ПУТЬ НОЧНОЙ. ПУТЬ ДНЕВНОЙ
Митиюки
Первую половину жизни Мари шла ночной дорогой, вторую половину — дневной. И сказать, какая из них лучше, непросто. Обе хороши, каждая по-своему.
Девочка появилась на свет слепой. Жизнь вокруг не была черной, она была темно-серой, иногда в этой мгле двигались какие-то смутные тени, но ведь и ночь, даже самая кромешная, не вполне темна. Существа, не приспособленные к дневному свету, отлично обходятся слухом, обонянием и осязанием. В их полунощном мире животные, полагающиеся главным образом на зрение, беспомощны. Нужно только оставаться в своей, неосвещенной половине — и будешь сильней.
Эту истину Мари открывала для себя постепенно. Помогло то, что она с самого рождения хорошо освоилась с одиночеством. У нее имелись старшие сестры, здоровые, и еще одна дочь, слепая, родителям была не нужна. Они охотно от нее избавились, отдали на попечение дедушке и потом появлялись редко, так и остались малознакомыми голосами.
Дедушка был хриплый бас, резкие химические запахи и мягкие, но в то же время безжалостные пальцы, всегда холодные. Внучка интересовала его с медицинской точки зрения. Первое слово, которое произнесла малютка, было «катаракта» — слышала его постоянно. Огромная тень на сером фоне бесцеремонно оттягивала веки и щупала глазные яблоки, все время приговаривая: «Ай да катаракта, прямо заглядение».
Дед был фанатик медицинской науки, знаменитый специалист по внутренним болезням. Но ради Мари он освоил новую профессию, офтальмологию, и стал изучать мировой опыт по лечению катаракт. «Не бойся, кротик, — часто повторял он. — Я не помру, пока не прочищу тебе глазки. Но торопиться мы не будем, чтобы не напортачить. Festina lente. Поспешай без спешки».
Маленькая Мари никуда и не торопилась. Ей было уютно, покойно. Земля была безвидна и пуста, и только дух витал над водами, порождая образы, сотканные из маленьких точек. Девочка рано научилась читать на тэндзи, японской азбуке Брайля. Ночью домашние думали, что Мари спит а она лежала в темноте, водила пальцами по говорящей бумаге. На кончиках собирался весь окружающий мир. Так оно потом и осталось. Узнав про жизнь что-то новое, интересное, Мари чувствовала щекотку в подушечках.
Будущего тогда не существовало, только вечное сейчас. Слепая девочка ничего не ждала, ни о чем не мечтала, жила мгновением. Это искусство, обычно доступное только очень тусклым натурам и почти никогда не достающееся носителям острого разума, стало самым драгоценным подарком слепоты. Но были и другие подарки, тоже важные.
Когда не видишь других людей, когда они не порабощают тебя своей любовью, обретаешь восхитительную свободу. Ни от кого не ждешь бескорыстной помощи, никому ничем не обязан, ни от кого не зависишь. На свете есть ты — и есть смутные тени, издающие приятные или неприятные звуки.
Потом музыка. Этот канал прямой связи человека с Высшей Силой требует монопольной концентрации и по-настоящему открывается лишь тем, кто не отвлекается на видимости.
Или взять пищу. У незрячего более развиты вкусовые ощущения. Соответственно, выше и наслаждение от еды — если, конечно, у тебя достаточно денег на кулинарные изыски.
Само собой — ароматы. Но это палка о двух концах. Всякий дурной запах вызывает тошноту слишком резкий — мигрень. Находясь на улице или в каком-нибудь сомнительном месте, Мари обычно затыкала ноздри кусочками ваты, пропитанными чем-нибудь приятным, соответствующим настроению. Дышала слегка приоткрытым ртом. Зрячим нравится, когда меж женских губ влажно поблескивают белые зубки. Дуракам кажется, что это признак глуповатости и доступности.
Но полезнее всего — эволюция рук. Из довольно примитивного средства для хватания, сжимания и щипания, они могут развиться в тончайший инструмент. Когда девочку учили играть на пианино, клавиши сами ласкались к пальцам, ложились под них то покорно, то страстно. Если бы в Японии женщина могла стать концертирующим пианистом, Мари стала бы звездой фортепиано. Но имелись свои бонусы и в мизогинистической Стране Солнечного Корня. Дедушка научил внучку массажной науке Матэ, «Волшебной Руки» — чтоб Мари наполняла энергией его старое усталое тело. Клялся, что таких талантливых digiti[2] не встречал даже у прославленных мастеров этого сложного искусства. Пальцы Мари безошибочно ощущали под кожей и даже в глубине плоти колючие шипы спрятанной боли и упругие шарики наслаждения.
Так — безмятежно и уединенно — двигалась юная Мари по Ночному Пути, который никуда не вел, а просто обдувал лицо ароматами и шелестел невидимыми листьями.
Однако упорный дедушка в конце концов сделал то, что обещал — произвел операцию по удалению катаракты и сразу после этого, когда с внучки еще не сняли повязку, с глубоким удовлетворением помер. На могиле завещал высечь, что здесь лежит врач, впервые в Японии благополучно удаливший двухсторонюю катаракту.
Так двадцати лет отроду Мари обрела зримый мир, и была им ужасно разочарована. Ее будто обворовали. Всё оказалось не таким, как она представляла, безбожно преувеличенным, даже пресловутые красоты природы — морские закаты, осенняя листва, цветение сакуры.
Но хуже всего выглядели люди. Она вскрикнула от ужаса, когда открыла глаза и увидела склонившихся над нею уродов. Эти кошмарные мятые уши, эти торчащие дырявые носы! Просто какие-то тэнгу!
Потом ей дали зеркало. Сказали: «Посмотри, какая ты красивая». Мари взглянула, с отвращением отшатнулась и заплакала.
Первое время она вспоминала своего самоотверженного деда с ненавистью. Зачем, зачем он выволок ее с ночного Пути на дневной? Несколько месяцев просидела дома, за плотными шторами, без света, да еще с зажмуренными глазами. Наружу выходила только безлунными ночами.
Но от добровольного затворничества пришлось отказаться. Жизнь заставила.
Кончились оставшиеся от деда средства. Он хорошо зарабатывал, но копить деньги не умел и о том, как после него будет жить внучка, не задумывался — его занимала только великая хирургическая операция.
Можно было, конечно, зарабатывать массажем или музыкой. Мари попробовала и первое, и второе, пока не нашла себе более выгодное ремесло, отнимавшее совсем немного времени. Петь в клуб «Тиресий» она ходила не для заработка, а потому что слепые умеют ценить наслаждение звуком лучше кого бы то ни было. И еще там был отличный джаз-банд, большая редкость в стране, где все помешаны на соблюдении правил. Ведь джаз никаких правил не признает, это самая свободная музыка на свете.
Дневной Путь тоже оказался неплох, грех жаловаться. Особенно, когда владеешь навыками и другого мира — ночного.
Конец митиюки
* * *
Ей плевать на мой мужской корень! Вот первая мысль, уязвившая Масу. Вторая была еще обидней: проклятая змея заманила его в ловушку, а он, как последний бака, попался! Он, стреляный воробей, бывалый сыщик, ученик и помощник великого Фандорина!
— Да ты знаешь, кто я?! — взревел Маса, тщетно сотрясая скованными руками изголовье. Попробовал ударить мерзавку ногой, но та проворно отскочила. Да и трудно лягаться в наполовину спущенных штанах. О, какой невыносимый позор...
— Я-то знаю, кто ты. А вот ты, кажется, этого не знаешь, — сказала коварная злодейка. — Ну-ка, кем ты себя считаешь? Правильно ответишь — расстегну наручники.
«Я считаю себя чертовым идиотом!» — хотел крикнуть Маса, но вспомнил древнюю максиму, гласившую: чем недостойнее ситуация, тем достойней держится благородный муж.
— Я детектив Сибата, и ты очень пожалеешь о своей проделке, стерва, — с достоинством молвил он. — Я оторву твою подлую башку!
— Ответ неправильный. Никакой ты не Сибата. Ты сын Сиракабы-но Тацумасы.
— Кого? — переспросил пленник, вдруг догадавшись: э, да ты, голубушка, чокнутая — ишь глаза-то сверкают.
— Великого Тацумасы, — торжественно произнесла сумасшедшая баба. — Неужели ты никогда не слышал о своем отце? А я выросла под рассказы о свершениях благородного вора из Дома-под-Березой. Мой дед, доктор Саяма, был его близким другом. Я знаю про подвиги Тацумасы все. Особенно волновал меня рассказ о том, как его убил, но не сумел победить заклятый враг, Кровавая Макака. И как страшно он отомстил благородному вору. Выставил на мосту отрубленные головы Тацумасы и его жены, а снизу повесил мертвую мартышку с надписью «Их убила я». Единственного сына Тацумасы, младенца по имени Масахиро, Макака отдал на воспитание свирепому иокогамскому бандиту Рюдзо Сибате. Мой дед хотел вызволить малыша, но боялся. Взялся за поиски, только когда Сибату прикончили. Однако ребенок бесследно исчез.
Маса больше не дергался и не брыкался, лежал тихо. Слушал.
— И вдруг я узнаю, что у полицейского начальника Бабы есть консультант по имени Масахиро Сибата. Что он обладает очень острым нюхом. Родом он из иокогамских якудза. А лет в точности столько же, сколько пропавшему Масахиро. И как же было не проверить: вдруг отыскался сын Великого Тацумасы? Дедушка рассказывал, что у мальчика в точке тандэн была татуировка: красный дракон. Вот она! — Мари ликующе показала пальцем. — Никогда не видела ничего прекраснее!
— Полюбовалась и хватит, — пролепетал потрясенный Маса.
От сильных чувств — сначала ярости, потом изумления — вся энергия Ки из нижней части тела переместилась в голову, которая прямо пылала, а обнаженное место, наоборот, мерзло. Ну и вообще — что за разговор о столь поразительных вещах со спущенными штанами?
Вопросы теснились, выпихивая друг друга. Значит, мой отец не Рюдзо Сибата, а некий вор? Притом благородный, у которого были подвиги? И которого убила какая-то макака?
Как только Мари натянула ему брюки, Маса задал главный вопрос, который в непристойном виде не задашь.
— Как погиб Тацумаса?
— Он враждовал с главарем бандитов по кличке Кровавая Макака. Спрятался в укромном месте, но был предан близкой знакомой, куртизанкой Орин.
— И никто не отомстил за... отца? — задал Маса второй по важности вопрос, выговорив слово «отец» с некоторым трудом. Нужно было еще привыкнуть к мысли, что твой родитель — не тот, кого ты считал таковым все шестьдесят пять лет жизни. Но сомнений не было. Имя, возраст, татуировка — всё сходится... «Благородный вор» звучит почти так же хорошо, как «благородный якудза».
— У Тацумасы были верные ученики. Но они придерживались кодекса Китодо, запрещающего убивать. Кровавую Макаку скоро прикончили собственные подручные, а что до куртизанки — ее постигла иная кара. Все от нее отвернулись. Потому что люди уважали Тацумасу и потому что нет злодейства черней предательства. Орин оставила свое ремесло, сменила имя, постриглась в монахини и в знак раскаяния приняла обет вечного молчания.
Теперь Маса хотел расспросить, что такое Китодо — «Путь благородного вора», но женщина еще не договорила.
— Я с ней встречалась...
— С кем? С куртизанкой? — поразился Маса.
— Да. Они были для меня как персонажи какой-нибудь старинной драмы Кабуки — благородный вор Тацумаса, прекрасная Орин. И перед своим пятнадцатилетием я попросила деда, чтобы он сделал мне подарок — отвез в обитель, куда скрылась от мира предательница. Я тогда была слепая и посмотреть на нее не могла, но надеялась послушать. Вдруг из-за встречи со старым знакомым, моим дедом, монахиня на время нарушит обет?
— И что?
— Ничего не вышло. Дед не захотел видеть изменницу и остался в гостинице. Меня повели к отшельнице, в какую-то отдельно стоящую келью. Там пахло травами и буддийскими курениями. Рядом находился кто-то, источавший аромат печали и старости, но это всё. Я назвала имя деда — молчание. Стала убеждать — в пятнадцать лету меня уже был очень хорошо подвешен язык Сказала: вы удалились от мира, ибо не желаете, чтобы кто-то видел ваше навсегда потерянное лицо, но я ведь его и не увижу. Расскажите мне о великом Тацумасе. Молчание. Это было странное свидание слепоты и беззвучия. Я ушла ни с чем...
Маса завороженно слушал.
— Десять лет спустя, уже зрячей, я наведалась туда вновь и теперь ее увидела. Такая хрупкая старушка, белый одуванчик. Ни разу не подняла глаз. Не раскрыла рта... Представляешь, она жива и до сих пор. Ей, наверное, уже под девяносто. На каждый новый год я шлю ей поздравительную открытку. Если бы умерла, открытка вернулась бы обратно.
— Отвези меня к ней! — воскликнул Маса. — Она отказалась разговаривать с тобой, но я — иное дело! Я не буду ее обвинять. Я просто хочу узнать, каким был мой отец. И, конечно, мать! У меня ведь была и мать? Что о ней известно?
— Немногое. Только что ее звали О-Судзу, что она сочиняла красивые стихи, и что она погибла вместе с Тацумасой.
— Значит, эта Орин погубила обоих моих родителей? — сдвинул брови Маса. — Тем более я хочу ее увидеть, пока старуха не умерла. Просто скажи, как ее теперь зовут и где находится монастырь.
Певица смотрела не просто внимательно, а, пожалуй испытующе. Будто что-то прикидывала.
— Сначала мы сделаем одно дело.
— Какое еще дело? Да отцепи ты меня!
— Не раньше, чем ты выслушаешь мое предложение!
Мари села на корточки подле кровати. Ее лицо теперь было близко. Глаза посверкивали загадочными огоньками, и Маса подумал, что от этой женщины можно ждать чего угодно. Она совершенно непредсказуема. Кицунэ, настоящая кицунэ!
— Я не хочу делать с тобой никаких дел!
— Просто послушай меня, — проворковала она. — Если мы не договоримся, я повернусь и уйду, а ты как-нибудь высвободишься сам. Или позовешь на помощь.
— Я с воровкой ни о чем договариваться не буду!
— Странно слышать такое от сына вора. К тому же я живу строго по заветам твоего отца.
— Каким заветам? — подозрительно спросил он.
— У великого Тацумасы было три правила. «Не красть у своих; не красть у хороших людей; не красть у тех, у кого и так мало». Своих у меня нет, значит, красть я могу у всеах. Хороших людей я в жизни пока не встречала. А у тех, кто беден, красть не имеет смысла. Еще у Тацумасы был один канон: «Кто верит в Будду, ни у кого не отнимает жизни». Канон я тоже не нарушаю, хоть в Будду и не верю.
— Значит, ты не отрицаешь, что ты воровка. И что банк обокрала ты, — вспомнил наконец Маса о том, зачем он явился в клуб «Тиресий». — Я это и так знаю, но расскажи, как ты проникла в хранилище и потом выбралась обратно? И как обманула двойную сигнализацию?
Они молча глядели друг на друга. Он сурово, она задумчиво.