Капитан подошел к густо напудренной пожилой женщине в пунцовом кимоно. Беседа длилась довольно долго. Сначала говорил Идзаки, а мама-сан кивала — должно быть, принимала соболезнования. Потом она вынула из рукава бумажный платочек и пару минут с достоинством поплакала. Это не мешало ей зорко следить за рабочими и покрикивать на них, если они что-то делали не так. Терпеливо дождавшись завершения скорбного ритуала, полицейский зашептал хозяйке на ухо. Затем пошептала она. Два церемонных поклона. Конец визита.
— Хорошая новость, — сообщил Идзаки, вернувшись. — Сегодня в полночь мамы-сан, потерявшие много работниц, приглашены на аукцион. Клан «Урага» выставляет на продажу первую партию — сорок единиц товара.
— Они похитили так много девушек? — ужаснулся Маса. — Мы должны освободить их всех, не только англичанку!
— Уверяю вас, большинство проданы родственниками, которые остались без средств к существованию. Другие осиротели и, не зная куда податься, подписали контракт добровольно. Украденные же настолько запуганы, что нипочем не признаются. И вашу-то непонятно, как вытаскивать. Посторонних на аукцион не пустят. Внутрь попадут только хозяйки. Даже их охранники останутся снаружи.
— Это уж моя забота. Вы только скажите, где будет аукцион.
— В Дзёкандзи, «Подкидном Храме». Он чудесным образом уцелел. Мама-сан говорит, это хороший знак. Ёсивара возродится. А еще она говорит, что очень скоро, прямо завтра восстановится Кокутай, и всё будет по-старому, даже лучше.
— Как он может восстановиться, да еще прямо завтра? И откуда хозяйка борделя может знать подобные вещи?
— Они всегда всё знают, — пожал плечами Идзаки. — У «Общества сакуры» свои источники. Дам вам совет — будьте осторожны. Эти женщины становятся опасны, если их разозлить. Даже я не смогу вас защитить.
— Ничего, я привык. Вы мне и так уже очень помогли. Сердечно благодарю.
Маса низко поклонился.
— Нет, — сказал капитан. — Я не могу вас оставить. Никогда себе не прощу, если с вами что-то случится. Позвольте мне сопровождать вас. Я только сниму мундир, чтобы действовать в качестве частного лица. Очень прошу, не спорьте.
И тоже поклонился.
— Признателен за великодушное предложение, но это я себе не прощу, если из-за меня пострадает ваша карьера.
Они препирались так, кланяясь друг другу, минут пять или даже больше. Капитан Идзаки был человек с очень развитым чувством чести, но немного зануда. Маса еле от него отвязался. Выражаясь по-русски, на кой васаби нужен помощник в таком элементарном деле?
* * *
Два часа спустя одинокий ронин сидел в развалинах когда-то, наверное, очень веселого, а теперь очень грустного дома и смотрел через сломанные сёдзи, украшенные похабными картинками, на улицу, по которой к Дзёкандзи шествовали участницы аукциона.
Площадка перед Подкидным Храмом сияла разноцветными огнями, будто и не было никакого конца света. Вдоль ограды цепочкой стояли крепкие парни в красных куртках с цветком ириса на груди — очевидно, эмблемой клана «Урага». Но интересней было смотреть на хозяек любовных заведений. Почтенные мамы-сан, наряженные в дорогие кимоно, с набеленными лицами и высокими, сложными прическами чинно семенили короткими шажками, церемонно приветствовали друг друга, выражали удовольствие по поводу встречи и соболезнование по поводу случившейся неприятности. Каждую сопровождали вышибалы, одетые в кимоно с гербом своего борделя.
Ёсивара — мир, которым управляют немолодые женщины, всё про жизнь знающие, снаружи мягкие, а изнутри железные, размышлял Маса. С одной из них — той, что выведет с собой девочку Глэдис, ему скоро придется иметь дело. Разговор будет непростой. Думать об этом было приятно. Маса любил железных женщин. Всяких любил, но железных — особенно.
Он приготовился к долгому ожиданию и уже знал, чем его скрасит: будет представлять Землю, которой управляют не железные снаружи, но мягкие внутри мужчины, а женщины, похожие на ёсиварских матрон. Они сумеют всё обустроить так, что и преступники, и полицейские будут у них в услужении, и никто ни с кем не будет воевать, и все будут довольны.
В храме ударил гонг — аукцион начался. Торги шли с невероятной быстротой. Должно быть, церемониал был идеально отработан. Удар молотка о медный щит, знак завершения очередного раунда, звучал раз в одну-две минуты. Прошло меньше полутора часов, и во дворе снова началось движение. Весь товар был разобран, мамы-сан стали расходиться.
Маса еще раз заглянул в медальон с фотографией бедняжки Глэдис и припал к смотровой щели. Только бы не пропустить!
Каждая матрона уводила с собой по две-три живых покупки. Девушки были очень молоденькие, некоторые просто дети. Все перепуганные, вжимающие головы в плечи. Хозяйки ласково щебетали с ними, обнимали, угощали сладостями. Но с обеих сторон топали вышибалы, бдительно присматривая за невольницами.
Выскочить что ли с криком, да открыть пальбу в воздух, подумал Маса. Начнется суматоха, и если кто-то из девочек хочет свободы — воспользуется и убежит. Но куда они убегут в разрушенном мире, где царит Хаос? Из огня да в полымя? Опять же в «браунинге» всего один патрон. И как потом спасать Глэдис?
Повздыхал, отказался от соблазнительной идеи.
Однако вот из храма вышла последняя мама-сан, а девочка так и не появилась. Осталась внутри? Но почему? Или ее тут вообще не было? Тогда где она?
И никого, кто мог бы ответить на эти вопросы.
Надо идти к оябуну, трясти перед ним письмом с претензиями от Сандаймэ. Надежды на результат мало, но ничего больше не остается.
С тяжелым сердцем Маса вышел на улицу — и тут же попятился обратно. Сердце легко запрыгало, как почуявший добычу поплавок.
Из ворот Подкидного Храма вразвалку вышел плечистый детина с грубой физиономией и шрамом, наискось рассекавшим лоб и левую бровь.
— Эй, Гама, где ты?! — крикнул Трёхбровый, озираясь.
От забора отделился подушкообразный коротышка, шепеляво отозвался:
— Я здешь, аники!
— Пошли.
Помахав остальным красным курткам, оба зашагали прочь.
Ах, какая удача! — поздравил себя Маса, пристраиваясь сзади. Двое — это сущие пустяки.
Нужно было подождать, пока они повернут на какую-нибудь безлюдную и желательно темную улицу.
Повернули.
Впереди появился круг желтого света, на фоне которого чернели два силуэта, один повыше, другой пониже. Человек по кличке Гама, что означало «Жаба», держал в руке электрический фонарик.
Мудрить Маса не стал. Подобрал кусок кирпича, примерился. Очень удобно целиться, когда такая подсветка. Кинул коротышке точнехонько в затылок — не слишком сильно, чтоб не проломить череп, но вполне достаточно, чтобы Жаба не мешал разговору.
Пока кирпич насвистывал в воздухе свою незатейливую кирпичную песню, одинокий ронин сомкнул веки, готовясь к тому, что фонарик упадет и погаснет. От внезапной темноты Трехбровый ослепнет, а Маса — нет.
Тупой стук (кирпич встретился с затылком), металлический звон (упал фонарик), мягкое шуршание (повалилась оглушенная жаба), удивленный крик «Э, ты чего?» (удивился Трехбровый).
Открыв глаза, Маса увидел, что фонарик откатился в сторону, но продолжает гореть. Гасира присел на корточки над своим товарищем. Было очень удобно подбежать и врезать ему сзади ребром ладони по шее.
На всякий случай — мало ли, прохожие появятся или что — Маса взял тяжелую тушу под мышки, оттащил подальше от дороги, в укромное местечко между руин.
Пошлепал по мясистым щекам. Глаза приоткрылись, мигнули, зажмурились от яркого луча.
Дуло «браунинга» уперлось прямо в шрам, совсем не элегантный — от удара не острым мечом, а топором или даже кочергой.
— Я тебе задам один вопрос. Не ответишь — застрелю, — тихо, но убедительно молвил Маса.
Настоящего якудзу смертью не напугаешь, но расчет был на то, что этот не настоящий, а человек безо всяких представлений о чести. Для людей безо всяких представлений о чести единственная ценность — собственная шкура.
Но некоторое понятие о чести у Трехбрового всё же было.
— Ничего говорить не буду, — хрипло ответил он. — Стреляй. Я честный якудза, таким и умру. Коли уж судьба выкинула мне восемь-девять-три, значит, пора к предкам.
Это он не сам придумал красивую фразу. Она существовала и во времена Масы. Слово «я-ку-дза» означает «восемь-девять-три», самая паршивая комбинация, когда бросают кости, играя в «двадцать одно»: недобор. Потому что человек, чья карма привела его на сумрачный Путь Преступления, — самое незадачливое существо на свете.
— Честный якудза не зарубил бы семнадцатилетнего мальчишку, не вырвал бы у женщины серьги из ушей и не похитил бы ребенка. Ты нарушил все правила Никёдо.
— Парень сам на меня бросился! Поднял руку на якудзу! Женщина была иностранка, на них правила не распространяются. А что до девчонки — я выполнял приказ оябуна. С него и спрашивай!
Линия защиты была выстроена неплохо. Трехбровый был мерзавец, но не дурак. Что еще хуже, не трус.
Пришлось зайти с другой стороны.
— Золотые серьги и прочее награбленное ты, само собой, отдал оябуну, да? — мягко поинтересовался Маса, отлично зная, что такого быть не могло. «Урага-гуми» — клан не из уважаемых, но все-таки не мародеры. Трёхбровый и его дружки несомненно оставили добычу себе, а это ужасное нарушение Никёдо, тут отрезанным пальцем не отделаешься.
Ага, заморгал!
— Пойду к Ураге-сан и всё ему расскажу. Тебя и твоих подельников выпрут с позором. И никто, ни один клан, даже на какой-нибудь паршивой Окинаве вас не примет. А всякий честный якудза будет плевать тебе в рожу. Еще заставят татуировки содрать, а это очень, очень больно — с удовольствием стал перечислять разные ужасы Маса.
— Кончай болтовню! Стреляй! На том свете все равно! — крикнул якудза.
— Выстрелить-то я выстрелю, но к оябуну потом все равно схожу. Чтобы клан не начал мне мстить. Объясню за что я тебя прикончил. И покажу письмо от клана «Хиномару», в котором описываются твои подвиги. Сандаймэ Тадаки написал, собственной рукой. Засунут твой труп в мешок и отнесут под забор Подкидного Храма. Но даже с шлюхами тебя не похоронят, а выкинут на помойку. И все потом будут говорить, что Трехбровый был вор, надувавший своих.
Вот как нужно разговаривать с японскими бандитами, с удовлетворением подумал Маса, видя, как бледнеет гасира.
— Если отвечу на твой вопрос, отпустишь? — глухо спросил Трехбровый.
Вот это был разговор уже не японский, а вполне западный. Как все-таки упали нравы якудзы!
— Где девочка? Почему ее сегодня не продали на аукционе? Говори правду — или я оттащу тебя к оябуну.
Шмыгнув носом, Трехбровый стал рассказывать.
— Вчера мы привели из Иокогамы восемь девчонок. Семеро пошли своей охотой, а эту я решил забрать потому что очень уж красивая. Думал, уйдет за большие деньги, но она оказалась бракованная. Оябун велел даже не выставлять ее на продажу.
— Почему?!
— Так она же ни бельмеса по-японски не знает! Только по-английски лопочет! Кому нужна шлюха, не способная спеть песню или проворковать: «Как вы прекрасны без хакама, господин»? Откуда же мне было знать, если с виду она нормальная японка?
— Где девочка сейчас?
— Еще утром ее сплавили в Синдзюку. У нас там, за городом, теперь филиал. Оябун говорит: хорошее место, с большим будущим. Потому что...
— Плевать мне, что говорит твой оябун! Кому отдали девочку?
— У нашего гуми в Синдзюку есть один клиент, фамилия его Кикуи. Берет совсем молоденьких девок, которые смазливые, но почему-либо не годятся в шлюхи — тупые совсем или бездарные. Он делает «новые сюнга»: это как старинные непристойные картинки, только не рисованные, а фотографические. Они хорошо идут. Четверть доходов Кикуя отдает нам.
Бедная Глэдис попала в лапы к порнографу!
— Хорошая новость, — сообщил Идзаки, вернувшись. — Сегодня в полночь мамы-сан, потерявшие много работниц, приглашены на аукцион. Клан «Урага» выставляет на продажу первую партию — сорок единиц товара.
— Они похитили так много девушек? — ужаснулся Маса. — Мы должны освободить их всех, не только англичанку!
— Уверяю вас, большинство проданы родственниками, которые остались без средств к существованию. Другие осиротели и, не зная куда податься, подписали контракт добровольно. Украденные же настолько запуганы, что нипочем не признаются. И вашу-то непонятно, как вытаскивать. Посторонних на аукцион не пустят. Внутрь попадут только хозяйки. Даже их охранники останутся снаружи.
— Это уж моя забота. Вы только скажите, где будет аукцион.
— В Дзёкандзи, «Подкидном Храме». Он чудесным образом уцелел. Мама-сан говорит, это хороший знак. Ёсивара возродится. А еще она говорит, что очень скоро, прямо завтра восстановится Кокутай, и всё будет по-старому, даже лучше.
— Как он может восстановиться, да еще прямо завтра? И откуда хозяйка борделя может знать подобные вещи?
— Они всегда всё знают, — пожал плечами Идзаки. — У «Общества сакуры» свои источники. Дам вам совет — будьте осторожны. Эти женщины становятся опасны, если их разозлить. Даже я не смогу вас защитить.
— Ничего, я привык. Вы мне и так уже очень помогли. Сердечно благодарю.
Маса низко поклонился.
— Нет, — сказал капитан. — Я не могу вас оставить. Никогда себе не прощу, если с вами что-то случится. Позвольте мне сопровождать вас. Я только сниму мундир, чтобы действовать в качестве частного лица. Очень прошу, не спорьте.
И тоже поклонился.
— Признателен за великодушное предложение, но это я себе не прощу, если из-за меня пострадает ваша карьера.
Они препирались так, кланяясь друг другу, минут пять или даже больше. Капитан Идзаки был человек с очень развитым чувством чести, но немного зануда. Маса еле от него отвязался. Выражаясь по-русски, на кой васаби нужен помощник в таком элементарном деле?
* * *
Два часа спустя одинокий ронин сидел в развалинах когда-то, наверное, очень веселого, а теперь очень грустного дома и смотрел через сломанные сёдзи, украшенные похабными картинками, на улицу, по которой к Дзёкандзи шествовали участницы аукциона.
Площадка перед Подкидным Храмом сияла разноцветными огнями, будто и не было никакого конца света. Вдоль ограды цепочкой стояли крепкие парни в красных куртках с цветком ириса на груди — очевидно, эмблемой клана «Урага». Но интересней было смотреть на хозяек любовных заведений. Почтенные мамы-сан, наряженные в дорогие кимоно, с набеленными лицами и высокими, сложными прическами чинно семенили короткими шажками, церемонно приветствовали друг друга, выражали удовольствие по поводу встречи и соболезнование по поводу случившейся неприятности. Каждую сопровождали вышибалы, одетые в кимоно с гербом своего борделя.
Ёсивара — мир, которым управляют немолодые женщины, всё про жизнь знающие, снаружи мягкие, а изнутри железные, размышлял Маса. С одной из них — той, что выведет с собой девочку Глэдис, ему скоро придется иметь дело. Разговор будет непростой. Думать об этом было приятно. Маса любил железных женщин. Всяких любил, но железных — особенно.
Он приготовился к долгому ожиданию и уже знал, чем его скрасит: будет представлять Землю, которой управляют не железные снаружи, но мягкие внутри мужчины, а женщины, похожие на ёсиварских матрон. Они сумеют всё обустроить так, что и преступники, и полицейские будут у них в услужении, и никто ни с кем не будет воевать, и все будут довольны.
В храме ударил гонг — аукцион начался. Торги шли с невероятной быстротой. Должно быть, церемониал был идеально отработан. Удар молотка о медный щит, знак завершения очередного раунда, звучал раз в одну-две минуты. Прошло меньше полутора часов, и во дворе снова началось движение. Весь товар был разобран, мамы-сан стали расходиться.
Маса еще раз заглянул в медальон с фотографией бедняжки Глэдис и припал к смотровой щели. Только бы не пропустить!
Каждая матрона уводила с собой по две-три живых покупки. Девушки были очень молоденькие, некоторые просто дети. Все перепуганные, вжимающие головы в плечи. Хозяйки ласково щебетали с ними, обнимали, угощали сладостями. Но с обеих сторон топали вышибалы, бдительно присматривая за невольницами.
Выскочить что ли с криком, да открыть пальбу в воздух, подумал Маса. Начнется суматоха, и если кто-то из девочек хочет свободы — воспользуется и убежит. Но куда они убегут в разрушенном мире, где царит Хаос? Из огня да в полымя? Опять же в «браунинге» всего один патрон. И как потом спасать Глэдис?
Повздыхал, отказался от соблазнительной идеи.
Однако вот из храма вышла последняя мама-сан, а девочка так и не появилась. Осталась внутри? Но почему? Или ее тут вообще не было? Тогда где она?
И никого, кто мог бы ответить на эти вопросы.
Надо идти к оябуну, трясти перед ним письмом с претензиями от Сандаймэ. Надежды на результат мало, но ничего больше не остается.
С тяжелым сердцем Маса вышел на улицу — и тут же попятился обратно. Сердце легко запрыгало, как почуявший добычу поплавок.
Из ворот Подкидного Храма вразвалку вышел плечистый детина с грубой физиономией и шрамом, наискось рассекавшим лоб и левую бровь.
— Эй, Гама, где ты?! — крикнул Трёхбровый, озираясь.
От забора отделился подушкообразный коротышка, шепеляво отозвался:
— Я здешь, аники!
— Пошли.
Помахав остальным красным курткам, оба зашагали прочь.
Ах, какая удача! — поздравил себя Маса, пристраиваясь сзади. Двое — это сущие пустяки.
Нужно было подождать, пока они повернут на какую-нибудь безлюдную и желательно темную улицу.
Повернули.
Впереди появился круг желтого света, на фоне которого чернели два силуэта, один повыше, другой пониже. Человек по кличке Гама, что означало «Жаба», держал в руке электрический фонарик.
Мудрить Маса не стал. Подобрал кусок кирпича, примерился. Очень удобно целиться, когда такая подсветка. Кинул коротышке точнехонько в затылок — не слишком сильно, чтоб не проломить череп, но вполне достаточно, чтобы Жаба не мешал разговору.
Пока кирпич насвистывал в воздухе свою незатейливую кирпичную песню, одинокий ронин сомкнул веки, готовясь к тому, что фонарик упадет и погаснет. От внезапной темноты Трехбровый ослепнет, а Маса — нет.
Тупой стук (кирпич встретился с затылком), металлический звон (упал фонарик), мягкое шуршание (повалилась оглушенная жаба), удивленный крик «Э, ты чего?» (удивился Трехбровый).
Открыв глаза, Маса увидел, что фонарик откатился в сторону, но продолжает гореть. Гасира присел на корточки над своим товарищем. Было очень удобно подбежать и врезать ему сзади ребром ладони по шее.
На всякий случай — мало ли, прохожие появятся или что — Маса взял тяжелую тушу под мышки, оттащил подальше от дороги, в укромное местечко между руин.
Пошлепал по мясистым щекам. Глаза приоткрылись, мигнули, зажмурились от яркого луча.
Дуло «браунинга» уперлось прямо в шрам, совсем не элегантный — от удара не острым мечом, а топором или даже кочергой.
— Я тебе задам один вопрос. Не ответишь — застрелю, — тихо, но убедительно молвил Маса.
Настоящего якудзу смертью не напугаешь, но расчет был на то, что этот не настоящий, а человек безо всяких представлений о чести. Для людей безо всяких представлений о чести единственная ценность — собственная шкура.
Но некоторое понятие о чести у Трехбрового всё же было.
— Ничего говорить не буду, — хрипло ответил он. — Стреляй. Я честный якудза, таким и умру. Коли уж судьба выкинула мне восемь-девять-три, значит, пора к предкам.
Это он не сам придумал красивую фразу. Она существовала и во времена Масы. Слово «я-ку-дза» означает «восемь-девять-три», самая паршивая комбинация, когда бросают кости, играя в «двадцать одно»: недобор. Потому что человек, чья карма привела его на сумрачный Путь Преступления, — самое незадачливое существо на свете.
— Честный якудза не зарубил бы семнадцатилетнего мальчишку, не вырвал бы у женщины серьги из ушей и не похитил бы ребенка. Ты нарушил все правила Никёдо.
— Парень сам на меня бросился! Поднял руку на якудзу! Женщина была иностранка, на них правила не распространяются. А что до девчонки — я выполнял приказ оябуна. С него и спрашивай!
Линия защиты была выстроена неплохо. Трехбровый был мерзавец, но не дурак. Что еще хуже, не трус.
Пришлось зайти с другой стороны.
— Золотые серьги и прочее награбленное ты, само собой, отдал оябуну, да? — мягко поинтересовался Маса, отлично зная, что такого быть не могло. «Урага-гуми» — клан не из уважаемых, но все-таки не мародеры. Трёхбровый и его дружки несомненно оставили добычу себе, а это ужасное нарушение Никёдо, тут отрезанным пальцем не отделаешься.
Ага, заморгал!
— Пойду к Ураге-сан и всё ему расскажу. Тебя и твоих подельников выпрут с позором. И никто, ни один клан, даже на какой-нибудь паршивой Окинаве вас не примет. А всякий честный якудза будет плевать тебе в рожу. Еще заставят татуировки содрать, а это очень, очень больно — с удовольствием стал перечислять разные ужасы Маса.
— Кончай болтовню! Стреляй! На том свете все равно! — крикнул якудза.
— Выстрелить-то я выстрелю, но к оябуну потом все равно схожу. Чтобы клан не начал мне мстить. Объясню за что я тебя прикончил. И покажу письмо от клана «Хиномару», в котором описываются твои подвиги. Сандаймэ Тадаки написал, собственной рукой. Засунут твой труп в мешок и отнесут под забор Подкидного Храма. Но даже с шлюхами тебя не похоронят, а выкинут на помойку. И все потом будут говорить, что Трехбровый был вор, надувавший своих.
Вот как нужно разговаривать с японскими бандитами, с удовлетворением подумал Маса, видя, как бледнеет гасира.
— Если отвечу на твой вопрос, отпустишь? — глухо спросил Трехбровый.
Вот это был разговор уже не японский, а вполне западный. Как все-таки упали нравы якудзы!
— Где девочка? Почему ее сегодня не продали на аукционе? Говори правду — или я оттащу тебя к оябуну.
Шмыгнув носом, Трехбровый стал рассказывать.
— Вчера мы привели из Иокогамы восемь девчонок. Семеро пошли своей охотой, а эту я решил забрать потому что очень уж красивая. Думал, уйдет за большие деньги, но она оказалась бракованная. Оябун велел даже не выставлять ее на продажу.
— Почему?!
— Так она же ни бельмеса по-японски не знает! Только по-английски лопочет! Кому нужна шлюха, не способная спеть песню или проворковать: «Как вы прекрасны без хакама, господин»? Откуда же мне было знать, если с виду она нормальная японка?
— Где девочка сейчас?
— Еще утром ее сплавили в Синдзюку. У нас там, за городом, теперь филиал. Оябун говорит: хорошее место, с большим будущим. Потому что...
— Плевать мне, что говорит твой оябун! Кому отдали девочку?
— У нашего гуми в Синдзюку есть один клиент, фамилия его Кикуи. Берет совсем молоденьких девок, которые смазливые, но почему-либо не годятся в шлюхи — тупые совсем или бездарные. Он делает «новые сюнга»: это как старинные непристойные картинки, только не рисованные, а фотографические. Они хорошо идут. Четверть доходов Кикуя отдает нам.
Бедная Глэдис попала в лапы к порнографу!