Не хочу до рвотного позыва.
А еще я помню Мо, Мориса Рамзи. Никто даже не знал его настоящего имени, просто Мо, две буквы, кличка…
Нож раскрывается легко, а садист слишком занят своей жертвой, чтобы обратить внимание на тихий щелчок…
Приближаюсь в два широких шага и втыкаю нож по рукоять в основание черепа мужчины сзади. Он резко вздрагивает, пальцы на шее мальчика расслабляются, а сам душитель заваливается набок, падая щекой прямо в снег. Мертвые глаза открыты, и в них застыло выражение искреннего удивления, изо рта стекает тонкая струйка крови.
Все.
Из ступора выводит громкий выдох мальчика. Когда прихожу в себя, обнаруживаю, что сижу на корточках возле убитого мной человека. Руки обхватывают колени. Окровавленный нож валяется у ног. А мальчишка сидит, опершись руками о землю позади себя. Его глаза полны удивления не меньше чем другие, мертвые. Лицо парнишки мне смутно знакомо, но сейчас я не в состоянии думать.
— Со снега встань, — говорю, и голос напоминает скрип несмазанных колес телеги. Этой самой старой телегой сейчас себя и чувствую.
— А?
— Встань со снега, обморозишься!
Мальчишка вскакивает на ноги, будто его пнули под зад. Теперь замечаю, что он бос. В мороз.
Тоже встаю и приближаюсь к телу. Наклоняюсь. Стягиваю ботинки. Ему они больше не понадобятся.
— Как тебя зовут? — спрашиваю. Не то что мне интересно, но надо же к нему как-то обращаться.
— М-мышь.
Мышь? Нет, так везет только святым или прокаженным. И, вряд ли, я отношусь к первым.
Вскидываю брови, делая вид, что слышу эту кличку впервые. Теперь понимаю, откуда мне знакомо это лицо.
— Мышь?
— Мышь! — пацан произносит так, будто назвался Королем зверей.
— Почему Мышь? — повторяю вопрос, ранее заданный Питу. Наверное, со стороны наш разговор напоминает беседу двух сумасшедших. К сожалению, это недалеко от правды.
Мальчишка приподнимает сбоку край тонкой вязаной шапки, демонстрируя неровно отросшие волосы.
— Смотри, серые. Как у мыши.
На мой необразованный взгляд, такой цвет волос называется пепельно-русым, но серый, так серый.
— Ну а имя-то твое как?
— Меня зовут Мышь, — повторяет с нажимом, явно не желая говорить правду.
— Ладно, буду звать тебя Мышонком, — сдаюсь без борьбы. В самом деле, какая мне разница, это я не люблю клички, а ему, похоже, нравится. — Где обувь потерял?
— Не знаю, — Мышонок шмыгает носом и вытирает сопли прямо рукавом. — Пока убегал, — он, наконец, делает решительный шаг к мертвому и вытаскивает из его сжатого кулака цепочку. — Она мамина, — поясняет, — все, что осталось от мамы. А он… — быстрый взгляд на убитого обидчика, — украл.
— Ясно. Иди сюда, — протягиваю ему полученные мародерством ботинки.
Мышонок шарахается и находит отговорку своему страху:
— Они большие!
Чувствую, что если пробуду еще некоторое время в непосредственной близости от убитого мной человека, то непременно сяду в снег и разревусь. Поэтому добавляю металла в голос:
— Плевать. Подвяжешь! — слова не расходятся с делом, приседаю, стягиваю куртку с мертвого тела, еще теплого и податливого под моими непослушными пальцами. Затем поднимаю нож, обтираю о снег и отрезаю от нижней рубахи тонкие длинные полосы. — Держи, — протягиваю Мышонку лоскуты. — И куртку надевай.
Пацан слушается. Дрожит, но послушно сует ноги в огромные для него ботинки. Просовывает под подошву ткань и несколько раз обвивает подъем и завязывает узел на лодыжке. То же самое проделывает со второй ногой, а затем накидывает на себя куртку. Ему неприятно брать вещи этого типа, но, кажется, теперь он боится меня не меньше, чем его.
— Ему они больше не понадобятся, — говорю сухо. Выпрямляюсь, складываю нож, убираю в карман.
— Ты такой смелый, — внезапно выдает Мышонок, смотря на меня в священном ужасе. М-да.
— А ты дурак, что полез к тому, кто втрое старше и крупнее тебя.
— Он забрал мамино! — он переизбытка чувств Мышонок даже притопывает ногой в огромной ботинке.
Вздыхаю и говорю неожиданно мягко даже для себя:
— Твоя мама здесь, — касаюсь указательным пальцем виска, — и этого никому не отнять.
Резко замолкаю и прокашливаюсь, чувствуя себя неловко из-за минутной слабости.
Так, надо собраться, взять себя в руки и напроситься с пацаном. Или, на худой конец, проследить за ним.
— Иди домой, — говорю равнодушно, — или где ты там живешь, пока друзья этого парня тебя не нашли, — и отворачиваюсь. Иди, Мышонок, мне совсем неинтересно, у меня куча своих дел…
— А ты пойдешь со мной? — ребенок, ну нельзя быть таким предсказуемым! — Коэн всегда говорит, нам нужны смелые парни, и будет рад всем, кто умеет за себя постоять.
— Коэн? Кто это? — щурюсь. Солнце слепит глаза, и я не могу понять, с каким выражением мальчик произносит имя.
— Коэн, наш главный, — с готовностью поясняет Мышонок, — ты о нем не слышал?
Дергаю плечом:
— Не приходилось…
— Пойдем, они недалеко, — парнишка начинает пританцовывать от нетерпения, болезненно напомнив девочку из моего утреннего сна.
— Пошли, — соглашаюсь. — Кстати, меня зовут Кэмерон, можешь звать меня Кэм.
6.
Мы идем в молчании. Вернее, сначала Мышонок без перерыва болтает, видимо, от переизбытка впечатлений, но потом видит, что я морщусь от каждого его слова и если и отвечаю, то сквозь зубы, и мудро смолкает.
Знаю, веду себя не дальновидно. Этот мальчик, к тому же, обязанный мне жизнью, сейчас способен дать огромный объем информации, которую впоследствии мне придется добывать с трудом. Но сейчас я совершенно не в настроении.
Отвертка в глазу Боба — чистой воды самозащита, к тому же, он остался жив. А этот тип (не знаю его имени и, бог даст, никогда не узнаю) непосредственно моей жизни не угрожал. У меня была возможность отсидеться в заброшенном бараке и даже уйти в тот момент, когда несостоявшийся убийца объяснил свою позицию. Ему не было до меня дела.
Несмотря на погружение в неприятные мысли, замечаю, что шагающий рядом Мышонок, забавно переставляющий ноги в большой обуви, периодически обхватывает себя руками, а только видит, что я обращаю на него внимание, немедленно убирает руки в карманы.
— Ребра?
— Угу, — шмыгает носом мальчишка.
— Тебя надо перевязать.
— Сейчас доберемся до дома, там помогут, — Мышонок говорит настолько уверенно, что меня берут сомнения. — Помогут-помогут, — видимо, мальчишка замечает скептицизм в моем взгляде. — Они — моя семья.
Семья… Прекрасно помню снимок того, что вначале мне показалось пугалом. Сильно подозреваю, что бедолага тоже считал себя членом “семьи”.
— Как ты попал к ним? — пересиливаю себя и задаю вопрос.
— Я остался сиротой, — отвечает, будто этим все сказано. Молчу, и он таки продолжает: — Я сбежал из приюта, и скитался. Проклятые наткнулись на меня и приютили.
— Почему?
— Не знаю, — Мышонок снова шмыгает.
— Нет, — мотаю головой, — почему сбежал из приюта? — не понаслышке знаю, что такое приюты Нижнего мира. Мне “посчастливилось” пробыть там всего несколько месяцев до моего распределения на завод. И могу сказать, что жизнь в каморке общежития при заводе показалась мне гораздо терпимее. — Били?
Мышонок опускает голову и кивает. Его щеки становятся пунцовыми. Ему стыдно за то, что его били, и он не смог этого вытерпеть.
— А ты бил? — спрашиваю.
— Что? — вскидывает голову.
— Ты, спрашиваю, бил? Бил кого-то, кто младше и слабее тебя?
Глаза мальчонки округляются.
— Нет.
— Тогда чего краснеешь?
Он так долго смотрит на меня во все глаза, что спотыкается и растягивается на снегу. Приходится его поднимать за шиворот. Мышонок ойкает, адреналин покидает кровь, и теперь боль в ребрах дает о себе знать все больше.
— У вас там есть кто-то, кто сумеет правильно перевязать? — интересуюсь.
— Райан, он все умеет! — сообщает Мышонок с такой гордостью за товарища в голосе, что хочется зажмуриться.
Если не ошибаюсь, Райан Кесседи — главный помощник Фредерика Коэна, главаря банды, тот самый, о ком данных еще меньше, чем о Мышонке. Он еще и мастер-золотые руки? Интересно.
— Пришли, — сообщает Мышонок, указывая на длинное ветхое строение. — Туда.
Прищуриваясь, вглядываюсь. Это жилой барак, самый обычный, и уж точно не походящий на место дислокации преступной группировки. Между специально вбитых столбов протянуты веревки, на которых сушится белье, среди которого заметны детские вещи, крыльцо очищено от снега, наледь сколота.
А еще я помню Мо, Мориса Рамзи. Никто даже не знал его настоящего имени, просто Мо, две буквы, кличка…
Нож раскрывается легко, а садист слишком занят своей жертвой, чтобы обратить внимание на тихий щелчок…
Приближаюсь в два широких шага и втыкаю нож по рукоять в основание черепа мужчины сзади. Он резко вздрагивает, пальцы на шее мальчика расслабляются, а сам душитель заваливается набок, падая щекой прямо в снег. Мертвые глаза открыты, и в них застыло выражение искреннего удивления, изо рта стекает тонкая струйка крови.
Все.
Из ступора выводит громкий выдох мальчика. Когда прихожу в себя, обнаруживаю, что сижу на корточках возле убитого мной человека. Руки обхватывают колени. Окровавленный нож валяется у ног. А мальчишка сидит, опершись руками о землю позади себя. Его глаза полны удивления не меньше чем другие, мертвые. Лицо парнишки мне смутно знакомо, но сейчас я не в состоянии думать.
— Со снега встань, — говорю, и голос напоминает скрип несмазанных колес телеги. Этой самой старой телегой сейчас себя и чувствую.
— А?
— Встань со снега, обморозишься!
Мальчишка вскакивает на ноги, будто его пнули под зад. Теперь замечаю, что он бос. В мороз.
Тоже встаю и приближаюсь к телу. Наклоняюсь. Стягиваю ботинки. Ему они больше не понадобятся.
— Как тебя зовут? — спрашиваю. Не то что мне интересно, но надо же к нему как-то обращаться.
— М-мышь.
Мышь? Нет, так везет только святым или прокаженным. И, вряд ли, я отношусь к первым.
Вскидываю брови, делая вид, что слышу эту кличку впервые. Теперь понимаю, откуда мне знакомо это лицо.
— Мышь?
— Мышь! — пацан произносит так, будто назвался Королем зверей.
— Почему Мышь? — повторяю вопрос, ранее заданный Питу. Наверное, со стороны наш разговор напоминает беседу двух сумасшедших. К сожалению, это недалеко от правды.
Мальчишка приподнимает сбоку край тонкой вязаной шапки, демонстрируя неровно отросшие волосы.
— Смотри, серые. Как у мыши.
На мой необразованный взгляд, такой цвет волос называется пепельно-русым, но серый, так серый.
— Ну а имя-то твое как?
— Меня зовут Мышь, — повторяет с нажимом, явно не желая говорить правду.
— Ладно, буду звать тебя Мышонком, — сдаюсь без борьбы. В самом деле, какая мне разница, это я не люблю клички, а ему, похоже, нравится. — Где обувь потерял?
— Не знаю, — Мышонок шмыгает носом и вытирает сопли прямо рукавом. — Пока убегал, — он, наконец, делает решительный шаг к мертвому и вытаскивает из его сжатого кулака цепочку. — Она мамина, — поясняет, — все, что осталось от мамы. А он… — быстрый взгляд на убитого обидчика, — украл.
— Ясно. Иди сюда, — протягиваю ему полученные мародерством ботинки.
Мышонок шарахается и находит отговорку своему страху:
— Они большие!
Чувствую, что если пробуду еще некоторое время в непосредственной близости от убитого мной человека, то непременно сяду в снег и разревусь. Поэтому добавляю металла в голос:
— Плевать. Подвяжешь! — слова не расходятся с делом, приседаю, стягиваю куртку с мертвого тела, еще теплого и податливого под моими непослушными пальцами. Затем поднимаю нож, обтираю о снег и отрезаю от нижней рубахи тонкие длинные полосы. — Держи, — протягиваю Мышонку лоскуты. — И куртку надевай.
Пацан слушается. Дрожит, но послушно сует ноги в огромные для него ботинки. Просовывает под подошву ткань и несколько раз обвивает подъем и завязывает узел на лодыжке. То же самое проделывает со второй ногой, а затем накидывает на себя куртку. Ему неприятно брать вещи этого типа, но, кажется, теперь он боится меня не меньше, чем его.
— Ему они больше не понадобятся, — говорю сухо. Выпрямляюсь, складываю нож, убираю в карман.
— Ты такой смелый, — внезапно выдает Мышонок, смотря на меня в священном ужасе. М-да.
— А ты дурак, что полез к тому, кто втрое старше и крупнее тебя.
— Он забрал мамино! — он переизбытка чувств Мышонок даже притопывает ногой в огромной ботинке.
Вздыхаю и говорю неожиданно мягко даже для себя:
— Твоя мама здесь, — касаюсь указательным пальцем виска, — и этого никому не отнять.
Резко замолкаю и прокашливаюсь, чувствуя себя неловко из-за минутной слабости.
Так, надо собраться, взять себя в руки и напроситься с пацаном. Или, на худой конец, проследить за ним.
— Иди домой, — говорю равнодушно, — или где ты там живешь, пока друзья этого парня тебя не нашли, — и отворачиваюсь. Иди, Мышонок, мне совсем неинтересно, у меня куча своих дел…
— А ты пойдешь со мной? — ребенок, ну нельзя быть таким предсказуемым! — Коэн всегда говорит, нам нужны смелые парни, и будет рад всем, кто умеет за себя постоять.
— Коэн? Кто это? — щурюсь. Солнце слепит глаза, и я не могу понять, с каким выражением мальчик произносит имя.
— Коэн, наш главный, — с готовностью поясняет Мышонок, — ты о нем не слышал?
Дергаю плечом:
— Не приходилось…
— Пойдем, они недалеко, — парнишка начинает пританцовывать от нетерпения, болезненно напомнив девочку из моего утреннего сна.
— Пошли, — соглашаюсь. — Кстати, меня зовут Кэмерон, можешь звать меня Кэм.
6.
Мы идем в молчании. Вернее, сначала Мышонок без перерыва болтает, видимо, от переизбытка впечатлений, но потом видит, что я морщусь от каждого его слова и если и отвечаю, то сквозь зубы, и мудро смолкает.
Знаю, веду себя не дальновидно. Этот мальчик, к тому же, обязанный мне жизнью, сейчас способен дать огромный объем информации, которую впоследствии мне придется добывать с трудом. Но сейчас я совершенно не в настроении.
Отвертка в глазу Боба — чистой воды самозащита, к тому же, он остался жив. А этот тип (не знаю его имени и, бог даст, никогда не узнаю) непосредственно моей жизни не угрожал. У меня была возможность отсидеться в заброшенном бараке и даже уйти в тот момент, когда несостоявшийся убийца объяснил свою позицию. Ему не было до меня дела.
Несмотря на погружение в неприятные мысли, замечаю, что шагающий рядом Мышонок, забавно переставляющий ноги в большой обуви, периодически обхватывает себя руками, а только видит, что я обращаю на него внимание, немедленно убирает руки в карманы.
— Ребра?
— Угу, — шмыгает носом мальчишка.
— Тебя надо перевязать.
— Сейчас доберемся до дома, там помогут, — Мышонок говорит настолько уверенно, что меня берут сомнения. — Помогут-помогут, — видимо, мальчишка замечает скептицизм в моем взгляде. — Они — моя семья.
Семья… Прекрасно помню снимок того, что вначале мне показалось пугалом. Сильно подозреваю, что бедолага тоже считал себя членом “семьи”.
— Как ты попал к ним? — пересиливаю себя и задаю вопрос.
— Я остался сиротой, — отвечает, будто этим все сказано. Молчу, и он таки продолжает: — Я сбежал из приюта, и скитался. Проклятые наткнулись на меня и приютили.
— Почему?
— Не знаю, — Мышонок снова шмыгает.
— Нет, — мотаю головой, — почему сбежал из приюта? — не понаслышке знаю, что такое приюты Нижнего мира. Мне “посчастливилось” пробыть там всего несколько месяцев до моего распределения на завод. И могу сказать, что жизнь в каморке общежития при заводе показалась мне гораздо терпимее. — Били?
Мышонок опускает голову и кивает. Его щеки становятся пунцовыми. Ему стыдно за то, что его били, и он не смог этого вытерпеть.
— А ты бил? — спрашиваю.
— Что? — вскидывает голову.
— Ты, спрашиваю, бил? Бил кого-то, кто младше и слабее тебя?
Глаза мальчонки округляются.
— Нет.
— Тогда чего краснеешь?
Он так долго смотрит на меня во все глаза, что спотыкается и растягивается на снегу. Приходится его поднимать за шиворот. Мышонок ойкает, адреналин покидает кровь, и теперь боль в ребрах дает о себе знать все больше.
— У вас там есть кто-то, кто сумеет правильно перевязать? — интересуюсь.
— Райан, он все умеет! — сообщает Мышонок с такой гордостью за товарища в голосе, что хочется зажмуриться.
Если не ошибаюсь, Райан Кесседи — главный помощник Фредерика Коэна, главаря банды, тот самый, о ком данных еще меньше, чем о Мышонке. Он еще и мастер-золотые руки? Интересно.
— Пришли, — сообщает Мышонок, указывая на длинное ветхое строение. — Туда.
Прищуриваясь, вглядываюсь. Это жилой барак, самый обычный, и уж точно не походящий на место дислокации преступной группировки. Между специально вбитых столбов протянуты веревки, на которых сушится белье, среди которого заметны детские вещи, крыльцо очищено от снега, наледь сколота.