– Только тебе, честному человеку, могу доверить… Сам понимаешь, никто не должен знать…
Записная книжка была начата почти двадцать лет назад. На год приходился разворот. Столбиком были записаны женские фамилии. Впрочем, попадались сокращения: буквы с точкой. Рядом с каждой фамилией – цифры. Перелистывая страницы, Пушкин узнавал, сколько и кому платил Федор Козьмич. Несколько лет он выплачивал Капустиной Ф.М. по четыреста рублей, что равнялось годовому взносу за пансион мадам Пуссель. Рядом находились другие четыреста рублей, выплаченные Листовой Н.С. Регулярная выплата исчезла в год, когда у маменьки Василисы закончились деньги на обучение дочери и она вынужденно пошла в компаньонки. Последняя трата Федора Козьмича в двести рублей находилась в середине листа, отведенного под 1893 год, и значилась: «Н.»
– Много ли узнал? – спросил Дмитрий Козьмич, возвращая книжицу в тайник.
– Достаточно, чтобы предотвратить новое убийство, – ответил Пушкин. – Хорошо помните ваших служащих?
Вопрос оказался странным.
– Как не помнить, столько лет вместе, – ответил Дмитрий Козьмич. В интонации его появились властные нотки, как полагается полновластному хозяину дела.
– Кто из ваших конторских умеет писать каллиграфически, а когда надо, может в счете подправить так, что не отличишь?
Бабанов усмехнулся:
– Ишь в каких тонкостях понимаешь… Да, был такой умелец. Да только Федор прогнал его год назад. И правильно сделал. Характер мерзкий, на руку нечист, да и рожа противная… Говорят, горбуна держать – к удаче, но так надоел, что брат не утерпел… Поганец угрожать ему посмел…
– Где он теперь? – спросил Пушкин.
Дмитрий Козьмич позвал управляющего.
– Куда бывший конторщик, этот Дынга, подевался?
– В типографии Гагена служит – ответил Курдюмов. – Желаете вернуть?
* * *
Типография Теофила Гагена располагалась на бойком месте: на Лубянской площади, в доме князя Голицына. В Москве была знаменита роскошными поздравительными адресами с иллюстрациями, для людей деловых печатали ценные бумаги: паи, акции, чеки, а также торговые прейскуранты и меню для ресторанов. Те, кто желал произвести впечатление, заказывали у Гагена адресные и визитные карты и, разумеется, свадебные билеты. Цены в типографии были совсем не средними, а даже чрезмерными, но за имя и качество приходилось платить.
В свадебный сезон было не протолкнуться. Конторщики принимали заказы, не разгибая спин. Чиновнику сыска уделили внимание, расторопный клерк отвел в кабинет управляющего. Господин Цирюльский принял чрезвычайно ласково, рассчитывая получить важный заказ от полиции. Опережая желания ценного клиента, он стал выкладывать образцы лучшей продукции, которую преподносят юбилярам, именинникам, награжденным, выходящим в почетную отставку, заслужившим похвалу и отправляемым на пенсию. Старания его оказались бесполезными. Господина Пушкина интересовало совсем иное.
– У вас служит некий Дынга? – спросил он, вызвав тень разочарования на лице управляющего.
– Никита Михайлович? Именно так, служит… А в чем, собственно…
– Что входит в его обязанности?
Цирюльский понял, что на заказ можно не рассчитывать, и принялся тихонько собирать со стола выложенные шедевры.
– Поначалу был конторщиком, вскоре поручили рукописные надписи. Некоторые клиенты желают по старинке, чтобы на приглашениях или свадебных билетах было написано от руки, каллиграфически. А то иной раз надо изобразить живую подпись важного начальства, которому недосуг марать ручки… У Никиты Михайловича к этому подлинный талант… Рука твердая и точная. Как печатный станок выводит: хоть сто штук одинаково сделает. Клиенты довольны…
– Как его характеризуете?
Управляющий несколько замялся.
– Делает все, что прикажут… Никогда не подводил… Что же касается личных качеств, то все мы не без греха, – философски заметил он и улыбнулся. – Зато здоровый как бык, никогда не болеет. И силен чрезвычайно: как-то в одиночку перенес малый печатный станок…
– Физический недостаток не отпугивает клиентов?
– Вы про горб? Что вы! Наоборот, многие так и норовят к нему прикоснуться… Народ наш на суеверия падок, считают, что к удаче…
Пушкин встал:
– Прошу проводить к вашему сотруднику.
Цирюльский с сожалением развел руками:
– С большим удовольствием, но сегодня никак невозможно…
– Уехал на свадьбу?
– Почти угадали! – засмеялся дружелюбный господин. – Сам женится. Завтра, кажется…
– Невесту знаете?
– Да, хвастался Никита Михайлович: женится на Астре Бабановой, из купцов, кажется… Говорит, приданое берет большое…
– Насколько большое?
– Больше двадцати тысяч…
Пушкин согласился: по нынешним временам такое приданое купеческой дочки заслуживает интерес. И спросил разрешения осмотреть рабочий стол мастера каллиграфии. Дружелюбие Цирюльского развеялось. Он прекрасно знал, что полиция не имеет права производить обыск без веской причины, разрешения прокурора или требования судебного следователя. О чем выразился вежливо, но со всей прямотой.
– Сыскная полиция ловит изготовителей фальшивых ассигнаций, – ответил Пушкин. – Господин Дынга подозревается в фальсификации подписи директора государственного казначейства. Мне достаточно осмотреть его стол. Если желаете строго соблюсти закон, через час прибуду с отрядом полиции, типографию закроем дня на два, проведем самый тщательный обыск.
Отдав поклон, Пушкин направился к выходу.
Блеф оказался настолько удачным, что Агата позавидовала бы. Цирюльский кинулся вдогонку, поймал за рукав и самым ласковым образом пригласил в отделение типографии, где готовили мелкую продукцию.
Стол Дынги придвинули к окну, чтобы лучше падал дневной свет. На столешнице, заляпанной старыми пятнами, царил порядок. Чернильница чистая, из медного стаканчика торчат ручки с перышками разной толщины. В отдельной коробочке хранятся наточенные гусиные перья. Наверное, для клиентов, которые не признавали электричества, трамваев, воздухоплавательных шаров и прогресса вообще.
Открыв под столешницей длинный и узкий ящик, Пушкин увидел множество свадебных билетов и визитных карт, оставленных для коллекции. Сверху лежало приглашение на свадьбу. Карточка с золотыми яблоками и бумажными кружевами сообщала:
Фекла Маркеловна
Капустина
В день бракосочетания дочери ее
Матроны Ивановны
с Евстафием Дмитриевичем Курдюмовым
Покорнейше просят Вас пожаловать к ним к обеденному столу
сего Апреля 29 дня 1894 г. в 2 час. дня.
Венчание имеет место быть в церкви Николая Чудотворца в Кузнецком переулке, что на Пятницкой в 12 час. дня.
Карточку Пушкин отложил в сторону и просмотрел другие. Ничего более интересного не нашлось. Зато внизу, под ворохом бумажек, оказалась записка с распоряжением выдать два тюка шерстки с размашистой подписью Федора Козьмича Бабанова.
Ящик был задвинут обратно. Что принесло в душу Цирюльского истинное облегчение. И отряд полиции не потребуется.
– Где проживает господин Дынга?
– На Сретенке, в переулке Печатников, – ответил управляющий. – Неужто Никиту перед свадьбой арестуете? Может, не он подпись подделал?
– Вероятность крайне мала, – ответил Пушкин, думая, справится сам или вызвать подмогу из участка.
* * *
Дворник указал, что Никита-горбун снимает крохотную квартиру на самом верху, можно сказать, под крышей. С утра не выходил, значит, дома: к свадьбе готовится.
Двух городовых Пушкин поставил на черной лестнице, дав приказ: рук беглецу не крутить, в борьбу не вступать, заломать не пытаться, сразу стрелять по ногам. И только по ногам. Если Дынга побежит с черного хода, значит, справился с теми, кто пришел его брать. Дело предстоит иметь с крайне опасным человеком, которому терять нечего. Не зевать, быть готовыми ко всему.
Поднявшись на лестничную площадку третьего этажа, Пушкин раздал задачи. Он позвонит в дверной звонок, представится почтальоном. Как только откроется замок, один городовой дергает дверь на себя, чтобы распахнуть во всю ширь. Другой занимает позицию с револьвером так, чтобы не задеть Пушкина и держать на мушке Дынгу. Чиновник сыска сразу нанесет удар в лицо, но, скорее всего, Дынгу не свалит. В этот момент городовой должен заорать во все горло «Стоять! Полиция!» и пальнуть в потолок. Пока Дынга не очухался, сбить с ног и навалиться. На руки надеть французские браслеты[33]. Действовать быстро. Всего предусмотреть невозможно.
Городовые перекрестились. Первый встал правее Пушкина, выставив револьвер как на стрельбище и держа палец на спусковом крючке. Второй пристроился к двери, чтобы открыть рывком. И взялся за ручку.
– Стой! – шепотом приказал Пушкин.
Он заметил, что между косяком и дверью появилась щель: замок открыт.
– Входим, – чуть слышно приказал он.
Городовой откинул дверь, раздался крик «Стоять! Полиция!» и грохот револьверного выстрела. Пушкин вбежал первым.
Посреди убого обставленной комнаты торчал круглый обеденный стол. Под ним лежало тело горбуна, уткнувшееся лицом в лужу того, что исторг его организм. Нечто похожее на картину последних минут жизни мадемуазель Бутович.
Не замечая, что пачкает ботинки, Пушкин подошел, нагнулся и потрогал шейную вену. Пульса не было, кожа холодная. Дынга был мертв не менее часа.
– Вызывайте пристава, – сказал Пушкин городовым, топтавшимся у порога.
Обойдя лужу, он подошел к столу, застеленному серой, давно не стиранной скатертью. На двух тарелках нарезаны колбаса, ломтики ситного хлеба и соленые огурцы. Вместо водки или вина на столе был фаянсовый кувшинчик пива Хамовнического пивоваренного завода с откидной крышкой, которую держал замочек из гнутой проволоки. Удобно открыть и насыпать в пиво что угодно. Кувшинчик был пуст, выпит до дна. Большие рюмки около тарелок были сухими. Вероятно, Дынга выпил целый кувшинчик, доказывая недюжинную силу своего организма. Поспорил и выиграл смерть в мучениях.
Чуть в стороне от еды лежала удобная свинцовая гирька. Любимое орудие лихих людей: ударить в темном переулке по затылку, забрать кошелек и сгинуть без следа. Рядом с гирькой нашлась сумочка, какую Пушкин видел в руках Агаты. Сумочка была, а банк из нее пропал. Кто-то вычистил.