Боль вышибает воздух из легких. Или это удар о постель? На этот раз со всей дури прилетаю лицом в твердую подушку.

– Дурная, – комментирует Сова, и, вынуждена признать, в данном случае она права. Каким бы чудодейственным ни было лекарственное средство, которое она использовала, оно не способно настолько ускорить регенерацию, чтобы раны затянулись за несколько часов. – Лежи, кому сказано. – Слышу приближающиеся шаркающие шаги, постукивание клюки. – А сейчас все-таки приподнимись и выпей.

Перед моим лицом появляется кружка, и пахнет из нее так, что у меня все внутренности связываются в узел. Желудок пуст, но все равно норовит вывернуться наизнанку.

– Пей, кому сказала! – прикрикивает Сова. – Хочешь завтра нормально шевелиться? Тогда пей.

Шевелиться я хочу. Как угодно, через боль, лишь бы никто не выносил из-под меня горшок. Справлюсь.

Опираясь на один локоть, беру кружку во вторую руку. Пробую. Это какой-то травяной отвар. Гадость редкостная, но на вкус все равно терпимее, чем на запах.

– До дна пей! Ну же! Живо! – безжалостно велит Сова, когда я начинаю давиться и прекращаю пить. Надеюсь, она не решила применить уринотерапию – на вкус похоже.

Допиваю и с облегчением падаю обратно на подушку. Голова начинает «плыть».

– Что это… было? – выдыхаю, понимая, что очертания предметов перед глазами становятся все менее четкими. Вот и у Совы нос потек куда-то набок, глаза удлинились.

– Травка. Хорошая, – отрезает та с видом профессионала. Профессионала с носом набекрень и глазами до подбородка. В довершение весь ее облик начинает сначала мерцать, а затем подергивается дымкой.

Нет, точно не уринотерапия.

Видимо, по моему лицу становится заметно действие чудо-травки, потому что Сова шаркает к двери и кричит уже в коридор:

– Рисовка! Ты где?! Скорее неси судно, пока она опять не отключилась!

А меня уже качает, словно на волнах. И матрас кажется мягче, и воздух еще горячее.

Жарко.

Горю.



…Я вся горю. Сгораю, но пламя не снаружи – оно внутри меня.

Пуговицы рвутся и, словно горошины, падают и катятся по полу. Мне плевать, я смеюсь.

Горячо: горячие губы и руки. Мне кажется, они везде на моей не менее разгоряченной коже.

Прижимаюсь сильнее, обхватываю руками чью-то шею. Перехватываю губы, жадно целую. Мне отвечают. Пожар внутри меня усиливается.

Провожу ладонью по чужим волосам. Они мягкие, струятся между пальцев.

Я снова смеюсь. В моей крови алкоголь. Много алкоголя. Он дурманит и толкает делать то, на что я не решилась бы в трезвом уме. Не здесь, не с этим человеком. С ним – не решилась бы.

Моя ладонь спускается вниз. По рельефной груди, но твердым мышцам живота – вниз…

И тут в мозгу что-то щелкает. Рука замирает.

– Янтарная, – горячий шепот в самое ухо, – если ты сейчас остановишься, я за себя не отвечаю.

А я не хочу останавливаться, и чтобы он останавливался – не хочу. Сейчас все условности кажутся лишь бутафорией, а настоящее – вот оно, в данный момент, между нами.

– Ник, мы друзья, – шепчу не потому, что хочу прекратить, а потому, что мне нужно услышать возражение, чтобы не сомневаться.

– К черту такую дружбу.

Горячие губы накрывают мою грудь, и я больше не думаю, выгибаюсь навстречу…



Сердце набатом грохочет в груди. Я мокрая от пота с головы до ног, волосы – хоть выжимай.

– Гагара, Гагара… – Кто-то трясет меня за плечо. – Гагара, очнись. Ты кричала.

Мне хочется завыть от досады. Может быть, я и кричала, но точно не от ужаса.

Поворачиваю голову: Олуша. Стоит рядом с кроватью и смотрит на меня огромными глазами. В руках – кружка с еще одной порцией дурно пахнущей гадости, которая отправила меня в небытие на… на сколько?

– Сколько прошло? – хриплю.

– С момента наказания? – растерянно переспрашивает девушка. Пожимает плечиком. – Оно было вчера утром. Сейчас вечер следующего дня.


Значит, меня вырубило на целые сутки. Хороша травка.

Отворачиваюсь от гостьи и сосредотачиваюсь на своих ощущениях. Повожу плечами, проверяя спину, – немного больно, но встать, думаю, смогу.

– Ты что? – пугается Олуша, когда я сажусь на кровати. – Сова до завтра не велела.

Вчера Сова не велела до сегодня. Так что подчиняюсь первому приказу.

– В туалет проводишь? – спрашиваю, игнорируя возмущение.

– А-а? – Та приподнимает кружку, которую все еще держит в руках, и смотрит на нее с каким-то беспомощным выражением на лице.

Боже, как эта девчонка попала на Пандору? Я могу представить убийцей себя, Кайру, Сову и других, но Олушу – не получается, как ни старайся. Сколько ей? Даже сейчас лет двадцать пять, не больше. А она здесь дольше меня. Что же она успела натворить в свои двадцать? Что-то настолько ужасное, что заслужила Птицеферму…

– На стол поставь, – отмахиваюсь и спускаю ноги на пол. Ищу глазами одежду. – Сарафан подай, пожалуйста, – прошу. Вижу его на стуле, там же, где и грязное после падения с крыши платье.

Сарафан тоже грязный, еще и в крови на спине, но выбирать не приходится. Как только оклемаюсь, река, чтобы постирать вещи, станет первым пунктом моего маршрута.

А еще жутко хочется помыться, все тело чешется.

– Держи. – Олуша слушается, протягивает одежду, и я вижу огромный черно-синий синяк на ее предплечье. Мне даже кажется, что могу различить в его форме отпечатки крупных мужских пальцев.

– Это Момот?

Успеваю заметить, как девушка бледнеет, прежде чем успевает закрыться длинными волосами и отвернуться.

– Не важно, – тоненько пищит, снова напоминая мне испуганную мышь.

Опускаю взгляд. У меня у самой такое же украшение на плече. Можно сказать, идентичное. В прямом смысле: те же пальцы, отпечаток которых остался на моей коже после дороги из камеры во двор.

Олуша всхлипывает, обнимает себя руками.

Поджимаю губы.

Мне хочется прямо сейчас встать и свернуть шею этому ублюдку, получающему наслаждение от чужой боли. Но я его не одолею, только не Момота. Я видела в воспоминаниях, что дралась с мужчиной, однако тот человек был втрое меньше. Момот размажет меня по стенке.

Должно быть, эти мысли красноречиво написаны на моем лице.

– Кулик сказал, что одолеет его на состязании. Вернет меня.

Еле подавляю в себе приступ истерического смеха – Олуша меня еще и успокаивает.

Кто одолеет Момота? Кулик, которому тот уже вывихнул руку? Он не победит Момота в поединке не то что с одной – с тремя руками. Это безнадежно.

– Он попытается, – шепчет девушка уже совсем тихо.

А я понимаю, что мне нечего ей сказать. Следовало бы кивнуть и согласиться, мол, верю в ее парня. Но не верю. Единственный способ избавиться от Момота – это подкараулить его, как кто-то Чижа, и напасть со спины, чтобы тот не успел среагировать.

А еще Олуша сама могла бы. Ночью, пока он спит. Но она этого не сделает…

– Проводи меня на улицу, пожалуйста, – повторяю свою просьбу. Встаю сама, но меня пошатывает, и еле успеваю схватиться за край стола, чтобы не упасть.

Олуша подхватывает меня под локоть. Только морщусь, когда ее тонкие холодные пальцы касаются синяка на плече.

– Гагара, ты должна знать, что я… – тихо тараторит девушка, пока мы идем к двери. – Я должна была сказать, что мы… что я…

– Не надо, – прошу.

Не хочу слышать извинений. Мне повезло, и нет смысла ворошить прошлое.

Почему вмешался Пересмешник – другой вопрос. Вот его оставлять без ответа не хочу.





* * *


По возвращении Олуша меняет перевязку на моей спине и таки впихивает в руки кружку с уже окончательно остывшим отваром. Надо признать, холодный он чуть менее отвратительный.

– Что… она… туда… кладет? – спрашиваю, закашлявшись.

Но Олуша только пожимает плечами – Сова не из тех, кто делится своими секретами. Благодаря чему и жива до сих пор.