чему уже нет места в ее жизни.
“Я ненадолго”. Как Сигрид собиралась проделать два километра до собственного дома на другом конце городка после двух стаканов можжевелового пива и по меньшей мере одной рюмки водки, Карен вникать не намерена. Сегодня она не полицейская. Просто усталая женщина.
Вдобавок треклятое колено. Постоянное болезненное напоминание о том, что случилось и что могло бы случиться. Карен опирается на правую ногу, чувствуя в бедре тянущую боль. Два месяца прошло, а она еще не вполне поправилась. Четыре недели в больнице “Тюстед”, затем реабилитация дома. Три раза в неделю мучительные визиты в Дункер, на лечебную гимнастику. Она выполняла все, что велено, покорно делала упражнения дома, по два раза каждый день. И все равно, черт побери, не может надолго нагружать левую ногу. Как же утомительно скрывать печальную правду от тех, что сидят сейчас на теплой кухне. Изнуряющая маскировка, от которой свербит в горле, неутихающая боль, выбор между еще одной таблеткой анальгетика или рюмкой водки к селедке, судорожная улыбка, нет, мне теперь совсем не больно, просто немного недостает гибкости. Мамины подозрительные взгляды.
До самого праздника Трех Святых Королей[2] она пробудет на бюллетене, всего-навсего еще двенадцать дней, взаперти в четырех стенах и с кучей ненужных мыслей. А сразу после праздников вернется на работу, хоть ползком. От продления бюллетеня, о котором говорил врач, ей, слава богу, удалось отвертеться. По крайней мере, врать я мастерица, думает она.
На секунду-другую шум становится громче, когда дверь отворяют и снова закрывают, притом слишком резко, так что кухонное окно дребезжит. Не оборачиваясь, она знает: это Лео. Краем глаза видит огонек зажигалки, слышит, как он глубоко затягивается, на миг задерживает дым, выдыхает. Он протягивает пачку, и Карен берет сигарету.
— Время идет, — говорит Лео. — Небольшое утешение, но все-таки.
Неужели так заметно? — думает Карен. Я-то воображала, что по моему лицу ничего не прочтешь.
— Ах, как философично, — бормочет она. — Есть еще мудрые советы?
— Алкоголь, понятно, тоже помогает. Время и выпивка. Не это ли, собственно говоря, на Рождество самое главное? — усмехается он.
Перехватив его взгляд, она пытается спрятать улыбку, но отвечает как бы с полным безразличием:
— Да уж, тебе ли не знать. Когда жил под грузовой пристанью, ты находил утешение в алкоголе и неумолимом ходе времени?
— Само собой, не в женщинах и не в песнях.
Оба молча курят. В окно Карен видит, что Эйрик с Марике начали убирать со стола, а Харри немытой кружкой наливает воду в кофеварку. Она вздыхает.
— Хороший мужик, — говорит Лео. — Твой новый отчим.
От дыма першит в горле, и она, закашлявшись, фыркает:
— Отчим? Ну, ты, пожалуй…
— И Элинор счастлива, — продолжает он.
— Спасибо, это я поняла. Стены тонкие.
Лео делает затяжку, молча смотрит в темноту.
— Можешь перебраться ко мне завтра, когда Коре с Эйриком уедут, — говорит он немного погодя.
— К тебе?
— Да, по их словам, диван вполне удобный, если подложить несколько подушек на железяку, которая буравит поясницу. В крайнем случае хватит места и на моей кровати.
Она удивленно косится на Лео: это совсем на него не похоже. И вообще, не похоже на него участвовать в рождественском празднике, выпивать под застольные песни и слушать рассуждения Харри о том, как перестроить чердак или хорошенько утеплить сарай, чтобы стало больше места. Ничуть не догадываясь о растущем недовольстве Карен, Лео и Харри продолжали, наполнив рюмки, строить планы насчет ее дома. С чего ей начинать, во сколько все обойдется, насколько поднимется стоимость дома теперь, когда старые рыбацкие усадьбы в Лангевике растут в цене. Особенно такие, как у Карен, с собственным причалом и лодочным сараем.
Для Харри Лампарда подобные рассуждения, вероятно, вполне естественны: мама говорила, что до выхода на пенсию и переезда на испанское побережье он держал в Бирмингеме успешную строительную фирму. Но чтобы Лео Фриис сидел и с интересом слушал…
Много ли он, черт побери, знает про изоляцию, кровельные материалы и несущие стены? — думает Карен и гасит о перила недокуренную сигарету. Хотя много ли я знаю про Лео Фрииса? — тотчас же думает она. Всего месяц-другой назад он не имел крыши над головой, бродил по Дункеру с магазинной тележкой, собирал пустые бутылки.
— Значит, предлагаешь перебраться к тебе? Насколько мне известно, дом пока что мой.
Лео пожимает плечами, словно бы великодушно соглашается.
— Ну да, я его снимаю. За гроши, конечно, и настоящего контракта у меня нет, — добавляет он. — Но полагаю, ты не хочешь связываться с налоговиками…
Карен набирает в грудь воздуху.
— Не заводись, — быстро говорит он, заметив испуг на ее лице. — Я пошутил, Карен.
Секунду она недоумевает: что он имел в виду — свою кровать или налоговиков?
Он тушит сигарету в терракотовом горшке возле двери.
— Пойдем в дом?
Она нехотя отходит от перил, вздыхает:
— Время и алкоголь.
3
Спустя двадцать минут посудомоечная машина загружена, кофе разлит по чашкам, шафранные булочки стоят на столе в гостиной. Коре с Эйриком вернулись после краткой вылазки в садовый домик, и Марике, глядя на них, говорит что-то насчет “найти комнату” и подумать о менее удачливых друзьях.
Харри бросает быстрый взгляд в их сторону. В его глазах равно читаются тревога и любопытство.
Марике и та, кажется, в порядке исключения пребывает в лучезарном настроении, датский акцент сегодня едва заметен. Однако Карен прекрасно знает, что достаточно одного неудачного обжига и эта версия ее подруги обернется ужасной гарпией, шипящей на североютландской абракадабре. Сегодня же вечером Марике Эструп сияет, нет в ней ни следа нервозности, которая медленно, но верно завладеет ею по мере приближения нью-йоркского вернисажа. Карен откидывается на спинку кресла. Здесь и сейчас. Время и алкоголь.
Кто-то разыскал бутылку гротовского виски и бутылку рябинового ликера, и все умудрились найти себе местечко — кто на зеленом диване, кто в одном из уютных, просиженных вольтеровских кресел, а кто и на старом сундуке, который она так и не собралась оттащить на чердак. Получив от матери дом, она первым делом решила отправить на чердак это старье. С тех пор минуло девять лет.
Сигрид по-турецки уселась на полу, облокотясь на журнальный столик. Карен смотрит на ее длинные черные волосы — столько раз крашеные-перекрашеные, что уже потеряли блеск, — на тонкие руки сплошь в узорах тату, на кольцо в носу. Оно взблескивает от пламени свечей в латунном канделябре, когда Сигрид энергично кивает в ответ на реплику Коре. Внешне они с Коре вообще удивительно похожи, думает Карен. По крайней мере, что касается цвета волос, татуировок и пирсинга. Отец Сигрид не обрадуется, услышав такое, думает она, с удовольствием потягивая из стакана.
В свою очередь Эйрик — полная противоположность Коре. По случаю праздника он надел розовый пуловер, белую рубашку и строгий галстук в серую полоску. Стрелки на серых брюках острые как ножи. Старый честный Эйрик верен себе, думает она. И в выборе одежды, и в дружбе: если б не он, я бы здесь сегодня не сидела. Горло перехватывает, и она скользит взглядом дальше. С содроганием отмечает, что мама и Харри опять в одинаковых футболках, на сей раз с рождественским принтом, изображающим разукрашенный куст можжевельника. Во всяком случае, вид у них счастливый, думает она.
Волна раздражения отхлынула, сменилась чем-то вроде смиренной нежности. Сейчас, в отзвуках злости и разочарования, в тепле свечей и виски, с ленивым котом на коленях, она не в силах держаться начеку. Не в силах защищаться от всего того, что, как она знает, погубит ее, если она забудет об осторожности.
“Она не твоя дочь, запомни”.
Последние слова Сюзанны Смеед по-прежнему звенят в ушах.
Она молча смотрит на не свою дочь, на девушку, которую взяла под опеку всего несколько месяцев назад. Промокшая и больная, Сигрид сидела на ступеньках дома, доставшегося ей неожиданно и против ее желания. Не имея сил протестовать, она поехала с Карен к ней домой, покорно пила чай с сухарями и принимала парацетамол, пока грипп не отступил.
И каким-то образом по-настоящему она отсюда так и не уехала.
Официально Сигрид, разумеется, живет в доме, что достался ей после матери, но по-прежнему много времени проводит у Карен. Приезжает всегда ненадолго, но остается допоздна, а гостевую комнату занимает по первой же своей просьбе. Как кошка, которую прогоняют, а наутро она опять сидит на крыльце.
Точь-в-точь как ты, думает Карен, поглаживая серого кота по животу, нащупывает колтун, не глядя распутывает его ногтями. Руфус тоже просто пришел и решил остаться. Лео она, правда, пригласила сама на время поездки в отпуск — присматривать за домом и за котом. Но отпуска не вышло. Однако Лео тоже не спешит уходить. Хотя, с другой стороны, выбирать ему особо не приходится.
Как же так получилось? Когда мой дом стал центром помощи бездомным? — думает она, отхлебнув глоток виски.
* * *
Сама она звонка не слышит. Марике выходила в туалет и теперь стоит в дверях кухни с мобильником Карен в руке.
— Он был в кармане твоей куртки. Наверно, тебе стоит ответить, — добавляет она, многозначительно глядя на дисплей и передавая телефон Карен.
“Юнас Смеед”, успевает прочитать Карен, прежде чем звонки смолкают. И тяжело вздыхает.
— Только не говори, что это папа, — бросает Сигрид. Карен утвердительно кивает, потом спрашивает:
— Он и тебе тоже звонил?
Сигрид достает из заднего кармана телефон, качает головой.
— Нет, у меня нет пропущенных звонков. Ну что ему теперь-то нужно? — стонет она. — Я же, черт побери, была у него и вчера, и сегодня!
— Может, он просто хочет пожелать счастливого Рождества, — спокойно вставляет Элинор.
— Вдобавок завтра он уезжает в Таиланд, — продолжает Сигрид. — Три недели приставал, уговаривал поехать с ним! Мало ему, что мы вместе отпраздновали сочельник? Я еще должна торчать на каком-то идиотском кокосовом пляже. Ну почему он такой?
* * *
Сейчас она слушает смех в доме. Ну да, все весело и приятно, в точности как планировалось. Как и должно быть. Только вот ей хочется побыть одной. И послушать тишину, хоть недолго.
Осталась всего одна ночь, ты справишься, твердит она себе, снова глубоко затягиваясь сигаретой. Наверно, утром сразу после завтрака Коре, Эйрик и Марике уедут домой. Но мама и Харри, напоминает она себе, останутся еще на одну ночь. Самолет в Испанию только послезавтра. Целых два утра придется делать вид, будто не замечаешь, как Харри любовно похлопывает маму пониже спины, будто, стоит отвернуться, не услышишь звуков украденных поцелуев. Еще полтора суток сдерживать ехидную реплику, которая грозит сорваться с языка всякий раз, как мама называет без малого семидесятишестилетнего Харри Лампарда своим новым “бойфрендом”.
Вдобавок Сигрид.
Почему девчонка не могла остаться дома у отца? Теперь, когда после стольких лет ледяного молчания наконец начала с ним разговаривать. Рождество ведь, черт побери, надо сидеть дома с семьей, раздраженно думает Карен и с такой силой втягивает дым, что сигарета обжигает кончики пальцев.
“Я ненадолго, — весело уверяла Сигрид, когда часа три назад неожиданно появилась на кухне. — Просто решила заглянуть на минутку”.
Да еще и тепло, охватившее Карен, прежде чем она успела его остановить. Нелепая, пугающая радость, которая всегда захлестывает ее при встрече с Сигрид. Все то, чему уже нет места в ее жизни.
“Я ненадолго”. Как Сигрид собиралась проделать два километра до собственного дома на другом конце городка после двух стаканов можжевелового пива и по меньшей мере одной рюмки водки, Карен вникать не намерена. Сегодня она не полицейская. Просто усталая женщина.
Вдобавок треклятое колено. Постоянное болезненное напоминание о том, что случилось и что могло бы случиться. Карен опирается на правую ногу, чувствуя в бедре тянущую боль. Два месяца прошло, а она еще не вполне поправилась. Четыре недели в больнице “Тюстед”, затем реабилитация дома. Три раза в неделю мучительные визиты в Дункер, на лечебную гимнастику. Она выполняла все, что велено, покорно делала упражнения дома, по два раза каждый день. И все равно, черт побери, не может надолго нагружать левую ногу. Как же утомительно скрывать печальную правду от тех, что сидят сейчас на теплой кухне. Изнуряющая маскировка, от которой свербит в горле, неутихающая боль, выбор между еще одной таблеткой анальгетика или рюмкой водки к селедке, судорожная улыбка, нет, мне теперь совсем не больно, просто немного недостает гибкости. Мамины подозрительные взгляды.
До самого праздника Трех Святых Королей[2] она пробудет на бюллетене, всего-навсего еще двенадцать дней, взаперти в четырех стенах и с кучей ненужных мыслей. А сразу после праздников вернется на работу, хоть ползком. От продления бюллетеня, о котором говорил врач, ей, слава богу, удалось отвертеться. По крайней мере, врать я мастерица, думает она.
На секунду-другую шум становится громче, когда дверь отворяют и снова закрывают, притом слишком резко, так что кухонное окно дребезжит. Не оборачиваясь, она знает: это Лео. Краем глаза видит огонек зажигалки, слышит, как он глубоко затягивается, на миг задерживает дым, выдыхает. Он протягивает пачку, и Карен берет сигарету.
— Время идет, — говорит Лео. — Небольшое утешение, но все-таки.
Неужели так заметно? — думает Карен. Я-то воображала, что по моему лицу ничего не прочтешь.
— Ах, как философично, — бормочет она. — Есть еще мудрые советы?
— Алкоголь, понятно, тоже помогает. Время и выпивка. Не это ли, собственно говоря, на Рождество самое главное? — усмехается он.
Перехватив его взгляд, она пытается спрятать улыбку, но отвечает как бы с полным безразличием:
— Да уж, тебе ли не знать. Когда жил под грузовой пристанью, ты находил утешение в алкоголе и неумолимом ходе времени?
— Само собой, не в женщинах и не в песнях.
Оба молча курят. В окно Карен видит, что Эйрик с Марике начали убирать со стола, а Харри немытой кружкой наливает воду в кофеварку. Она вздыхает.
— Хороший мужик, — говорит Лео. — Твой новый отчим.
От дыма першит в горле, и она, закашлявшись, фыркает:
— Отчим? Ну, ты, пожалуй…
— И Элинор счастлива, — продолжает он.
— Спасибо, это я поняла. Стены тонкие.
Лео делает затяжку, молча смотрит в темноту.
— Можешь перебраться ко мне завтра, когда Коре с Эйриком уедут, — говорит он немного погодя.
— К тебе?
— Да, по их словам, диван вполне удобный, если подложить несколько подушек на железяку, которая буравит поясницу. В крайнем случае хватит места и на моей кровати.
Она удивленно косится на Лео: это совсем на него не похоже. И вообще, не похоже на него участвовать в рождественском празднике, выпивать под застольные песни и слушать рассуждения Харри о том, как перестроить чердак или хорошенько утеплить сарай, чтобы стало больше места. Ничуть не догадываясь о растущем недовольстве Карен, Лео и Харри продолжали, наполнив рюмки, строить планы насчет ее дома. С чего ей начинать, во сколько все обойдется, насколько поднимется стоимость дома теперь, когда старые рыбацкие усадьбы в Лангевике растут в цене. Особенно такие, как у Карен, с собственным причалом и лодочным сараем.
Для Харри Лампарда подобные рассуждения, вероятно, вполне естественны: мама говорила, что до выхода на пенсию и переезда на испанское побережье он держал в Бирмингеме успешную строительную фирму. Но чтобы Лео Фриис сидел и с интересом слушал…
Много ли он, черт побери, знает про изоляцию, кровельные материалы и несущие стены? — думает Карен и гасит о перила недокуренную сигарету. Хотя много ли я знаю про Лео Фрииса? — тотчас же думает она. Всего месяц-другой назад он не имел крыши над головой, бродил по Дункеру с магазинной тележкой, собирал пустые бутылки.
— Значит, предлагаешь перебраться к тебе? Насколько мне известно, дом пока что мой.
Лео пожимает плечами, словно бы великодушно соглашается.
— Ну да, я его снимаю. За гроши, конечно, и настоящего контракта у меня нет, — добавляет он. — Но полагаю, ты не хочешь связываться с налоговиками…
Карен набирает в грудь воздуху.
— Не заводись, — быстро говорит он, заметив испуг на ее лице. — Я пошутил, Карен.
Секунду она недоумевает: что он имел в виду — свою кровать или налоговиков?
Он тушит сигарету в терракотовом горшке возле двери.
— Пойдем в дом?
Она нехотя отходит от перил, вздыхает:
— Время и алкоголь.
3
Спустя двадцать минут посудомоечная машина загружена, кофе разлит по чашкам, шафранные булочки стоят на столе в гостиной. Коре с Эйриком вернулись после краткой вылазки в садовый домик, и Марике, глядя на них, говорит что-то насчет “найти комнату” и подумать о менее удачливых друзьях.
Харри бросает быстрый взгляд в их сторону. В его глазах равно читаются тревога и любопытство.
Марике и та, кажется, в порядке исключения пребывает в лучезарном настроении, датский акцент сегодня едва заметен. Однако Карен прекрасно знает, что достаточно одного неудачного обжига и эта версия ее подруги обернется ужасной гарпией, шипящей на североютландской абракадабре. Сегодня же вечером Марике Эструп сияет, нет в ней ни следа нервозности, которая медленно, но верно завладеет ею по мере приближения нью-йоркского вернисажа. Карен откидывается на спинку кресла. Здесь и сейчас. Время и алкоголь.
Кто-то разыскал бутылку гротовского виски и бутылку рябинового ликера, и все умудрились найти себе местечко — кто на зеленом диване, кто в одном из уютных, просиженных вольтеровских кресел, а кто и на старом сундуке, который она так и не собралась оттащить на чердак. Получив от матери дом, она первым делом решила отправить на чердак это старье. С тех пор минуло девять лет.
Сигрид по-турецки уселась на полу, облокотясь на журнальный столик. Карен смотрит на ее длинные черные волосы — столько раз крашеные-перекрашеные, что уже потеряли блеск, — на тонкие руки сплошь в узорах тату, на кольцо в носу. Оно взблескивает от пламени свечей в латунном канделябре, когда Сигрид энергично кивает в ответ на реплику Коре. Внешне они с Коре вообще удивительно похожи, думает Карен. По крайней мере, что касается цвета волос, татуировок и пирсинга. Отец Сигрид не обрадуется, услышав такое, думает она, с удовольствием потягивая из стакана.
В свою очередь Эйрик — полная противоположность Коре. По случаю праздника он надел розовый пуловер, белую рубашку и строгий галстук в серую полоску. Стрелки на серых брюках острые как ножи. Старый честный Эйрик верен себе, думает она. И в выборе одежды, и в дружбе: если б не он, я бы здесь сегодня не сидела. Горло перехватывает, и она скользит взглядом дальше. С содроганием отмечает, что мама и Харри опять в одинаковых футболках, на сей раз с рождественским принтом, изображающим разукрашенный куст можжевельника. Во всяком случае, вид у них счастливый, думает она.
Волна раздражения отхлынула, сменилась чем-то вроде смиренной нежности. Сейчас, в отзвуках злости и разочарования, в тепле свечей и виски, с ленивым котом на коленях, она не в силах держаться начеку. Не в силах защищаться от всего того, что, как она знает, погубит ее, если она забудет об осторожности.
“Она не твоя дочь, запомни”.
Последние слова Сюзанны Смеед по-прежнему звенят в ушах.
Она молча смотрит на не свою дочь, на девушку, которую взяла под опеку всего несколько месяцев назад. Промокшая и больная, Сигрид сидела на ступеньках дома, доставшегося ей неожиданно и против ее желания. Не имея сил протестовать, она поехала с Карен к ней домой, покорно пила чай с сухарями и принимала парацетамол, пока грипп не отступил.
И каким-то образом по-настоящему она отсюда так и не уехала.
Официально Сигрид, разумеется, живет в доме, что достался ей после матери, но по-прежнему много времени проводит у Карен. Приезжает всегда ненадолго, но остается допоздна, а гостевую комнату занимает по первой же своей просьбе. Как кошка, которую прогоняют, а наутро она опять сидит на крыльце.
Точь-в-точь как ты, думает Карен, поглаживая серого кота по животу, нащупывает колтун, не глядя распутывает его ногтями. Руфус тоже просто пришел и решил остаться. Лео она, правда, пригласила сама на время поездки в отпуск — присматривать за домом и за котом. Но отпуска не вышло. Однако Лео тоже не спешит уходить. Хотя, с другой стороны, выбирать ему особо не приходится.
Как же так получилось? Когда мой дом стал центром помощи бездомным? — думает она, отхлебнув глоток виски.
* * *
Сама она звонка не слышит. Марике выходила в туалет и теперь стоит в дверях кухни с мобильником Карен в руке.
— Он был в кармане твоей куртки. Наверно, тебе стоит ответить, — добавляет она, многозначительно глядя на дисплей и передавая телефон Карен.
“Юнас Смеед”, успевает прочитать Карен, прежде чем звонки смолкают. И тяжело вздыхает.
— Только не говори, что это папа, — бросает Сигрид. Карен утвердительно кивает, потом спрашивает:
— Он и тебе тоже звонил?
Сигрид достает из заднего кармана телефон, качает головой.
— Нет, у меня нет пропущенных звонков. Ну что ему теперь-то нужно? — стонет она. — Я же, черт побери, была у него и вчера, и сегодня!
— Может, он просто хочет пожелать счастливого Рождества, — спокойно вставляет Элинор.
— Вдобавок завтра он уезжает в Таиланд, — продолжает Сигрид. — Три недели приставал, уговаривал поехать с ним! Мало ему, что мы вместе отпраздновали сочельник? Я еще должна торчать на каком-то идиотском кокосовом пляже. Ну почему он такой?