— Что? — Рэйн озадаченно хмурится и трогает себя за подбородок. — У меня что-то на лице?

— Нет, — мотаю головой. — Просто… Давно хотела спросить — почему Островский так… Как будто ты ему не сын.

Я знаю, что у Рэйна характер совсем не подарок, и что тема их с Маратом отношений — это запретная территория, на которую лучше без спроса не заходить, но мне хочется знать. Чтобы лучше понимать этого рыжего психа, который уже давно стал мужчиной больше, чем хоть когда либо был его взрослый отец.

Рэйн на удивление спокойно относится к моему вопросу. Предлагает только уложить Алексу спать и поговорить за дверью. Подозреваю, что он снова будет много курить и может крепко выражаться. Так что соглашаюсь и осторожно, чтобы не разбудить, передаю ему Капитошку.

Мы возвращаемся на кухню, делаем себе по большой чашке чая с имбирем и лимоном, и когда Рэйн поджигает сигарету, я мысленно готовлюсь услышать ту правду, которая, надеюсь, поможет мне понять его израненную душу, и все расставит по своим местам.





Глава 54: Рэйн




Наверное, Монашка будет немного разочарована тем, что моя история не размером с «Войну и Мир». Она банальна, проста, жестока, без счастливого конца, и без Доброго волшебника, который однажды прилетел, чтобы взять никому не нужного мальчишку за руку и забрать его в мир сиропа, молочного шоколада и кофе с зефирками.

Мать никогда не рассказывала мне, как познакомилась с Островским. Знаю только, что через агентство по найму персонала утроилась горничной к нему в дом. Тогда он еще был женат на матери Лизы.

Как получилось, что моя мать влюбилась в эту скотину — я не знаю. И даже не пытаюсь копать в эту сторону, потому что в моей памяти мать осталась единственным светлым пятном из прошлого. Не хочу омрачать его глупостью, одержимостью, больной покорностью или чем там еще богатый моральный урод мог «впечатлить» молодую женщину.

Островский был ее первым мужчиной. Что-то такое она пару раз бросал мне в лицо. В придачу к тому, что она всегда была просто мусором и ничтожеством, и он взял ее просто так, даже не спрашивая согласия.

Видимо, в какой-то из тех раз, когда Островскому было мало собственной жены и он насиловал мою мать, она и забеременела.

Знала, что эта новость не принесет ему радости, поэтому, как могла, скрывала до последнего, пока живот уже было не спрятать.

Островский пришел в ярость.

Избил ее, орал, что если она не избавится от ребенка, он собственными руками разрежет ее пополам и избавится от зародыша.

Мать попала в больницу.

И только чудом сохранила беременность.

И через полгода вернулась в дом Островского. Вернулась к своей больной одержимой любви.

Вот только о ребенке Островскому ничего не сказала.

Обо мне он узнал от Паучихи — большой любительницы совать нос в чужую жизнь и все разнюхивать.

Мне тогда было почти три, и Островский неожиданно пожелал видеть сына.

Наверное, мать действительно очень его любила, раз после всего случившегося не допустила даже мысли, что он хотел этого не от избытка внезапных нежных чувств.

Я до сих пор помню, хоть был еще очень мал, нашу с тварью первую встречу.

Он долго на меня смотрел, а потом сказал, что к этому «рыжему уроду» он не имеет никакого отношения.

Улыбаясь во весь рот, отдал команду «фас».

На моих глазах, его псы избили мою мать.

А потом избили меня.

Через пару лет после того случая, мою мать, которая так и не поправилась, нашли мертвой в саду на заднем дворе.

Меня практически силой оторвали от тела, бросили, как котенка, в багажник, и вывезли на какую-то свалку.

Вот и все.

— Мне очень жаль, — дрожащим голосом извиняется Анфиса, пока я сминаю в пепельнице уже которую по счету сигарету.

Голова немного кружится, но во рту приятная имбирная горечь, которую я катаю на языке, словно лакомство.

Во мне ужасно пусто.

Пока рассказывал, думал, стошнит от злости.

А потом как-то разом за секунду все схлынуло.


Анфиса потихоньку, как пугливая кошка, обходит стол и сама, без принуждения, забирается ко мне на колени.

Обнимает за шею, укладывает голову на плечо.

Сжимаю ее талию одной рукой, и когда футболка снова сползает с ее плеча, осторожно притрагиваюсь губами к синюшной изуродованной коже.

Моя маленькая слабая девчонка защищала нашу дочь. Я уверен, она бы умерла за нее, если бы Островский хотя бы попытался причинить Алексе вред.

— Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось, Рэйн, — шмыгает носом и шепчет мокрыми от слез губами Анфиса.

Пытаюсь немного отодвинуть ее, чтобы заглянуть в лицо, но она только крепче стискивает вокруг меня руки, жмется всем телом. Вроде взрослая — а повадки обезьянки-капуцина.

— Пожалуйста, Рэйн, давай просто уедем. Подворотнями, полями, ползком через границу. Как угодно, хоть пешком и босыми, но просто уйдем от этого кошмара и начнем новую жизнь.

Я понимаю, что она волнуется.

Мне жжет душу ее забота.

Реанимирует окаменевшее сто лет назад сердце тепло.

Никто и никогда не жался ко мне так трепетно.

Стыдно признаваться, но из всех возможных способов решения этой дилеммы, я выбираю самый трусливый — все-таки разворачиваю ее к себе и, схватив ладонью за затылок, притянуть ее голову для поцелуя.

У нее соленые искусанные губы, и от этого вкуса почему-то безумно сильно кружится голова.

Мы оба дрожим.

Тяжело выдыхаем друг в друга слова любви на непонятном, только что придуманном нами языке.

Сегодня вообще ни о чем больше не хочу думать.

И поднимаю руки, когда Анфиса неловко, как в первый раз, тянет вверх мою футболку.

Когда мы занимались сексом первый раз, я думал, что сплю и у меня не совсем нормальные, но в рамках возраста фантазии о женщине старше себя, которую я трахаю, как хочу, а она стонет и просит больше и глубже.

Потом часто видел сны такого же содержания, пытался даже повторить в реальности, но всегда это было и близко не то.

Потом мы занялись сексом «на эмоциях».

Я вел себя как грубый ублюдок, Анфиса же просто отдавала себя.

Нет, это все было наше — не напускное, живое, хоть и дурное.

Но неправильное.

А сейчас, раздевая меня, Анфиса словно вместе с одеждой стаскивает и кожу.

Я громко и со свистом дышу, потому что сердце в груди колотится, словно брошенное на высоковольтные провода. Как в первый раз с ней. Словно еще и не пробовал мою Красотку вот такую — открытую, распахнутую, наизнанку всеми чувствами, уже без своих дебильных скорлупок и напускного пофигизма.

Анфиса обнимает меня за шею, приподнимаясь на самые кончики пальцев. Хочется верить, что когда наступит утро и я открою глаза — она все равно будет рядом. Будет крепко спать у меня под боком, громко сопеть и уже ничего и никогда не испугается.

Лишь бы не рехнуться, если все снова будет окажется сном.

Хотя, лучше уж двинуться, чем остаток жизни прожить без нее.

Красотка сама жадно меня целует. Выпивает, как отраву — дерзко, без тормозов. Слизывает с моего языка, словно у нее тоже есть страх, что и я могу уйти в закат.

Нас тянет друг к другу, как психов с одинаковым заболеванием.

И, хоть я дико, до боли в напряженном члене, хочу ее, мне уже не нужен этот секс, чтобы понять, что без нее жизнь вообще не имеет смысла. И пусть я буду херовым романтичным Вертером с такой вот ватой в башке, но по крайней мере, я буду настоящим.

И с моей Анфисой.

Я чуть не силой отрываюсь от ее губ, завожу пятерню ей в волосы и оттягиваю голову назад, открывая острый угол челюсти и напряженную шею. Кусаю там, где кожа натянута до четкого контура вен. Анфиса вздрагивает, но сама же прижимает мою голову, еле слышно просит не останавливаться.

Как будто я бы смог, даже если бы захотел.

Ее кожа под моими губами и языком — как сладкий десерт, которого мне всегда будет мало.

Так стараюсь не слишком сильно сжимать зубы, что в итоге резко отстраняюсь и до крови прикусываю губу, чтобы хоть немного протрезветь.

Опускаю ладони ей на грудь, сдавливаю, пусть даже это слишком грубо.