Нет, не хочу об этом думать. Отгоняю мысли усилием воли, как и много раз за эти проклятые четыре года. Пытаюсь сосредоточиться на работе. Руки снова летают над конвейером, будто живя своей собственной жизнью. Стараюсь абстрагироваться и не думать ни о чем. Потому что иначе просто захлебнусь ненавистью к себе и окружающему миру.
А потом рабочий день заканчивается. Все начинают двигаться к выходу, где в точности повторяется утренняя процедура: скан ладони, имя, досмотр.
Вижу, как Боб, Глен и еще двое из их компании специально пропускают людей вперед, чтобы дождаться меня. Мне удалось сбежать из столовой, но на улицу нет черного хода. По довольным ухмылкам понимаю, что на этот раз не убежать. Даже если Бобу и говорили, что бить меня неинтересно, такие, как он, не верят на слово. Они хотят увидеть, проверить, убедиться, а еще лучше — сломать.
Между мной и поджидающей бандой толпа людей, но кажется, будто мы одни в совершенно пустом цеху. Вижу, как Боб смотрит на меня в упор и улыбается, демонстрируя недостаток передних зубов. На этот раз не отворачиваюсь, смотрю на него так же прямо, как и он на меня. Глен вздрагивает, увидев выражение моего лица, что-то шепчет Бобу на ухо, но тот только отмахивается и манит меня пальцем к себе. Сегодня Боб хочет повеселиться, и меня явно выбрали как главное блюдо.
Меня били девятнадцать раз. Тогда казалось, что если буду вести отсчет, это придаст мне сил. Сейчас понимаю, что в этом была доля истины, потому что двадцатого раза не будет. Четыре года назад у меня была надежда. Но мне больше не двенадцать, и я точно знаю, что мне нечего терять.
Не оборачиваясь, протягиваю руку назад, беру с полки отвертку и опускаю в карман широких штанов. Мне не дадут вынести отвертку на улицу, но это и не нужно. Если выйду отсюда, то сумею сбежать, и она уже не понадобится. Но если этот квартет меня остановит…
Выпрямляю спину и иду к выходу. Боб и компания отходят от дверей, двигаются ко мне навстречу.
— Кэм, — приветствует меня главарь.
— Боб, — отвечаю.
— Хорошо, что не убегаешь, — потирает сбитые кулаки, чуть оборачивается, оценивая количество оставшихся в цеху людей. Правильно мыслит, охрана далеко, слишком многие еще не успели выйти, они служат живой стеной, закрывая обзор. Вот только даже Бобу невдомек, что увидь Билли, что происходит, все равно не сойдет со своего поста. Слишком уж дорожит местом привратника и ни капли не дорожит другими людьми. — Давно присматриваюсь к тебе и хочу познакомиться поближе, — а затем его огромная ладонь недвусмысленно накрывает место пониже ремня.
Вижу сочувствующий взгляд Мо и окончательно понимаю, что слухи не врут: Боб любит мальчиков. Черт, мне казалось, бедолагу всего лишь избивают…
— Что, он тебе уже надоел? — отвечаю с вызовом, мотнув головой в сторону долговязого Мо. Тот тут же теряется в толпе.
— Податливые утомляют, — глубокомысленно выдает здоровяк и делает шаг ко мне. — А ну-ка, парни, держите его.
Глен отчего-то бледнеет.
— Боб, может…
— Или ты или он, — отрезает тот.
Глен тяжело сглатывает, вид у него затравленный. Он, правда, против этой затеи.
Зря Боб не слушает Глена, который проработал со мной бок о бок все эти четыре долгих года. Зря…
Двое идут на меня. Все равно, что все четверо. Я меньше каждого из них, как минимум, вдвое.
Уворачиваюсь от первых ударов, ухожу в защиту, бью ближайшего в коленную чашечку. Второй ошалело пятится: удивлен и растерян. Мое сопротивление не способно их остановить, но застает врасплох.
Боб злится и прет на меня. Не успеваю, у него слишком длинные руки. И тяжелые. Меня сносит с одного удара и отбрасывает назад на полметра. Голова взрывается адской болью, и все силы уходят на то, чтобы не потерять сознание.
Боб нависает надо мной, привычным движением переворачивает лицом вниз, тянется к ремню на штанах.
Все еще часто моргаю, в ушах стоит звон. Поворачиваю голову и вижу прямой взгляд Билли от входа. Толпа рассеивается, и он все видит. Но не делает ни малейшей попытки помешать.
— А говорили, крутой, — сопит Боб, справившись с моей пряжкой.
Еще одна добыча, еще одна жертва в его коллекции.
Вот только я не собираюсь быть жертвой. Мне уже нечего терять, кроме чувства собственного достоинства.
Нащупываю отвертку в кармане. Покрепче перехватываю рукоятку. А потом изворачиваюсь под пристраивающимся надо мной Бобом и бью его прямо в глаз. Отвертка не слишком большая, ее недостаточно, чтобы пробить мозг и убить, но и ее хватает, чтобы Боб навсегда простился с глазом.
Неудавшийся насильник орет так, что мне кажется, трясутся стены. Скатывается с меня, зажимая глазницу. Между в ужасе растопыренных пальцев торчит рукоятка. Хлещет кровь. На мне брызги.
Губы сами собой растягиваются в улыбке. Это больно, потому как нижняя разбита, и на подбородок стекает моя собственная кровь.
Я пока не в силах встать, в голове еще звенит. Просто отползаю по бетонному полу подальше, чтобы раненый не наступил на меня в своей агонии. Слышу топот бегущих ног, крики.
Что ж, пожалуй, мне удалось привлечь внимание охраны…
Мысль проплывает где-то на грани яви и забытья, а с губ срывается нервный смешок. Кажется, у меня истерика.
Последнее, что помню, это как застегиваю ремень на штанах негнущимися пальцами. А потом двое охранников берут меня под мышки и волокут к выходу.
2.
— Ну, иди, иди сюда! — кричит молодой русоволосый мужчина, вытягивая навстречу руки. — Вот так!
Девочка в ярком платьице и двумя огромными бантами на голове подбегает к отцу, и он высоко поднимает ее над головой. Девочка раскидывает руки и гудит, изображая самолет.
Они во дворе, зеленый газон, выложенная камнем дорожка, летнее солнце, отражающееся в небольшом бассейне.
— Вот вы где! — в голосе слышится смех.
Женщина легко сбегает со ступенек крыльца и, улыбаясь, смотрит на мужа и дочь.
— Хватит баловаться, обед на столе…..
Сколько еще меня будет преследовать этот сон? Годами, изо дня в день вижу эту девочку и ее родителей. Девочку, которая умерла много лет назад…
Придя в себя, еще несколько минут лежу, не поднимая век. Сон такой яркий, а когда открою глаза, снова увижу мрачный холодный мир, в котором живу. Не хочу.
А через минуту понимаю, что мне слишком тепло, как никогда не бывает в моей комнате в общежитии. Воспоминания вчерашнего дня обрушиваются шквалом: улыбки Глена, сочувствие Мо, Боб, отвертка… Пожалуй, отвертка — самое приятное из перечисленных воспоминаний, и мне не жаль Боба.
Наконец, открываю глаза и рывком сажусь на жесткой койке. Смех девочки из сна все еще звенит в голове, и приходится ею хорошенько встряхнуть.
Я в камере без окон и с наглухо запертой дверью. Здесь по-настоящему тепло и никого нет. Следственный изолятор всегда представлялся мне огромной комнатой с решетками, в которой много других и непременно опасных людей. Но тут нет ни решеток, ни опасностей, только я. А еще здесь тепло.
Наша планета не зря называется Аквилон, в честь римского бога Северного Ветра. Тут не бывает лета в том смысле, в каком его понимают на других планетах. Лето у нас — это плюс пять, зима — минус тридцать и ниже. Жители Нижнего мира радуются и такому лету, не понимая, что бывает иначе. Мне повезло, я знаю, что такое настоящее лето. С родителями мы много раз покидали Аквилон и путешествовали. Однако у них никогда не было и мысли распрощаться с родиной и переехать. Они любили Аквилон, особенно папа…
Невесело усмехаюсь. Папа, ты любил Верхний мир, а не весь Аквилон, всего Аквилона ты никогда не видел…
Хотя, конечно, это несправедливо. Тюрьмы для тех, кто не в силах оплатить свое содержание, располагаются в Нижнем мире. Поэтому за четыре последних года мой отец должен был вкусить все разнообразие Аквилона до дна.
Встаю, подхожу к умывальнику. Вода ледяная. Зеркало грязное. Провожу по нему ладонью, стирая грязь, а потом ополаскиваю руку. Из очищенного участка зеркала на меня смотрит сероглазый подросток, и эти глаза слишком велики для худого лица с острыми скулами и впалыми щеками. Подросток… Из-за постоянного недоедания выгляжу младше своих лет, а ведь мне скоро семнадцать. В Верхнем мире так выглядят в четырнадцать, а таких тощих, наверное, и вообще не найдешь.
Решительно отхожу от зеркала. Полюбоваться там нечем.
Делаю круг по камере, размышляя. Вчера меня притащили сюда и заперли. Никаких допросов, никаких признаний. А значит, что все это ждет меня сегодня. Не волнуюсь и даже не испытываю особого интереса, что со мной сделают за покалеченного Боба. Угрызений совести не испытываю. Но знаю, в Нижнем мире за лишение человека глаза наказание может быть даже суровее, чем за убийство, потому зрение важно для производства и влияет на трудоспособность, а сама человеческая жизнь здесь не в цене.
Делаю еще несколько бессмысленных кругов и снова усаживаюсь на койку, опускаю лицо на ладони. Руки пахнут затхлой водой, фыркаю и убираю ладони от лица.
Щелкает замок, и дверь с неприятным скрипом ползет в сторону. На пороге появляется охранник в сером комбинезоне. Это рослый молодой детина с соответствующим его должности и положению взглядом — смотрит на меня как на пустое место, едва ли замечая вовсе.
— На выход, — у него оказывается хриплый голос, то ли от болезни, то от большого количества сигарет. Сигареты — прерогатива Нижнего мира, в Верхнем никто давно не курит. Последние пятьдесят лет это считается увлечением плебеев, аристократы слишком дорожат своей жизнью и здоровьем.
Встаю, поправляю кепку, опускаю руки в карманы и послушно выхожу из камеры.
— И без глупостей, — предупреждает меня.
Не отвечаю. Каких глупостей он от меня ждет? Попытки побега? Это даже не смешно, мне не дадут покинуть и этаж.
Мы идем длинными коридорами. Я впереди. Мой проводник сзади. Шагает молчаливой тенью, только изредка открывает рот, чтобы сказать, куда повернуть. Меня это устраивает, если уж взбредет в голову пообщаться, точно подыщу себе собеседника поприятнее.
Мы останавливаемся перед очередной дверью, такой же серой и безликой, как и все здесь. Охранник прикладывает ладонь, и дверь ползет в сторону, открывая не слишком большой, зато ярко освещенный кабинет. Свет, льющийся с потолка, такой яркий, что приходится зажмуриться. Чувствую себя кротом, не привыкшим к свету. Днем я на улице не бываю, а в помещениях всегда экономят электричество, и даже на наш огромный цех на заводе под потолком горит не более десяти лампочек.
В кабинете двое: один молодой, здоровый, плечистый, в таком же сером комбинезоне, как и тот, который сейчас стоит за моей спиной, второй — значительно старше, меньше, худее и в синем. В Нижнем мире все худые из-за недоедания, но этот тип другой. Маленькие злые глаза смотрят на меня, будто я отвратительная букашка, усевшаяся на его сапог. Понимаю, что он худ и сгорблен от своей злобы и ненависти ко всему живому, а вовсе не из-за лишений.
Синий здесь, явно, главный. Один властный кивок, и крючковатые пальцы моего провожатого больно впиваются в мое плечо и силой усаживают на стул возле такого же серого, как и всё, стола. Молчу и не сопротивляюсь. Что может один подросток против троих, пусть один из них и не отличается атлетическим телосложением?
Усадив меня, конвоир, так же молча, покидает кабинет, а дверь за ним закрывается. Остаюсь с двумя обитателями помещения, и ни один из них не выглядит дружелюбно.
На столе нет ничего, кроме одиноко лежащего на нем планшета. Синий подходит, берет его в руки и гнусавым голосом зачитывает кусочек из моего досье:
— Кэмерон Феррис. Дата рождения: 29.02.2621. Пол: мужской. Особые приметы: родимое пятно слева под ребрами… — на этом он останавливается и выразительно приподнимает бровь. Не успеваю и моргнуть, как меня снова силой ставят на ноги, а затем задирают рубашку. Синий противно причмокивает губами. — Да, пятно есть, — констатирует он. — Сади обратно!
Серый давит мне на плечи, заставляя опять плюхнуться на твердый стул. Смотрю на Синего, даже не пытаясь скрыть ненависть во взгляде.
— Зачем ты напал на Роберта Клемменса? — задает вопрос старший.
К чему этот спектакль? И я, и он понимаем, что мои показания ничего не значат. Боба боится весь цех, все они скажут, что Боб - невинная жертва, дабы им не прилетело от него в ответ. А я — уже дело решенное.
Тем не менее, отвечаю:
— Это была самооборона.
Здравый смысл подсказывает, что лучше молчать, иначе каждое мое слово может и будет использовано против меня… Нет, не в суде, а здесь и сейчас. И если не выйду из допросной, никто не удивится. Сопротивление стражам порядка — частая эпитафия в наше время.
Проклинаю себя, надо было все-таки заткнуться, потому что при моих словах Синий расплывается в хищной улыбке.
— А Роберт говорит, что все было наоборот, — он стучит пальцем с неровно остриженным ногтем по планшету, в котором, очевидно, сохранены показания. — Ты подкараулил его и напал. То же самое подтверждают остальные работники цеха.
На этот раз мне хватает ума промолчать. Казнят или упекут пожизненно за решетку, как папу, но мои слова, точно, ничего не изменят. Мама в таких случаях говорила: “Бог им судья”. Но вот только в Бога я верю теперь еще меньше, чем в справедливость.
Синий устало вздыхает, а его взгляд неожиданно смягчается. Он кладет планшет на стол и толкает ко мне:
— Приложи ладонь, этим ты подпишешь признание, — не подпишу, мне отсюда не выйти, прекрасно это осознаю. Уже поднимаю руку и заношу ее над планшетом, как он продолжает: — Признание в нападении и причинении особо тяжких телесных повреждений Роберту Клемменсу и убийстве Мориса Рамзи.
А потом рабочий день заканчивается. Все начинают двигаться к выходу, где в точности повторяется утренняя процедура: скан ладони, имя, досмотр.
Вижу, как Боб, Глен и еще двое из их компании специально пропускают людей вперед, чтобы дождаться меня. Мне удалось сбежать из столовой, но на улицу нет черного хода. По довольным ухмылкам понимаю, что на этот раз не убежать. Даже если Бобу и говорили, что бить меня неинтересно, такие, как он, не верят на слово. Они хотят увидеть, проверить, убедиться, а еще лучше — сломать.
Между мной и поджидающей бандой толпа людей, но кажется, будто мы одни в совершенно пустом цеху. Вижу, как Боб смотрит на меня в упор и улыбается, демонстрируя недостаток передних зубов. На этот раз не отворачиваюсь, смотрю на него так же прямо, как и он на меня. Глен вздрагивает, увидев выражение моего лица, что-то шепчет Бобу на ухо, но тот только отмахивается и манит меня пальцем к себе. Сегодня Боб хочет повеселиться, и меня явно выбрали как главное блюдо.
Меня били девятнадцать раз. Тогда казалось, что если буду вести отсчет, это придаст мне сил. Сейчас понимаю, что в этом была доля истины, потому что двадцатого раза не будет. Четыре года назад у меня была надежда. Но мне больше не двенадцать, и я точно знаю, что мне нечего терять.
Не оборачиваясь, протягиваю руку назад, беру с полки отвертку и опускаю в карман широких штанов. Мне не дадут вынести отвертку на улицу, но это и не нужно. Если выйду отсюда, то сумею сбежать, и она уже не понадобится. Но если этот квартет меня остановит…
Выпрямляю спину и иду к выходу. Боб и компания отходят от дверей, двигаются ко мне навстречу.
— Кэм, — приветствует меня главарь.
— Боб, — отвечаю.
— Хорошо, что не убегаешь, — потирает сбитые кулаки, чуть оборачивается, оценивая количество оставшихся в цеху людей. Правильно мыслит, охрана далеко, слишком многие еще не успели выйти, они служат живой стеной, закрывая обзор. Вот только даже Бобу невдомек, что увидь Билли, что происходит, все равно не сойдет со своего поста. Слишком уж дорожит местом привратника и ни капли не дорожит другими людьми. — Давно присматриваюсь к тебе и хочу познакомиться поближе, — а затем его огромная ладонь недвусмысленно накрывает место пониже ремня.
Вижу сочувствующий взгляд Мо и окончательно понимаю, что слухи не врут: Боб любит мальчиков. Черт, мне казалось, бедолагу всего лишь избивают…
— Что, он тебе уже надоел? — отвечаю с вызовом, мотнув головой в сторону долговязого Мо. Тот тут же теряется в толпе.
— Податливые утомляют, — глубокомысленно выдает здоровяк и делает шаг ко мне. — А ну-ка, парни, держите его.
Глен отчего-то бледнеет.
— Боб, может…
— Или ты или он, — отрезает тот.
Глен тяжело сглатывает, вид у него затравленный. Он, правда, против этой затеи.
Зря Боб не слушает Глена, который проработал со мной бок о бок все эти четыре долгих года. Зря…
Двое идут на меня. Все равно, что все четверо. Я меньше каждого из них, как минимум, вдвое.
Уворачиваюсь от первых ударов, ухожу в защиту, бью ближайшего в коленную чашечку. Второй ошалело пятится: удивлен и растерян. Мое сопротивление не способно их остановить, но застает врасплох.
Боб злится и прет на меня. Не успеваю, у него слишком длинные руки. И тяжелые. Меня сносит с одного удара и отбрасывает назад на полметра. Голова взрывается адской болью, и все силы уходят на то, чтобы не потерять сознание.
Боб нависает надо мной, привычным движением переворачивает лицом вниз, тянется к ремню на штанах.
Все еще часто моргаю, в ушах стоит звон. Поворачиваю голову и вижу прямой взгляд Билли от входа. Толпа рассеивается, и он все видит. Но не делает ни малейшей попытки помешать.
— А говорили, крутой, — сопит Боб, справившись с моей пряжкой.
Еще одна добыча, еще одна жертва в его коллекции.
Вот только я не собираюсь быть жертвой. Мне уже нечего терять, кроме чувства собственного достоинства.
Нащупываю отвертку в кармане. Покрепче перехватываю рукоятку. А потом изворачиваюсь под пристраивающимся надо мной Бобом и бью его прямо в глаз. Отвертка не слишком большая, ее недостаточно, чтобы пробить мозг и убить, но и ее хватает, чтобы Боб навсегда простился с глазом.
Неудавшийся насильник орет так, что мне кажется, трясутся стены. Скатывается с меня, зажимая глазницу. Между в ужасе растопыренных пальцев торчит рукоятка. Хлещет кровь. На мне брызги.
Губы сами собой растягиваются в улыбке. Это больно, потому как нижняя разбита, и на подбородок стекает моя собственная кровь.
Я пока не в силах встать, в голове еще звенит. Просто отползаю по бетонному полу подальше, чтобы раненый не наступил на меня в своей агонии. Слышу топот бегущих ног, крики.
Что ж, пожалуй, мне удалось привлечь внимание охраны…
Мысль проплывает где-то на грани яви и забытья, а с губ срывается нервный смешок. Кажется, у меня истерика.
Последнее, что помню, это как застегиваю ремень на штанах негнущимися пальцами. А потом двое охранников берут меня под мышки и волокут к выходу.
2.
— Ну, иди, иди сюда! — кричит молодой русоволосый мужчина, вытягивая навстречу руки. — Вот так!
Девочка в ярком платьице и двумя огромными бантами на голове подбегает к отцу, и он высоко поднимает ее над головой. Девочка раскидывает руки и гудит, изображая самолет.
Они во дворе, зеленый газон, выложенная камнем дорожка, летнее солнце, отражающееся в небольшом бассейне.
— Вот вы где! — в голосе слышится смех.
Женщина легко сбегает со ступенек крыльца и, улыбаясь, смотрит на мужа и дочь.
— Хватит баловаться, обед на столе…..
Сколько еще меня будет преследовать этот сон? Годами, изо дня в день вижу эту девочку и ее родителей. Девочку, которая умерла много лет назад…
Придя в себя, еще несколько минут лежу, не поднимая век. Сон такой яркий, а когда открою глаза, снова увижу мрачный холодный мир, в котором живу. Не хочу.
А через минуту понимаю, что мне слишком тепло, как никогда не бывает в моей комнате в общежитии. Воспоминания вчерашнего дня обрушиваются шквалом: улыбки Глена, сочувствие Мо, Боб, отвертка… Пожалуй, отвертка — самое приятное из перечисленных воспоминаний, и мне не жаль Боба.
Наконец, открываю глаза и рывком сажусь на жесткой койке. Смех девочки из сна все еще звенит в голове, и приходится ею хорошенько встряхнуть.
Я в камере без окон и с наглухо запертой дверью. Здесь по-настоящему тепло и никого нет. Следственный изолятор всегда представлялся мне огромной комнатой с решетками, в которой много других и непременно опасных людей. Но тут нет ни решеток, ни опасностей, только я. А еще здесь тепло.
Наша планета не зря называется Аквилон, в честь римского бога Северного Ветра. Тут не бывает лета в том смысле, в каком его понимают на других планетах. Лето у нас — это плюс пять, зима — минус тридцать и ниже. Жители Нижнего мира радуются и такому лету, не понимая, что бывает иначе. Мне повезло, я знаю, что такое настоящее лето. С родителями мы много раз покидали Аквилон и путешествовали. Однако у них никогда не было и мысли распрощаться с родиной и переехать. Они любили Аквилон, особенно папа…
Невесело усмехаюсь. Папа, ты любил Верхний мир, а не весь Аквилон, всего Аквилона ты никогда не видел…
Хотя, конечно, это несправедливо. Тюрьмы для тех, кто не в силах оплатить свое содержание, располагаются в Нижнем мире. Поэтому за четыре последних года мой отец должен был вкусить все разнообразие Аквилона до дна.
Встаю, подхожу к умывальнику. Вода ледяная. Зеркало грязное. Провожу по нему ладонью, стирая грязь, а потом ополаскиваю руку. Из очищенного участка зеркала на меня смотрит сероглазый подросток, и эти глаза слишком велики для худого лица с острыми скулами и впалыми щеками. Подросток… Из-за постоянного недоедания выгляжу младше своих лет, а ведь мне скоро семнадцать. В Верхнем мире так выглядят в четырнадцать, а таких тощих, наверное, и вообще не найдешь.
Решительно отхожу от зеркала. Полюбоваться там нечем.
Делаю круг по камере, размышляя. Вчера меня притащили сюда и заперли. Никаких допросов, никаких признаний. А значит, что все это ждет меня сегодня. Не волнуюсь и даже не испытываю особого интереса, что со мной сделают за покалеченного Боба. Угрызений совести не испытываю. Но знаю, в Нижнем мире за лишение человека глаза наказание может быть даже суровее, чем за убийство, потому зрение важно для производства и влияет на трудоспособность, а сама человеческая жизнь здесь не в цене.
Делаю еще несколько бессмысленных кругов и снова усаживаюсь на койку, опускаю лицо на ладони. Руки пахнут затхлой водой, фыркаю и убираю ладони от лица.
Щелкает замок, и дверь с неприятным скрипом ползет в сторону. На пороге появляется охранник в сером комбинезоне. Это рослый молодой детина с соответствующим его должности и положению взглядом — смотрит на меня как на пустое место, едва ли замечая вовсе.
— На выход, — у него оказывается хриплый голос, то ли от болезни, то от большого количества сигарет. Сигареты — прерогатива Нижнего мира, в Верхнем никто давно не курит. Последние пятьдесят лет это считается увлечением плебеев, аристократы слишком дорожат своей жизнью и здоровьем.
Встаю, поправляю кепку, опускаю руки в карманы и послушно выхожу из камеры.
— И без глупостей, — предупреждает меня.
Не отвечаю. Каких глупостей он от меня ждет? Попытки побега? Это даже не смешно, мне не дадут покинуть и этаж.
Мы идем длинными коридорами. Я впереди. Мой проводник сзади. Шагает молчаливой тенью, только изредка открывает рот, чтобы сказать, куда повернуть. Меня это устраивает, если уж взбредет в голову пообщаться, точно подыщу себе собеседника поприятнее.
Мы останавливаемся перед очередной дверью, такой же серой и безликой, как и все здесь. Охранник прикладывает ладонь, и дверь ползет в сторону, открывая не слишком большой, зато ярко освещенный кабинет. Свет, льющийся с потолка, такой яркий, что приходится зажмуриться. Чувствую себя кротом, не привыкшим к свету. Днем я на улице не бываю, а в помещениях всегда экономят электричество, и даже на наш огромный цех на заводе под потолком горит не более десяти лампочек.
В кабинете двое: один молодой, здоровый, плечистый, в таком же сером комбинезоне, как и тот, который сейчас стоит за моей спиной, второй — значительно старше, меньше, худее и в синем. В Нижнем мире все худые из-за недоедания, но этот тип другой. Маленькие злые глаза смотрят на меня, будто я отвратительная букашка, усевшаяся на его сапог. Понимаю, что он худ и сгорблен от своей злобы и ненависти ко всему живому, а вовсе не из-за лишений.
Синий здесь, явно, главный. Один властный кивок, и крючковатые пальцы моего провожатого больно впиваются в мое плечо и силой усаживают на стул возле такого же серого, как и всё, стола. Молчу и не сопротивляюсь. Что может один подросток против троих, пусть один из них и не отличается атлетическим телосложением?
Усадив меня, конвоир, так же молча, покидает кабинет, а дверь за ним закрывается. Остаюсь с двумя обитателями помещения, и ни один из них не выглядит дружелюбно.
На столе нет ничего, кроме одиноко лежащего на нем планшета. Синий подходит, берет его в руки и гнусавым голосом зачитывает кусочек из моего досье:
— Кэмерон Феррис. Дата рождения: 29.02.2621. Пол: мужской. Особые приметы: родимое пятно слева под ребрами… — на этом он останавливается и выразительно приподнимает бровь. Не успеваю и моргнуть, как меня снова силой ставят на ноги, а затем задирают рубашку. Синий противно причмокивает губами. — Да, пятно есть, — констатирует он. — Сади обратно!
Серый давит мне на плечи, заставляя опять плюхнуться на твердый стул. Смотрю на Синего, даже не пытаясь скрыть ненависть во взгляде.
— Зачем ты напал на Роберта Клемменса? — задает вопрос старший.
К чему этот спектакль? И я, и он понимаем, что мои показания ничего не значат. Боба боится весь цех, все они скажут, что Боб - невинная жертва, дабы им не прилетело от него в ответ. А я — уже дело решенное.
Тем не менее, отвечаю:
— Это была самооборона.
Здравый смысл подсказывает, что лучше молчать, иначе каждое мое слово может и будет использовано против меня… Нет, не в суде, а здесь и сейчас. И если не выйду из допросной, никто не удивится. Сопротивление стражам порядка — частая эпитафия в наше время.
Проклинаю себя, надо было все-таки заткнуться, потому что при моих словах Синий расплывается в хищной улыбке.
— А Роберт говорит, что все было наоборот, — он стучит пальцем с неровно остриженным ногтем по планшету, в котором, очевидно, сохранены показания. — Ты подкараулил его и напал. То же самое подтверждают остальные работники цеха.
На этот раз мне хватает ума промолчать. Казнят или упекут пожизненно за решетку, как папу, но мои слова, точно, ничего не изменят. Мама в таких случаях говорила: “Бог им судья”. Но вот только в Бога я верю теперь еще меньше, чем в справедливость.
Синий устало вздыхает, а его взгляд неожиданно смягчается. Он кладет планшет на стол и толкает ко мне:
— Приложи ладонь, этим ты подпишешь признание, — не подпишу, мне отсюда не выйти, прекрасно это осознаю. Уже поднимаю руку и заношу ее над планшетом, как он продолжает: — Признание в нападении и причинении особо тяжких телесных повреждений Роберту Клемменсу и убийстве Мориса Рамзи.