Она осталась стоять возле паба – в окружении десятка болтающих и смеющихся курильщиков, одна. Пыталась припомнить, когда в последний раз Соломон похвалил ее или назвал особенной. Припомнить не удалось. Но они вместе уже два года, так обычно и бывает, ведь правда? Чувства притупляются – это естественный процесс. По крайней мере, он ей верен, на это она может положиться, во всяком случае, до сих пор полагалась. Она могла не беспокоиться, если он где-то проводил вечер, возвращался поздно, – он не из таковских. Сейчас она могла думать только об одном – мысленно перебирала все ситуации, когда он ее отговаривал, добивался, чтобы она изменила свой подход, и всегда таким успокоительным, снисходительным тоном. Но ведь и это естественные последствия совмещения работы и личной жизни, некуда друг от друга деться, одно накладывается на другое, границы размываются, а в целом у них все хорошо, уговаривала она себя. Возможно, следовало бы установить более жесткие правила, чтобы их отношения не отражались на работе. Довольно звукооператору спорить с режиссером и продюсером, в других местах он же этого не делает. Но тут же Бо напомнила себе, как часто ей бывает необходима отрезвляющая критика. Она во все бросается стремглав, Соломон помогает ей взглянуть на ситуацию под другим углом. Эти ракурсы кажутся очевидными, когда он их укажет, но поначалу она их не замечает. Вместе они отличная команда.

А иногда, особенно сейчас, кажется, что вовсе не команда. И это конечно же тоже вполне естественно.

Соломон выругался и сунул телефон в карман. На дворе все еще светло, только-только начинает смеркаться, летний вечер тянется долго. Он сделал несколько глубоких вдохов, пытаясь отойти от услышанного. Тащить Лору в Дублин в шоу талантов – ничего равного этой идиотской, чудовищно нелепой затее Бо еще не выдумывала. Но и отказаться вот так с ходу он не вправе. Придется рассказать Лоре и выяснить, что она об этом думает. Это ее жизнь, а не его. Нельзя так глубоко увязать в чужих проблемах, нельзя так остро реагировать на все вокруг. В его обязанности не входит гасить чужой пожар, в его обязанности не входит переживать за других, но так уж он устроен, всегда был таким. Ничего с собой не поделаешь. Он и в юности старался примирить парочку, если думал, что поссорились они по глупости. Пытался уладить любое недоразумение, даже если сам был вовсе к нему не причастен. Выступал арбитром. Советчиком. Миротворцем. Переживал порой сильнее самих участников, словно под увеличительным стеклом в нем гипертрофированно отражалась чужая боль, гнев, несправедливость. Он знает это за собой и понимает, что пора бы остановиться, – но не может.

По крайней мере, гнев улегся, и ему уже не жарко. От прохладного морского ветерка по телу побежали мурашки. Надо бы стрельнуть сигарету, он курит, лишь когда разволнуется или напьется, а сейчас, пожалуй, и то и другое. Но в этот момент он услышал музыку – и замер на месте с сильно бьющимся сердцем.

Снова «Сон О’Каролана», только это кто-то другой играет, не мама. С чего бы мама стала играть ее дважды за вечер, никогда раньше она так не делала. И хотя мелодия очень точна, все-таки чуть-чуть иная. Что-то изменилось, он не мог понять, что именно: ни одной фальшивой ноты и ритм соблюден, но какие-то почти неуловимые появились модуляции, а ведь среди зрителей нет ни одного равного его матери в умении играть на арфе, кто решился бы на такую импровизацию. Нет никого. Он тронулся с места, как в замедленной съемке, словно перед ним провозили камеру. Он почти не чувствовал, как движутся его ноги, голова наполнялась доносившейся из зала музыкой, и он следовал за этой музыкой, словно музыка манила его, словно это был спасительный луч маяка. Дверь из кухни в зал снова распахнулась, но отсюда Соломон видел только зрителей. Они уставились на сцену, раскрыли рты, трясли головами, у некоторых даже слезы текли из глаз, столь прекрасно было то, что им довелось видеть и слышать. Никто и головы не повернул, когда Соломон остановился в проходе. Отсюда ему открылась сцена – а там Лора, одна-одинешенька, прикрыв глаза, голосом воспроизводит музыку кельтской арфы.

Мама, стоявшая у возвышения рядом с отцом, обернулась и заметила Соломона. Она ринулась к нему, на лице что-то очень похожее на тревогу, даже рука взметнулась к горлу.

– Ох, Соломон! – шепнула она, крепко обнимая сына, притянув его к себе. И оглянулась на Лору.

– Все хорошо? – неуверенно спросил он. Вдруг мама обидится, как примадонна, что на ее собственный юбилей кто-то пародирует ее музыку. У мамы не тот вроде бы характер, но Соломон никак не мог взять в толк, что именно Мари переживает в эту минуту.

Она словно забыла на миг о сыне, полностью поглощенная выступлением Лоры. Потом снова обратилась к нему:

– Никогда в жизни подобного не видела! Просто чудо!

Соломон улыбнулся, утешившись. Пожалуй, возгордился.

– Теперь ты сама слышишь, как прекрасна твоя музыка, – сказал он маме.

– Ох! – выдохнула она, щеки у нее вспыхнули.

Он оглядел толпу – все захвачены, для всех это – нечто небывалое и прекрасное.

Наверное, Бо права, а он неправ. Лора заслуживает, чтобы о ней узнали. Документального фильма мало – нужна живая аудитория, непосредственная реакция. Увидеть ее вот так, вживую – потрясение. Только так по-настоящему можно оценить ее дар. Может быть, и ей, как лирохвосту, от природы назначено красоваться на сцене.





Глава пятнадцатая




Лора закончила исполнение «Сна О’Каролана», и толпа взорвалась овацией. Люди вскакивали на ноги, вопили, свистели, вызывали на бис. Лора насмерть перепугалась, застыла неподвижно.

– Спасай ее, Соломон, – подтолкнула его Мари.

Он кинулся к сцене, взял Лору за руку. Она вздрогнула, словно прикосновение застало ее врасплох. Вспомнив свой спор с Бо, он сразу же выпустил руку, но, когда Соломон шагнул прочь, Лора последовала за ним. Он торопился отойти подальше от сцены, но братья перехватили его. Родственники и соседи дружно потребовали, чтобы он спел. Соломон знал: так его со сцены не отпустят. Одну песню уж точно стребуют. Рори проводил Лору, усадил ее, а Соломон, растерянно глядя ей вслед, уже настраивал гитару. Рори что-то шептал девушке, она близко наклонилась к нему, вслушиваясь. Снова кровь застучала в висках, но тут ничего не поделаешь, пока не споешь и не уйдешь со сцены, да и тогда едва ли, ведь у него не было на девушку особых прав. Рори – младшенький, ему всего двадцать восемь, ближе по возрасту к Лоре, чем Соломон. И у Рори нет постоянной пары, никогда не было, он то и дело привозит на семейные праздники очередную симпатичную девчушку, но через несколько месяцев уже появляется другая. Рори выбирает свободно и выбирает очень удачно – сплошь красивых и милых девушек, всех берет обаянием. Красавчик, кудахчут над ним девицы, такая лапочка, а он и рад.

Соломон потуже затянул хвостик на макушке («Постригся бы!» – крикнул ему Донал) и перебрал струны, чтобы привлечь внимание. Лора тут же подняла голову. Рори наплевать, он уже сто раз слышал эту песню, интересуется только сидящей рядом девушкой.

– Я написал эту песню в семнадцать лет, когда подружка, чье имя упоминать мы не станем, разбила мне сердце.

– Сара Магир! – выкрикнул Донал, и все засмеялись.

– Все присутствующие, за одним исключением, уже много раз слышали эту песню. Поприветствуем нашу гостью, ребята! Она чудесная, верно?

Дружные вопли в честь Лоры.

– «Двадцать причин быть счастливым».

Такое же дружное:

– А-а-а!

– «А ты тут не у дел», – договорил он полное название и дождался аплодисментов. Всегда хлопают в одно и то же время. Вот чем хороши семейные сборища – каждый знает свою роль, каждый от души участвует, вовремя подыгрывает другим. Хотя все знают наизусть и название песни, и слова, смеются все так же щедро.

И он запел свою бойкую песенку о простых радостях жизни, о том, как они важны, эти причины быть счастливым. Намного важнее девушки, разбившей ему сердце и превратившейся в ничто, – в ничто он хотел превратить ее, когда ему было семнадцать лет, а она изменила ему с другом, и он был зол и обижен. Не первая его любовь, в ту пору он влюблялся чуть ли не каждый день, был влюблен в саму любовь, юный романтик, писавший любовные песенки для собственного удовольствия, а для своей группы – рок.

Он мечтал стать рок-звездой, запасным вариантом предусматривал работу в студии звукозаписи или же путешествующего звуковика. В итоге он стал звукооператором и, чтобы платить за квартиру, участвовал в реалити-шоу, а для души работал в документальном кино. И по-прежнему сочинял песни и играл на гитаре, правда, с тех пор как поселился вместе с Бо, все реже и реже: времени почти не остается и стены в городской квартире тоньше бумаги, не укрыться, когда он мучительно, а порой и дурашливо подбирает музыку и слова.

Пустился перечислять двадцать причин для счастья, и слушатели подхватили:

Раз: простыня аж хрустит от крахмала.

Два: волосы сами легли на пробор.

Три: вернулся с работы засветло.


Четыре: солнышко в выходной.

Пять: почта пришла без квитанций.

Вот пять для счастья причин, о-о-о…





Он приостановился, и толпа сама закончила:

А ты тут не у дел.





Зашумели, захлопали, и он продолжал:

Шесть: намазать бекон кетчупом.

Семь: как пахнет трава под косой.

Восемь: киношку запить пивком.

Девять: Ирландия в четвертьфинале.

Десять: монеты в кармане нашлись.

Вот десять для счастья причин, о-о-о…





Он приостановился, и толпа сама закончила:

А ты тут не у дел.





– САРА! – крикнул Донал, и смех перерос в истерику.

Одиннадцать: по радио любимый хит.

Двенадцать: автобус с утра поймал.

Тринадцать: щелкать пузырьки на обертке.

Четырнадцать: мамин яблочный торт.





(И конечно, опять все завопили.)

Пятнадцать: в паре совпали носки.

Вот пятнадцать для счастья причин, о-о-о…

А ТЫ ТУТ НЕ У ДЕЛ.



Шестнадцать: Пакки Боннер ворота спас.