И если бы в следующую минуту двое громил не вцепились в него бульдожьим хватками, оттаскивая на безопасное от своего хозяина расстояние, он бы дал сдачи Островскому.
Глава 7: Рэйн
Боль — это просто химическая реакция тела.
Определенный набор импульсов и прочей херни, которая запрограммирована в нас природой на уровне ДНК. Это что-то вроде веревочки, за которые можно подергать, чтобы мозг вдруг не осознал, что на самом деле он способен на большее.
Спортсмены способны бегать и ставить мировые рекорды с вывихнутыми конечностями.
Люди, потерявшие конечности, способны встать на протезы и выигрывать Олимпиады.
А я, хоть и конченное существо, ошибка природы, способен выбить все дерьмо из собственного папаши даже со сломанными пальцами.
Только ради этого и пришел.
Хотел напомнить ему, что в этот день много лет назад умерла моя мать, которую он так ненавидел, что даже не дал по-человечески похоронить.
А еще собирался плюнуть в его новую потаскуху. Уже просто так, из тупого «хочу».
Вот и охренел, когда в белом платье, вся такая пафосно прекрасная и искусственная, как Барби коллекционного издания, передо мной появилась та страшненькая Монашка.
И охренел снова, когда она ни с того ни с сего бросилась меня защищать, словно я какое-то безрукое немощное существо, нуждающееся защите бабской юбки.
«Эй, страшилище, ты правда решила, что этот старый хер может что-то мне сделать?» — мысленно обращаюсь к ней, валяющейся между нами, как тот рефери на одном из боев, который тупо подлез под удар и схлопотал в голову.
У Островского всегда были тупоголовые охранники. Не знаю, за что он им платит такие бабки, но если бы я очень захотел, то мог бы выбить каждому по парочке зубов, прежде чем меня успели бы вырубить. Когда сама жизнь не очень радостно терпит твое присутствие и постоянно ставит подножки, учишься давать сдачи всему и всегда, и держать удар, даже если мозги выколачивает на раз-два.
Так что, когда парочка бульдогов заламывают мне руки, им приходится постараться, чтобы согнуть меня перед Островским в некой «неудобной позе».
Я выплевываю вязкий сгусток слюны пополам с кровью, скалюсь прямо в лицо безобразной невесты.
— Что в ней особенного, Островский, что ты впервые в жизни повелся не на красивую физиономию?
В сиреневых глазах мелькает непонимание.
Какое-то почти детское.
Даже когда я был мелким засранцем, не смотрел на мир так, словно последний отстоял очередь за подарком, но как раз на мне у Судьбы опустел мешок.
— Уберите эту мразь с моих глаз, — говорит Островский.
И тут же становится на пути, не давая бульдогам выполнить хозяйский приказ. Ему словно нравится смотреть, что со мной сделал его кулак, хоть все это — лишь мелочь, пустяк, о котором уже завтра будет напоминать простая тупая боль. Я привык к ней с детства. Видимо, давая мне тщедушное тело, кто-то там наверху решил, что будет справедливо дать мне и немного толстой кожи, чтобы не так быстро ломаться и не портить ему кайф своей быстрой смертью. Так что на мне все заживает как на собаке.
А уж «папочкины» тумаки особенно быстро.
Жаль, что он все равно не поверит, а то бы я испортил ему кайф от избиения меня каждый раз, когда мы сталкиваемся лицом к лицу.
Пока Островский готовит какой-то пафосный злобный высер, я снова смотрю на свою Безобразную «мамочку». Она еле-еле, но поднимается без посторонней помощи. Потому что ее муженек занят более интересным занятием, чем исполнение обычных мужских обязанностей.
«Привыкай, страшилка, этот мудак понятия не имеет, что такое быть мужем».
— Ты куда смотришь, тварь?
— Ой, не волнуйся, папочка, — кривляюсь я, — на этот раз ты обезопасил себя от выростания рогов. Кроме тебя на эту уродину никто и не позарится.
Он снова бьет.
На этот раз, конечно, прицельнее и сильнее: под челюсть, так, что голова отлетает куда-то назад.
Хрустит шея.
В глазах темнеет.
Ноги подкашиваются и это куда больнее, чем удар и все его привычные избиения, потому что я не хочу дать этой мрази удовольствием видеть меня, упавшим на колени.
Так что держусь из последних сил, хоть уже почти ничего не вижу и совсем ничего не чувствую. Только досаду.
Островский хватает меня за волосы задирает голову так, чтобы я смотрел ему в лицо.
— Появишься здесь еще раз — я тебя лично в гроб уложу, живым, — обещает с явным предвкушением. И выразительно добавляет: — Живым.
Только после этого, наконец, дает команду вышвырнуть меня вон.
Меня выволакивают из дому, бросают в машину и куда-то везут.
Вышвыривают на обочине дороги под маленьким ночным магазином.
Только спустя несколько минут, которые я провожу, валясь в грязном снегу, до меня доходит звук звонящего в кармане куртки телефона. Подношу его к ушу, но говорю еле-еле. Челюсть болит. Ничего, через недельку все заживет как на собаке.
— Рэйн? — Это Анжела, одна из моих подружек. Одна из тех, которые не догадываются, что существуют не в единичном экземпляре. Потому что у меня есть еще и те, которым плевать, где я и с кем, пока со мной можно оторваться и потрахаться в удовольствие. — Что с тобой? Ты снова на сутки пропадаешь!
Я не знаю, что с ней не так, но при всех своих охуенных внешних данных, возможностях и отсутствию мозгов, Анжела не тварь. Тупая как пробка, но из тех, кто любит пускать слезки над грязным котенком. Поэтому любит говорить, что если она меня бросит, то я совсем пропаду. Может быть, не так уж она и не права.
— Ангелочек, приедешь за мной? — говорю на последнем вдохе, чувствуя, что вот-вот потеряю сознание.
— Рэйн?! — обеспокоенно кричит она, но ее голос тонет где-то на поверхности той бездны, в которую я медленно погружаюсь. — Рэйн?!
Я успеваю отправить ей сообщение с координатами геолокации.
И надеюсь, что человечество не стало в друг белым и пушистым, и никакой «доброй душе» не взбредет в голову проникнуться состраданием к валяющемуся в луже малолетнему долбоебу. Будет обидно открыть глаза и увидеть вместо сисястой телочки, рыдающей над моими ранами, злую санитарку.
Глава 8: Анфиса
Я не могу понять и переварить произошедшее даже когда полчаса спустя оказываюсь в ванной и самостоятельно, нервно и со злостью буквально сдираю с себя свадебное платье.
Папочка, мамочка…
Рэйн — его сын?
Пытаюсь вспомнить все, что Света рассказывала мне о детях Островского, но она ни разу даже не заикалась о том, что у него есть третий ребенок. Только эти двое — Ян и Лиза, которые всегда на виду и о которых все знают.
Я бы точно запомнила человека с таким странным именем.
Что это за семейные тайны?
Когда платье оказывается на полу испачканной дорогой тряпкой, я испытываю облегчение, что, наконец, избавилась от обременительной ноши статусной невесты. По крайней мере пока моим гардеробом не занялся нанятый стилист — такое пожелание Островский тоже озвучил — я могу еще хоть ненадолго остаться сама собой.
В зеркале у меня не то, чтобы счастливый вид.
Точнее говоря — абсолютно дохлый.
Волосы растрепались, часть шпилек приходится доставать чуть ли не с болью и слезами.
Макияж поплыл, помада растерлась на сторону. Для симметрии и образа Джокера не хватает буквально пары штрихов.
Я нарочно делаю воду в душе похолоднее.
Совсем ледяную не люблю, потому что от нее у меня болит кожа, как после наждачной бумаги.
Захожу внутрь душевой кабинки, долго моюсь, пока кожа не начинает скрипеть под пальцами как отполированная. Поворачиваюсь и разглядываю дорогой зеленый с золотом мрамор отделки, бронзовые вентили кранов, раму зеркала. В этой ванной можно жить — настолько она огромна. Есть даже бамбуковый лежак и зеленый уголок. Понятия не имею, чем подкармливают всех этих крупнолистных монстров, но они выглядят так, словно их только что привезли из влажных тропических джунглей.
Стук в дверь заставляет меня отвлечься от разглядывания роскоши своего нового дома.
И вспомнить, почему я вдруг решила заняться этим прямо посреди гигиенической процедуры.
Чтобы забыть увиденное и услышанное.
— Анфиса? — Голос Островского ничуть не изменился. Он такой же бешенный, как и когда орал на того мальчишку.
Даже в мыслях не могу назвать его сыном Островского.
Господи, что будет, если когда-нибудь мой муж узнает, что накануне свадьбы, мы с Рэйном…
Я закрываю рот ладонью.
Глава 7: Рэйн
Боль — это просто химическая реакция тела.
Определенный набор импульсов и прочей херни, которая запрограммирована в нас природой на уровне ДНК. Это что-то вроде веревочки, за которые можно подергать, чтобы мозг вдруг не осознал, что на самом деле он способен на большее.
Спортсмены способны бегать и ставить мировые рекорды с вывихнутыми конечностями.
Люди, потерявшие конечности, способны встать на протезы и выигрывать Олимпиады.
А я, хоть и конченное существо, ошибка природы, способен выбить все дерьмо из собственного папаши даже со сломанными пальцами.
Только ради этого и пришел.
Хотел напомнить ему, что в этот день много лет назад умерла моя мать, которую он так ненавидел, что даже не дал по-человечески похоронить.
А еще собирался плюнуть в его новую потаскуху. Уже просто так, из тупого «хочу».
Вот и охренел, когда в белом платье, вся такая пафосно прекрасная и искусственная, как Барби коллекционного издания, передо мной появилась та страшненькая Монашка.
И охренел снова, когда она ни с того ни с сего бросилась меня защищать, словно я какое-то безрукое немощное существо, нуждающееся защите бабской юбки.
«Эй, страшилище, ты правда решила, что этот старый хер может что-то мне сделать?» — мысленно обращаюсь к ней, валяющейся между нами, как тот рефери на одном из боев, который тупо подлез под удар и схлопотал в голову.
У Островского всегда были тупоголовые охранники. Не знаю, за что он им платит такие бабки, но если бы я очень захотел, то мог бы выбить каждому по парочке зубов, прежде чем меня успели бы вырубить. Когда сама жизнь не очень радостно терпит твое присутствие и постоянно ставит подножки, учишься давать сдачи всему и всегда, и держать удар, даже если мозги выколачивает на раз-два.
Так что, когда парочка бульдогов заламывают мне руки, им приходится постараться, чтобы согнуть меня перед Островским в некой «неудобной позе».
Я выплевываю вязкий сгусток слюны пополам с кровью, скалюсь прямо в лицо безобразной невесты.
— Что в ней особенного, Островский, что ты впервые в жизни повелся не на красивую физиономию?
В сиреневых глазах мелькает непонимание.
Какое-то почти детское.
Даже когда я был мелким засранцем, не смотрел на мир так, словно последний отстоял очередь за подарком, но как раз на мне у Судьбы опустел мешок.
— Уберите эту мразь с моих глаз, — говорит Островский.
И тут же становится на пути, не давая бульдогам выполнить хозяйский приказ. Ему словно нравится смотреть, что со мной сделал его кулак, хоть все это — лишь мелочь, пустяк, о котором уже завтра будет напоминать простая тупая боль. Я привык к ней с детства. Видимо, давая мне тщедушное тело, кто-то там наверху решил, что будет справедливо дать мне и немного толстой кожи, чтобы не так быстро ломаться и не портить ему кайф своей быстрой смертью. Так что на мне все заживает как на собаке.
А уж «папочкины» тумаки особенно быстро.
Жаль, что он все равно не поверит, а то бы я испортил ему кайф от избиения меня каждый раз, когда мы сталкиваемся лицом к лицу.
Пока Островский готовит какой-то пафосный злобный высер, я снова смотрю на свою Безобразную «мамочку». Она еле-еле, но поднимается без посторонней помощи. Потому что ее муженек занят более интересным занятием, чем исполнение обычных мужских обязанностей.
«Привыкай, страшилка, этот мудак понятия не имеет, что такое быть мужем».
— Ты куда смотришь, тварь?
— Ой, не волнуйся, папочка, — кривляюсь я, — на этот раз ты обезопасил себя от выростания рогов. Кроме тебя на эту уродину никто и не позарится.
Он снова бьет.
На этот раз, конечно, прицельнее и сильнее: под челюсть, так, что голова отлетает куда-то назад.
Хрустит шея.
В глазах темнеет.
Ноги подкашиваются и это куда больнее, чем удар и все его привычные избиения, потому что я не хочу дать этой мрази удовольствием видеть меня, упавшим на колени.
Так что держусь из последних сил, хоть уже почти ничего не вижу и совсем ничего не чувствую. Только досаду.
Островский хватает меня за волосы задирает голову так, чтобы я смотрел ему в лицо.
— Появишься здесь еще раз — я тебя лично в гроб уложу, живым, — обещает с явным предвкушением. И выразительно добавляет: — Живым.
Только после этого, наконец, дает команду вышвырнуть меня вон.
Меня выволакивают из дому, бросают в машину и куда-то везут.
Вышвыривают на обочине дороги под маленьким ночным магазином.
Только спустя несколько минут, которые я провожу, валясь в грязном снегу, до меня доходит звук звонящего в кармане куртки телефона. Подношу его к ушу, но говорю еле-еле. Челюсть болит. Ничего, через недельку все заживет как на собаке.
— Рэйн? — Это Анжела, одна из моих подружек. Одна из тех, которые не догадываются, что существуют не в единичном экземпляре. Потому что у меня есть еще и те, которым плевать, где я и с кем, пока со мной можно оторваться и потрахаться в удовольствие. — Что с тобой? Ты снова на сутки пропадаешь!
Я не знаю, что с ней не так, но при всех своих охуенных внешних данных, возможностях и отсутствию мозгов, Анжела не тварь. Тупая как пробка, но из тех, кто любит пускать слезки над грязным котенком. Поэтому любит говорить, что если она меня бросит, то я совсем пропаду. Может быть, не так уж она и не права.
— Ангелочек, приедешь за мной? — говорю на последнем вдохе, чувствуя, что вот-вот потеряю сознание.
— Рэйн?! — обеспокоенно кричит она, но ее голос тонет где-то на поверхности той бездны, в которую я медленно погружаюсь. — Рэйн?!
Я успеваю отправить ей сообщение с координатами геолокации.
И надеюсь, что человечество не стало в друг белым и пушистым, и никакой «доброй душе» не взбредет в голову проникнуться состраданием к валяющемуся в луже малолетнему долбоебу. Будет обидно открыть глаза и увидеть вместо сисястой телочки, рыдающей над моими ранами, злую санитарку.
Глава 8: Анфиса
Я не могу понять и переварить произошедшее даже когда полчаса спустя оказываюсь в ванной и самостоятельно, нервно и со злостью буквально сдираю с себя свадебное платье.
Папочка, мамочка…
Рэйн — его сын?
Пытаюсь вспомнить все, что Света рассказывала мне о детях Островского, но она ни разу даже не заикалась о том, что у него есть третий ребенок. Только эти двое — Ян и Лиза, которые всегда на виду и о которых все знают.
Я бы точно запомнила человека с таким странным именем.
Что это за семейные тайны?
Когда платье оказывается на полу испачканной дорогой тряпкой, я испытываю облегчение, что, наконец, избавилась от обременительной ноши статусной невесты. По крайней мере пока моим гардеробом не занялся нанятый стилист — такое пожелание Островский тоже озвучил — я могу еще хоть ненадолго остаться сама собой.
В зеркале у меня не то, чтобы счастливый вид.
Точнее говоря — абсолютно дохлый.
Волосы растрепались, часть шпилек приходится доставать чуть ли не с болью и слезами.
Макияж поплыл, помада растерлась на сторону. Для симметрии и образа Джокера не хватает буквально пары штрихов.
Я нарочно делаю воду в душе похолоднее.
Совсем ледяную не люблю, потому что от нее у меня болит кожа, как после наждачной бумаги.
Захожу внутрь душевой кабинки, долго моюсь, пока кожа не начинает скрипеть под пальцами как отполированная. Поворачиваюсь и разглядываю дорогой зеленый с золотом мрамор отделки, бронзовые вентили кранов, раму зеркала. В этой ванной можно жить — настолько она огромна. Есть даже бамбуковый лежак и зеленый уголок. Понятия не имею, чем подкармливают всех этих крупнолистных монстров, но они выглядят так, словно их только что привезли из влажных тропических джунглей.
Стук в дверь заставляет меня отвлечься от разглядывания роскоши своего нового дома.
И вспомнить, почему я вдруг решила заняться этим прямо посреди гигиенической процедуры.
Чтобы забыть увиденное и услышанное.
— Анфиса? — Голос Островского ничуть не изменился. Он такой же бешенный, как и когда орал на того мальчишку.
Даже в мыслях не могу назвать его сыном Островского.
Господи, что будет, если когда-нибудь мой муж узнает, что накануне свадьбы, мы с Рэйном…
Я закрываю рот ладонью.