Ларсен утирает струйку масла, вытекшую из уголка рта, тянется за бутылкой. Но вдруг замирает, ставит бутылку на стол.

— Технических находок нет, просто ощущение. Не знаю, стоит ли говорить.

— Выкладывай, — просит Карен. — Не томи.

Сёрен Ларсен не спеша наполняет бокалы. Сгорая от нетерпения, Карен наблюдает, как он осторожно сует пустую бутылку в ведерко со льдом.

— У меня возникло ощущение, смутное ощущение, не более, что все это чуть слишком… картинно.

Карен вдумывается в сказанное, слушая, как Брудаль жует. Картинно — не то слово, каким бы она описала хаос, который увидела с порога.

— Искусственно? Ты это имеешь в виду?

Ларсен пожимает плечами:

— Ну, не знаю. Все выдвинуто, перевернуто, перемешано, ты сама видела. Но у меня возникло ощущение, что тот, кто это устроил, на самом деле ничего не искал. А просто пытался создать картину взлома, толком не зная, как он обычно выглядит.





14




С легким щелчком дверь закрывается. Она не оставляет щелочки, чтобы Миккель, если проснется, видел свет на лестничной площадке. Хотя обещала оставлять эту щелочку всегда. Обман… Она поневоле судорожно вздыхает, закрыв лицо ладонью. Молча стоит, уткнувшись лбом в закрытую дверь. В утренний рисунок Тюры. Младший братишка хныкал от зависти, когда рисунок четырьмя кнопками пришпилили в двери, а потом они вместе устроились на кухне, чтобы Миккель тоже нарисовал картинку, которую пришпилят к двери. Но как только на стол выложили карандаши и бумагу, он потерял всякий интерес и убежал в гостиную смотреть телевизор.

Теперь надо спуститься вниз, думает она, не откладывать неизбежное, ведь будет только хуже. Но так и стоит, уткнувшись лбом в рисунок с розовым домиком, зеленой лужайкой и желтой собакой. Чувствует одну из кнопок и отгоняет мысль о густом месиве черных карандашных штрихов над розовым домиком. Черные тучи вот уж полгода неизменно присутствуют на всех рисунках Тюры.

Она сглатывает комок в горле, старается медленно дышать, меж тем как удушливая судорога отпускает. Привычно гонит прочь безрассудные мысли и голос, нашептывающий, что надо уйти от него, пока не поздно. На сей раз голос упорствует; слова ползут по спине, забираются под кожу, пронизывают все тело. Она не противится, пока звуки из гостиной внизу не заставляют ее вздрогнуть.

Он выключил телевизионный выпуск новостей, включил музыкальный центр. Мягкие вступительные ноты Восьмой симфонии Шуберта долетают с нижнего этажа. Тщательно выбрал, думает она. Скоро музыка поглотит все прочие звуки.

Внутренний голос умолк, сдался, оставил ее в одиночестве. На ближайшие два часа у нее одна простая задача. Не провоцировать, не “пререкаться”. Только терпеть, пока он на сей раз не закончит.

И не дать детям услышать.

Глубоко вздохнув, она подводит итог. Полбутылки вина за ужином и порция виски, когда она пошла укладывать детей. И, вероятно, по меньшей мере еще одна, пока она их укачивала. Тюра капризничала, просила маму остаться, полежать рядом с ней.

Полбутылки вина, две порции виски, может, три. Недостаточно, чтобы он потерял твердость в движениях, чтобы удары стали медлительными и неловкими. Но вполне достаточно, чтобы молчаливая злоба, нараставшая с тех пор, как он пришел домой, потребовала выхода. Безмолвная ненависть, которая накалялась с каждой секундой, едва он ступил на порог. Взгляды, какими он отметил, что дети еще на кухне, ужинают, хотя на часах почти семь, что она купила не то вино, что не убрала с полу в гостиной детские игрушки. Ни слова, только звук — он с такой силой пнул ногой машинку Миккеля, что они услышали, как она треснула от удара об стену. Потом он вернулся на кухню, с улыбкой взъерошил сыну волосы.

“Тебе, дружок, надо напоминать маме, что в доме должен быть порядок, — сказал он. — Она что-то многое забывает”.

На лице сына отразилась растерянная смесь тревоги и облегчения, и она поискала взгляд Тюры, чтобы улыбкой успокоить дочку, но та смотрела в тарелку. Он никогда не поднимал руку на детей, напомнила она себе. Они ни о чем не знают.

Сейчас она, точно мантру, молча твердит себе эту утешительную мысль и начинает тихо спускаться по лестнице.

Дети ни о чем не знают.





15




Территория Университета Равенбю на западном побережье Хеймё расположена на плоской вершине горы, которая дала имя городу. С горы Равен студенты и преподаватели всех естественно-научных факультетов могут в возвышенной уединенности смотреть на менее одаренных — или, по крайней мере, менее везучих — обитателей Равенбю. С момента открытия одиннадцать лет назад эта территория непрерывно развивалась. Второй университет в Доггерланде создали на основе решения о разделе направлений, и теперь естественно-научные факультеты были сосредоточены во втором по величине городе страны, Равенбю, а гуманитарные остались в старом столичном университете, в Дункере. В Равенбю, помимо учебных и лабораторных корпусов с соответствующей территорией кампуса, находятся также университетская больница и судебно-медицинский центр.

Адрес, отмечает Карен, удивления не вызывает — Анализвег, 2. Она уныло паркуется у входа.

Полчаса спустя, одетая в зеленый защитный комбинезон и белую марлевую шапочку, она рассматривает столы и инструменты из нержавеющей стали под метровой ширины лампами и приказывает себе не поддаваться. Инструкция предусматривает только ее присутствие, деятельного участия от нее не требуется.

Тело Фредрика Стууба лежит на дальнем столе.

Кроме судмедэксперта Кнута Брудаля и начальника НТО Сёрена Ларсена, присутствует также прозектор. Свен Андерсен и она сама находятся здесь просто как наблюдатели, и в отличие от Андерсена Карен решает держаться на почтительном расстоянии от стола.

Первый этап, когда разрезают одежду и складывают ее в пластиковые пакеты для последующей экспертизы, когда берут подногтевые пробы и мазки из полости рта, минует, как обычно, без особо неприятных ощущений. Следующие часы Карен выдерживает, стараясь отключиться от воя пил, кромсающих ребра, грудину и черепные кости, и от чавкающих звуков, с какими извлекают органы и раскладывают их по круглым кюветам. Пытается истолковать разговор у прозекторского стола и то, что Брудаль наговаривает на диктофон. За годы изучения криминологии в Лондоне и десять лет практических расследований она, разумеется, усвоила общепринятые греческие и латинские термины, но никогда бы не рискнула делать какие-либо выводы из собственных трактовок. Кнут Брудаль, как всегда, подведет итог преувеличенно педагогическим манером, чтобы даже рядовой полицейский и тот понял.

Так оно и происходит.


— Ну вот, — говорит он, поручив молодому прозектору “положить потроха на место и зашить тушку”. — Давайте-ка выйдем, чтобы Эйкен малость порозовела!





* * *


Они переходят в соседнюю комнату для совещаний, с панорамным видом на залив Равенбю. Кофе никто не хочет, зато графин с водой пущен по кругу, и Карен видит, как Брудаль, за неимением лучшего, сует в рот кусок сахару. Она молча ждет.

— Ну что же, — наконец говорит Брудаль и оборачивается к Карен. — Поговорим на обычном доггерландском, чтобы всем было понятно. Итак, мужика убили. Нужны подробности?

Вместо ответа она вымученно улыбается, думая, что за последние сутки получила слишком большую дозу судмедэксперта. А тот после небольшой драматической паузы продолжает:

— Словом, все указывает на то, что Стуубу нанесли сильный удар в челюсть слева, по моей оценке, скорей всего, просто кулаком. Затем последовал крепкий пинок по голове. Я говорю “пинок”, потому что первый удар свалил Стууба с ног. Согласны?

Свен Андерсен и Сёрен Ларсен кивают. Брудаль шумно сосет размякший сахарок и разгрызает его.

— Затем его тащили волоком, спиной вниз, что подтверждают гематомы под мышками, а также повреждения, о которых мы говорили ранее. Ну, а потом его просто столкнули с обрыва, на что указывают слабые синяки на правом плече и бедре. Когда это произошло, он, скорее всего, был без сознания либо по меньшей мере находился в весьма сумеречном состоянии, но фактически причиной смерти стала черепно-мозговая травма, полученная при падении на каменный выступ. Вы согласны?

— Целиком и полностью, — кивает Сёрен Ларсен. — Предварительный осмотр обуви и одежды подтверждает, что все было именно так. Как мы и предположили еще вчера. То есть ничего нового.

— И ни малейших следов сопротивления, — добавляет Брудаль, — а значит, его явно застали врасплох. Иначе говоря, на разоблачительный эпителий под ногтями можешь не надеяться.

— Ладно, — разочарованно вздыхает Карен. — А что скажешь об общем состоянии его здоровья? Никаких заметных отклонений?

— Ну, печень, пожалуй, не ахти, но для большинства мужчин его возраста в нашей стране это вполне нормально. Ничего из ряда вон выходящего. Никаких инфарктов, сосуды вообще на удивление эластичные. Я отправил несколько проб на анализ; правда, результаты будут небыстро, ведь сейчас чуть не все на больничном. На твоем месте я бы ничего интересного не ждал. Вероятно, он бы мог прожить еще лет пятнадцать-двадцать, если б умерил отношения с бутылкой и если б его не сбросили с обрыва.

— А что у тебя? — обращается Карен к Сёрену Ларсену. — Нашел что-нибудь полезное?

— Под ногтями, как уже сказано, ничего, на одежде несколько пятен и волосков, вероятно в основном его собственных и собачьих. Но опять-таки…

— …потребуется несколько дней. Знаю.

— Возможно, даже больше. Праздники, черт бы их побрал, и у нас в отделе тоже дефицит людей. До Нового года я бы на ответы не рассчитывал.

— Вот черт, а сверхурочно поработать никак нельзя?

— Потолкуй с Вигго Хёугеном. Только я не уверен, что он сочтет нужным раскошелиться по этому случаю. Бо́льшую часть бюджета сверхурочных уже потратили, на мурбекского психа.

Карен вздыхает. Нападения насильника в северном Дункере действительно потребовали больших ресурсов. Увы, безрезультатно. И что в этом деле им больше повезет с уликами, кажется вдруг тщетной надеждой. С проверкой отпечатков пальцев из дома Фредрика Стууба задержки не будет, только и они вряд ли помогут, если отсутствуют в базах данных.

— Ну что ж! — Брудаль хлопает ладонями по столу, словно подчеркивая, что для него совещание закончено. — Справляйся сама, Эйкен. Лично я намерен собрать вещи и отправиться домой. Подвезешь, Сёрен?





16




Карен обводит взглядом гостиную — и на нее сразу же, как удар дубинкой, обрушивается усталость. Выдвинутые и перевернутые ящики письменного стола, горы книг и газет на полу, перекошенные картины на стенах. Пол завален всем тем, что, наверно, лежало в ящиках: квитанциями, оплаченными счетами, фотографиями. На кухне и в спальне то же самое — все сорвано с места, будто в доме Фредрика Стууба орудовал бульдозер. Сёрен Ларсен, пожалуй, прав, думает она. В этом хаосе сквозит что-то нарочитое, почти театральное.

Криминалисты свою работу закончили, отпечатки пальцев, волосы, следы обуви зафиксированы, как в доме, так и вокруг него. Прежде чем они распрощались после вскрытия, Ларсен вручил ей связку ключей к новому замку и разрешил доступ.

“Мы свое дело сделали, теперь твой черед, вдруг что-нибудь найдешь. Knock yourself out!”[6] — сказал он.

Спасибочки, думает она сейчас, копнув мыском ботинка кучу рекламных листовок. Чтобы собрать и каталогизировать все это барахло, нужны помощники. И без подкрепления из центра, черт побери, никак не обойтись. Турстейн Бюле — человек дружелюбный, готовый помочь, но до невозможности корректный и осторожный. А мне нужен такой, что не боится противоречить и имеет собственное мнение.

Карен знает, что несправедлива. Турстейн Бюле превосходно знает здешние обстоятельства, без него они вообще будут топтаться на месте, кто бы ни приехал из центра, чтобы подключиться к расследованию. Бюле все время старался помочь, мало того, пригласил ее к себе домой. С покаянной улыбкой она оборачивается к коллеге:

— Пожалуй, тянуть не стоит. Приступим?

Бюле кивает, но не двигается с места, нерешительно озираясь по сторонам.

— Для начала быстро все просмотрим, вдруг что найдем, а детальный перечень составим позднее, — продолжает Карен.

— Вообще-то можно заранее предположить, что ничего интересного мы в этом разгроме не найдем, — говорит Бюле. — Ведь как раз интересное наверняка унесли.

— Так-то оно так. Но может обнаружиться что-нибудь, косвенно указывающее на некий любопытный момент в жизни Стууба. У Ларсена возникло ощущение, что все это искусственно. А вы как думаете?

Бюле садится на темно-коричневый диван, нагибается, наугад поднимает с полу кучу бумаг.