Какое-то время Вестерман молчал.

— Ее нарисовал не ребенок, — сказал он.

— Вот как?

И снова старый учитель помолчал, прежде чем ответить.

— Рисунок слишком очевидный. К тому же маска злая, но злости в ней нет.

Вестерман поднялся.

— Хотите, я вам кое-что покажу?

Фалк кивнул.

— Возьмите рисунок и пойдемте.

Вестерман прошел в маленькую кухню и открыл дверь в соседнюю комнату. Когда зажглись четыре лампочки, он отвернулся.

— Мне нужно время, чтобы привыкнуть, — сказал он.

В свете приоткрытой двери Фалк впервые смог разглядеть глаза за стеклами очков. Вестерман распахнул дверь, и перед ними предстала целая стена рисунков. Фалк вошел в комнату и замер в изумлении. Со всех стен на него смотрели гротескные лица.

— Комнатой никто не пользуется.

Вестерман не стал продолжать свою мысль, но никакое объяснение не могло бы помочь Фалку признать, что открывшееся зрелище было обычным хобби нормального человека. Комната была заполнена потаенным страданием.

— Возможно, вы видите только гору масок злости, как вы их называете, но это вовсе не так.

Вестерман приглушил свет.

— Здесь на стенах сто тридцать два рисунка, у каждого своя история. Каждая травма отличается от других, поэтому и рисунки разные. Можете указать на любой из них, и я расскажу вам, что за ним скрывается.

Куда бы он ни обернулся, Фалк видел только страдание: полные ненависти глаза, широко распахнутые рты, слишком много красного и черного. Он все еще сжимал в руке рисунок. Его нарисовал не ребенок, так сказал Вестерман. Но, возможно, дитя во взрослом теле?

— Например, вот эта, — Вестерман указал на рисунок в центре стены. На его ладони явно были видны волдыри. — Как вы думаете, о чем он?

Фалк сомневался, что действительно хочет это знать.

— Его нарисовала семилетняя девочка. Знаете, от чего она хотела избавиться с его помощью? От своей слепоты, ни много ни мало. Ее мама очень долго мечтала о ребенке, и ее мечта должна была быть идеальной. Дочь стала ее разочарованием, она чувствовала это каждый день. Во многом это лицо демонстрирует нам самую легкую из травм, по крайней мере, девочку никто никогда не обижал, ни физически, ни словами. Но она чувствовала обиду матери настолько сильно, что сделала эту боль своей. Поэтому этот рисунок мне кажется особенно грустным. Он о том, какие мы на самом деле хрупкие, и о том, что зачастую мы причиняем друг другу боль, сами того не желая.

Вестерман повернулся к другому рисунку.

— А здесь у нас другие маски, они рассказывают о более классических жестоких судьбах. Например, вот эта.

Он выбрал рисунок полностью в черных тонах, Фалку пришлось сильно постараться, чтобы разглядеть лицо.

— Сексуальное насилие. В наше время мы и не знали о том, что такое случается. Разразился настоящий скандал, когда я рассказал об этом другим учителям. Этот рисунок, можно сказать, стал началом моего конца. Хюсебю — это школа для слепых, целью которой было облегчить их повседневную жизнь, а не вытаскивать на свет Божий тот ужас, который творится в норвежских семьях. Я получал предупреждение за предупреждением, но рисунки — и истории, которые за ними следовали, — говорили о своем. Я не мог просто отвернуться от того, что мне пытались рассказать дети. Поэтому я проработал учителем всего десять лет, затем меня заставили уйти.

Вестерман снова поправил очки.

— На тот момент болезнь уже развивалась, так что, в любом случае, долго я бы не проработал.

Фалк оглядел собрание отвратительных лиц и вдруг замер. В одном углу внизу висел рисунок, от которого у него перехватило дыхание. Он никогда не ходил ни в какую специальную школу, никогда не встречал мужчину, который считал себя родоначальником терапии с помощью рисунков, и, тем не менее, он тоже рисовал лица, темные перекошенные гримасы скрываемого страдания. В этот самый момент на него смотрел рисунок, почти идентичный его собственному.

— А этот, — сказал Вестерман, заметив, что именно заинтересовало собеседника, — нарисовал мальчик, у которого вместо отца был мешок с дерьмом с садистскими наклонностями.

Комната закружилась перед его глазами.

— В этом случае и психологом не нужно было быть, чтобы распознать жестокость. Следы у бедняги были по всему телу.

— Он плохо видел? — выдавил Фалк.

— Мальчик был не в состоянии разглядеть собственные синяки. Он был полностью слепым.

То есть жестокость порождает одни и те же рисунки.

— Таких отцов нужно. — Вестерман сжал кулак.

— Лишать родительских прав, — закончил Фалк.

Старик помотал головой.


— Их нужно растерзать на клочки.

Фалку не раз хотелось сломать пальцы своему отцу.

— Мы нашли скелет, — вдруг сказал он.

— Скелет?

— Все кости переломаны, — Фалк приехал сюда не для того, чтобы поговорить о скелете, но слова как будто бы сами слетали с губ.

Вестерман внимально наблюдал за ним сквозь темные очки.

— Может быть, он упал? — сказал он и погасил свет в комнате, а затем добавил, — с большой высоты?

— Кроме черепа.

Вестерман остановился. Свет в комнату проникал только через полуприкрытую дверь.

— Кроме черепа, — повторил он, затем прошел в свою комнату и сел в кресло. — Вы уверены, что не хотите ничего выпить?

Фалк вежливо отказался.

— Если вы спросите меня, я скажу, что это говорит о чрезвычайной ярости. Убить было недостаточно. Нужно было уничтожить.

— Скелет принадлежит мальчику, и все это время мы думали, что его убил отец. Всем известно, что он над ним издевался.

Вестерман покачал головой.

— Но ведь голова цела.

— Отец, в ярости убивший своего сына, остановится, как только поймет, что он наделал.

Фалк решил оставить это без комментариев. Значит, это Боа убил своего брата. И Фалка затрясло при мысли, что когда-то он гордился тем, что сидел на багажнике его велосипеда.

— Тот, кто это сделал, был вне себя от ненависти, — Вестерман снял очки и вытер пот с носа.

Фалк снова взглянул ему в глаза. Зрачки казались огромными.

— Выбор между отцом и братом.

— Выбор?

— Мы практически уверены в том, что мальчик погиб около пятидесяти лет назад. Его отец тоже умер в это время, а брат сильно пострадал при пожаре.

Последнее было теорией Рино Карлсена, но Фалк решил представить это как доказанный факт.

— И там висела эта маска?

Фалк кивнул.

Вестерман взял в руки рисунок.

— Ее нарисовал не ребенок, — повторил он.

— Нам кажется, что мы знаем, кто ее нарисовал. Она не ребенок, как вы говорите, но в то же время и не взрослая.

— Ближе к делу, следователь. У меня начинает болеть голова. В это время года она всегда болит во второй половине дня. И единственный способ ее унять — сидеть здесь в полной темноте.

— Женщина моя ровесница, но у нее синдром Дауна. Она ходила в Хюсебю в конце шестидесятых.

Вестерман положил рисунок на колени и принялся массировать голову.

— Вполне может быть, — сказал он, некоторое время разглядывая рисунок.

— Я надеялся, что вы сможете что-нибудь рассказать мне о нем.

— Вы хотите услышать, что я думаю?

Фалк кивнул.

— Возможно, она и нарисовала эту маску. Но не от злости или от отчаяния. Здесь нет искренних чувств. Либо она пыталась скопировать что-то, что нарисовала когда-то давно, либо кто-то попросил ее это нарисовать.

Фалк почувствовал, как похолодела шея.

— Синдром Дауна, так вы сказали? Помню одну девочку с задержкой развития. Возможно, это именно она.