– У вас на пальцах следы от чернил. Когда писали – запачкались…
Комплимент был не слишком приятен. Сейчас и такой годился.
– Ваша наблюдательность делает вам честь, – сказала Агата.
– Хватит донимать расспросами, – вступила тетушка, не желая быть посторонней на чужом веселье. – Сейчас доктор прибудет… Тебе тут делать нечего, Алексей…
Пушкин глянул на нее. Агата Кристафоровна еле удержалась, чтобы не обнять замученного мальчика. Но удержалась.
– Тетушка, прошу, чтобы мадемуазель Керн провела у вас несколько дней, – сказал он. – Ни под каким предлогом не выпускать из дома.
– Куда ей выходить! Довел бедную девушку…
– Это невозможно, я должна защитить Астру, – попыталась возразить Агата из-под одеяла. Только сил совсем не было.
– Те, кто заманил вас в ловушку, должны думать, что добились своего: баронесса фон Шталь мертва или исчезла, – сказал Пушкин и добавил: – Лежа в постели, помогаете сыску.
Агата шмыгнула носом.
– Как прикажете, господин чиновник сыскной полиции.
С тетушки было достаточно.
– Еще не хватало, чтобы в моем доме приказы раздавал! – заявила она. – Иди уже…
Пушкин спросил: нельзя ли получить чашку чая? Агата Кристафоровна смилостивилась и отправила на кухню: сам найдет, не до него сейчас. И принялась хлопотать вокруг Агаты. Через четверть часа пришел сонный доктор, осмотрел больную, нашел на затылке кровоподтек, который прописал лечить повязками со льдом и полным покоем.
Проводив доктора, тетушка вспомнила, что племянник не попадался ей на глаза. Пушкина она нашла на кухне. Он спал за столом, сложив голову на руки. Спал глубоко, как бесконечно уставший человек. Чашка чая стояла нетронутой. Агата Кристафоровна подобралась на цыпочках, погладила по головке и не удержалась: коснулась губами его темечка. Как в детстве целовала любимого и умного мальчика.
– Здержнго… Доствть… – бормотал Пушкин, не просыпаясь.
– Господи, и во сне кого-то ловит, – прошептала тетушка, смахивая с глаза что-то вроде соринки.
* * *
Утро Михаил Аркадьевич начал недурно. Он счастливо увернулся от чашки, запущенной в его голову ручкой обожаемой жены. И был рад, что легко отделался. Ни свет ни заря к ним прибежала мать Зефирчика и в подробностях расписала, как погибла последняя надежда его женить. В обнимку с сестрой она рыдала и взывала к отмщению. Что мог тут сделать начальник полиции? Разве просить пристава выдрать племянника ремнем. У самого рука на ребенка не поднимается. А вот с Ванзаровым обещал разобраться по всей строгости. Обещал, чтобы утешить женщин. На самом деле никаких методов против Ванзарова у него не имелось. Ну не будешь писать в министерство жалобу, что чиновник Ванзаров не смог женить племянника?
Утешения не слишком помогли. Даже вызвали полет чашки. Вдобавок Михаилу Аркадьевичу не советовали являться домой, пока Зефирчик останется холостым. То есть явиться может, но на порог его не пустят. Несмотря на то что статский советник…
В таком приподнятом настроении Эфенбах прибыл на службу. У кабинета ждал Пушкин. Михаил Аркадьевич оценил украшение под глазом.
– Это кто же тебя эдаким орденом угостил, раздражайший мой? – спросил он, втайне надеясь, что его сотруднику тоже не повезло с женщинами.
– Сходил в баню, – последовал краткий ответ. – Господин статский советник, прошу срочный доклад.
За исключением синяка, Пушкин казался добрым, свежим и собранным. Только костюм малость помят.
– Ну, раз терпежа нет, – сказал Эфенбах, жестом приглашая к себе.
Начало доклада он прослушал, думая, куда деваться после службы. Но как только Пушкин рассказал о сожженной конторской книге с закладкой в виде аптечного пузырька, оживился, выразил интерес и попросил повторить. И уже внимал со всем вниманием, так сказать… Когда же Пушкин сообщил выводы, которые указывали на преступника, Михаил Аркадьевич был не слишком доволен.
– Ты рот за зубами держи, – сказал он. – Понимать надо, какая фамилия… Сто лет Москвой торгуют. От самого генерал-губернатора похвалу схлопотали. А ты – такое. На кого это видано?
– Михаил Аркадьевич, если не приять срочные меры, произойдет еще одно убийство.
– Это кого же хлопнут?
Пушкин назвал ближайшую жертву. Чем окончательно расстроил.
– Ну какая же мерзкая распакостность, – сказал Эфенбах, подперев щеку кулаком. – И откуда они только выбираются? А ведь твоя краса-девица, птичка наша златокрылая, Агатушка, предупреждала, а я подумал: бабьи бредни…
– Сегодня ночью ее пытались убить, – сказал Пушкин так, будто речь шла о самом обычном происшествии.
Брови Михаила Аркадьевича поползли вверх.
– Что? В порошок затру! Кто сумел?
– Мадемуазель Керн ударили по затылку, потом подвесили на веревке так, чтобы любое движение было последним…
– Негодяи! – Кулак начальника сыска сжался так, что любой бы испугался. – Ох уж до него доберусь, шесть шкур спущу!
– Этот случай имеет непосредственное отношение к делу Бабановых…
– Ах, вот оно куда! Ну-ка, сыпь, не жалей…
Что означало: Эфенбах желает знать подробности. Пушкин изложил, почему было совершено покушение и при чем тут аграф в форме лютика голубого, раздавленный его ботинком. Выслушав, Эфенбах согласился: доводы существенные.
– Сразу видна глупость: аграф оставлен, а сто рублей и сумочку птички нашей прихвостили, – сказал он и добавил: – Глупцы… Чьих рук дело?
– Мадемуазель Керн мало что успела рассмотреть: невысокий мужчина, обладает большой физической силой и ловкостью.
– Откуда разнюхал?
– Он должен был донести мадемуазель на второй этаж. Затем закинуть веревку на потолочный крюк, другой конец закрепить на ножке стола. После чего поднять на стол бесчувственную даму, удержать на краю стола, надеть ей на шею петлю и затянуть узел так, чтобы нельзя было развязать. Узел на ее руках тоже был затянут накрепко. Ловкие и сильные руки при невысоком росте.
Эфенбах пребывал в раздумьях.
– Какое ж везенье, что осталась жива…
– Везенья не было. Она должна была умереть как можно ближе к середине ночи.
– Почему?
– Чтобы нельзя было доказать алиби, – ответил Пушкин. – Это точно укладывается в круг причин, о которых вам доложил.
– Ах, ты ж, подлючая еговозина! – выругался Михаил Аркадьевич. – Ну уж ладно, будет уроком… От меня-то что требуется?
– Надо произвести арест.
– Вот же кулебяку какую заложил. А без него не обойдешься, раздражайший мой?
– Невозможно.
– Ну почему же?
– Время поджимает… Если бы не приезд Дмитрия Козьмича Бабанова, можно было отложить. Теперь надо спешить… Планы преступника нарушены, будет действовать стремительно…
– Ох, ведь правильно говорят: раз по воду пойдешь, в болоте утонешь… Ладно, отправлюсь к прокурору Москвы, доложу распрекрасную картину… Только без его повеления и пальцем шевельнуть не моги…
Пушкин обещал не предпринимать ничего без разрешения. В крайнем случае, вся вина будет на нем за самоуправство. Михаила Аркадьевича это утешило, но не успокоило. Он стал поучать своего чиновника, как в полицейской службе надо быть «вострым на ухо» и «тонким на глаз». Отеческое поучение могло продолжаться с полчаса, но тут в кабинет заглянул Кирьяков. Вид чиновника говорил, что вчера свадьба далась ему нелегко. А утро еще труднее…
– Прощу прощения, Михаил Аркадьевич, – облизывая пересохшие губы, обратился он. – Из второго участка Якиманской гонец прибыл. Докладывает: поймали кого-то. Срочно требует господина Пушкина…
* * *
Впервые в жизни пристав ощутил себя настоящим полицейским. Это чувство ему понравилось. Разбуженный среди ночи, он не мог взять в толк, зачем устраивать такие сложности, не проще ли поставить пост в саду дома Вейриоль? Для полного спокойствия еще и на втором этаже. Однако городовой настаивал: господин Пушкин требовал четкого исполнения инструкций. Фон Глазенап не слишком любил, когда ему указывали, что делать, если указывало не начальство. Однако в этот раз он так глубоко увяз в двух убийствах и так сильно зависел от сыска, что самовольничать глупо. Пристав нехотя выполнил все указания, надеясь, что они бесполезны. Каково же было его удивление, когда преступник оказался пойман! Разглядывая личность, сидевшую за решеткой, он испытывал незнакомое удовольствие, как борзая, которая опередила стаю и первая догнала зайца.
Пребывая в отличном настроении охотника, Пушкина он встретил как дорогого гостя. И милостиво позволил Вановскому, разгоряченному удачным завершением дела, получить свой кусочек славы.
– Так вот позвольте доложить, – бодро начал помощник пристава, щеки которого горели победной рюмкой, принятой в буфете участка. – Сразу по прибытии с доктором Окольным была оказана помощь портнихе, ногу ей перевязали и отнесли в салон. Она все причитала, что теперь двигаться не сможет…
– Ближе к поимке, – попросил Пушкин.
– Конечно, конечно! – заторопился Вановский, взъерошив волосы. – Сделал все, как приказали. Стол был поставлен на середину комнаты, на крюк закрепили веревку, на ней – темную штору, чтоб по форме напоминала повешенное тело. Сам устроился так, чтобы при входе не был виден. Городовой запер дверь, ключ сунул в указанную вами щель… После чего наступила тишина…
Вановский взял передышку, чтобы добраться до главного. И опустить мелкую подробность: какого страху натерпелся в пустой квартире, вздрагивая от каждого шороха и не решаясь смотреть на висящий куль, будто оживавший и двигавшийся во тьме.
– Ночь напролет глаз не сомкнул, – бодро продолжил он. – Уже светать стало. Ну, думаю, никто не явится. Однако же засаду не покидаю… И вот около девяти слышу: скрипят ступеньки. Ну, думаю, что-то будет. И правда, стали дергать дверь. Замок затрещал, открывается дверь, и появляется она… Заходит, оглядывается, будто ищет кого, и тут заметила нашу декорацию… Стоит и смотрит, будто на диковинку. Тут уж не растерялся, выскочил, перекрыл дверь, кричу: «Стоять! Полиция!» Она и поделать ничего не смогла… Попалась как миленькая… Доставили в участок, и вот извольте, теперь за решеткой…
Помощник глянул на пристава, дескать «ну как, не уронил честь участка?» и получил одобрительный кивок.
– Великолепно, господа, – сказал Пушкин, видя, как оба полицейских светятся победой. Может быть, первой настоящей победой за время службы. – Личность задержанной установлена?
– Никак нет, – вступил фон Глазенап. – Говорить отказывается, требует вас лично… так что пока оформлять не стали.
– Раздавленный аграф занесли в протокол?
– Как положено… Ювелирная вещь хранится в моем личном сейфе… Страшно подумать, сколько стоит…
Комплимент был не слишком приятен. Сейчас и такой годился.
– Ваша наблюдательность делает вам честь, – сказала Агата.
– Хватит донимать расспросами, – вступила тетушка, не желая быть посторонней на чужом веселье. – Сейчас доктор прибудет… Тебе тут делать нечего, Алексей…
Пушкин глянул на нее. Агата Кристафоровна еле удержалась, чтобы не обнять замученного мальчика. Но удержалась.
– Тетушка, прошу, чтобы мадемуазель Керн провела у вас несколько дней, – сказал он. – Ни под каким предлогом не выпускать из дома.
– Куда ей выходить! Довел бедную девушку…
– Это невозможно, я должна защитить Астру, – попыталась возразить Агата из-под одеяла. Только сил совсем не было.
– Те, кто заманил вас в ловушку, должны думать, что добились своего: баронесса фон Шталь мертва или исчезла, – сказал Пушкин и добавил: – Лежа в постели, помогаете сыску.
Агата шмыгнула носом.
– Как прикажете, господин чиновник сыскной полиции.
С тетушки было достаточно.
– Еще не хватало, чтобы в моем доме приказы раздавал! – заявила она. – Иди уже…
Пушкин спросил: нельзя ли получить чашку чая? Агата Кристафоровна смилостивилась и отправила на кухню: сам найдет, не до него сейчас. И принялась хлопотать вокруг Агаты. Через четверть часа пришел сонный доктор, осмотрел больную, нашел на затылке кровоподтек, который прописал лечить повязками со льдом и полным покоем.
Проводив доктора, тетушка вспомнила, что племянник не попадался ей на глаза. Пушкина она нашла на кухне. Он спал за столом, сложив голову на руки. Спал глубоко, как бесконечно уставший человек. Чашка чая стояла нетронутой. Агата Кристафоровна подобралась на цыпочках, погладила по головке и не удержалась: коснулась губами его темечка. Как в детстве целовала любимого и умного мальчика.
– Здержнго… Доствть… – бормотал Пушкин, не просыпаясь.
– Господи, и во сне кого-то ловит, – прошептала тетушка, смахивая с глаза что-то вроде соринки.
* * *
Утро Михаил Аркадьевич начал недурно. Он счастливо увернулся от чашки, запущенной в его голову ручкой обожаемой жены. И был рад, что легко отделался. Ни свет ни заря к ним прибежала мать Зефирчика и в подробностях расписала, как погибла последняя надежда его женить. В обнимку с сестрой она рыдала и взывала к отмщению. Что мог тут сделать начальник полиции? Разве просить пристава выдрать племянника ремнем. У самого рука на ребенка не поднимается. А вот с Ванзаровым обещал разобраться по всей строгости. Обещал, чтобы утешить женщин. На самом деле никаких методов против Ванзарова у него не имелось. Ну не будешь писать в министерство жалобу, что чиновник Ванзаров не смог женить племянника?
Утешения не слишком помогли. Даже вызвали полет чашки. Вдобавок Михаилу Аркадьевичу не советовали являться домой, пока Зефирчик останется холостым. То есть явиться может, но на порог его не пустят. Несмотря на то что статский советник…
В таком приподнятом настроении Эфенбах прибыл на службу. У кабинета ждал Пушкин. Михаил Аркадьевич оценил украшение под глазом.
– Это кто же тебя эдаким орденом угостил, раздражайший мой? – спросил он, втайне надеясь, что его сотруднику тоже не повезло с женщинами.
– Сходил в баню, – последовал краткий ответ. – Господин статский советник, прошу срочный доклад.
За исключением синяка, Пушкин казался добрым, свежим и собранным. Только костюм малость помят.
– Ну, раз терпежа нет, – сказал Эфенбах, жестом приглашая к себе.
Начало доклада он прослушал, думая, куда деваться после службы. Но как только Пушкин рассказал о сожженной конторской книге с закладкой в виде аптечного пузырька, оживился, выразил интерес и попросил повторить. И уже внимал со всем вниманием, так сказать… Когда же Пушкин сообщил выводы, которые указывали на преступника, Михаил Аркадьевич был не слишком доволен.
– Ты рот за зубами держи, – сказал он. – Понимать надо, какая фамилия… Сто лет Москвой торгуют. От самого генерал-губернатора похвалу схлопотали. А ты – такое. На кого это видано?
– Михаил Аркадьевич, если не приять срочные меры, произойдет еще одно убийство.
– Это кого же хлопнут?
Пушкин назвал ближайшую жертву. Чем окончательно расстроил.
– Ну какая же мерзкая распакостность, – сказал Эфенбах, подперев щеку кулаком. – И откуда они только выбираются? А ведь твоя краса-девица, птичка наша златокрылая, Агатушка, предупреждала, а я подумал: бабьи бредни…
– Сегодня ночью ее пытались убить, – сказал Пушкин так, будто речь шла о самом обычном происшествии.
Брови Михаила Аркадьевича поползли вверх.
– Что? В порошок затру! Кто сумел?
– Мадемуазель Керн ударили по затылку, потом подвесили на веревке так, чтобы любое движение было последним…
– Негодяи! – Кулак начальника сыска сжался так, что любой бы испугался. – Ох уж до него доберусь, шесть шкур спущу!
– Этот случай имеет непосредственное отношение к делу Бабановых…
– Ах, вот оно куда! Ну-ка, сыпь, не жалей…
Что означало: Эфенбах желает знать подробности. Пушкин изложил, почему было совершено покушение и при чем тут аграф в форме лютика голубого, раздавленный его ботинком. Выслушав, Эфенбах согласился: доводы существенные.
– Сразу видна глупость: аграф оставлен, а сто рублей и сумочку птички нашей прихвостили, – сказал он и добавил: – Глупцы… Чьих рук дело?
– Мадемуазель Керн мало что успела рассмотреть: невысокий мужчина, обладает большой физической силой и ловкостью.
– Откуда разнюхал?
– Он должен был донести мадемуазель на второй этаж. Затем закинуть веревку на потолочный крюк, другой конец закрепить на ножке стола. После чего поднять на стол бесчувственную даму, удержать на краю стола, надеть ей на шею петлю и затянуть узел так, чтобы нельзя было развязать. Узел на ее руках тоже был затянут накрепко. Ловкие и сильные руки при невысоком росте.
Эфенбах пребывал в раздумьях.
– Какое ж везенье, что осталась жива…
– Везенья не было. Она должна была умереть как можно ближе к середине ночи.
– Почему?
– Чтобы нельзя было доказать алиби, – ответил Пушкин. – Это точно укладывается в круг причин, о которых вам доложил.
– Ах, ты ж, подлючая еговозина! – выругался Михаил Аркадьевич. – Ну уж ладно, будет уроком… От меня-то что требуется?
– Надо произвести арест.
– Вот же кулебяку какую заложил. А без него не обойдешься, раздражайший мой?
– Невозможно.
– Ну почему же?
– Время поджимает… Если бы не приезд Дмитрия Козьмича Бабанова, можно было отложить. Теперь надо спешить… Планы преступника нарушены, будет действовать стремительно…
– Ох, ведь правильно говорят: раз по воду пойдешь, в болоте утонешь… Ладно, отправлюсь к прокурору Москвы, доложу распрекрасную картину… Только без его повеления и пальцем шевельнуть не моги…
Пушкин обещал не предпринимать ничего без разрешения. В крайнем случае, вся вина будет на нем за самоуправство. Михаила Аркадьевича это утешило, но не успокоило. Он стал поучать своего чиновника, как в полицейской службе надо быть «вострым на ухо» и «тонким на глаз». Отеческое поучение могло продолжаться с полчаса, но тут в кабинет заглянул Кирьяков. Вид чиновника говорил, что вчера свадьба далась ему нелегко. А утро еще труднее…
– Прощу прощения, Михаил Аркадьевич, – облизывая пересохшие губы, обратился он. – Из второго участка Якиманской гонец прибыл. Докладывает: поймали кого-то. Срочно требует господина Пушкина…
* * *
Впервые в жизни пристав ощутил себя настоящим полицейским. Это чувство ему понравилось. Разбуженный среди ночи, он не мог взять в толк, зачем устраивать такие сложности, не проще ли поставить пост в саду дома Вейриоль? Для полного спокойствия еще и на втором этаже. Однако городовой настаивал: господин Пушкин требовал четкого исполнения инструкций. Фон Глазенап не слишком любил, когда ему указывали, что делать, если указывало не начальство. Однако в этот раз он так глубоко увяз в двух убийствах и так сильно зависел от сыска, что самовольничать глупо. Пристав нехотя выполнил все указания, надеясь, что они бесполезны. Каково же было его удивление, когда преступник оказался пойман! Разглядывая личность, сидевшую за решеткой, он испытывал незнакомое удовольствие, как борзая, которая опередила стаю и первая догнала зайца.
Пребывая в отличном настроении охотника, Пушкина он встретил как дорогого гостя. И милостиво позволил Вановскому, разгоряченному удачным завершением дела, получить свой кусочек славы.
– Так вот позвольте доложить, – бодро начал помощник пристава, щеки которого горели победной рюмкой, принятой в буфете участка. – Сразу по прибытии с доктором Окольным была оказана помощь портнихе, ногу ей перевязали и отнесли в салон. Она все причитала, что теперь двигаться не сможет…
– Ближе к поимке, – попросил Пушкин.
– Конечно, конечно! – заторопился Вановский, взъерошив волосы. – Сделал все, как приказали. Стол был поставлен на середину комнаты, на крюк закрепили веревку, на ней – темную штору, чтоб по форме напоминала повешенное тело. Сам устроился так, чтобы при входе не был виден. Городовой запер дверь, ключ сунул в указанную вами щель… После чего наступила тишина…
Вановский взял передышку, чтобы добраться до главного. И опустить мелкую подробность: какого страху натерпелся в пустой квартире, вздрагивая от каждого шороха и не решаясь смотреть на висящий куль, будто оживавший и двигавшийся во тьме.
– Ночь напролет глаз не сомкнул, – бодро продолжил он. – Уже светать стало. Ну, думаю, никто не явится. Однако же засаду не покидаю… И вот около девяти слышу: скрипят ступеньки. Ну, думаю, что-то будет. И правда, стали дергать дверь. Замок затрещал, открывается дверь, и появляется она… Заходит, оглядывается, будто ищет кого, и тут заметила нашу декорацию… Стоит и смотрит, будто на диковинку. Тут уж не растерялся, выскочил, перекрыл дверь, кричу: «Стоять! Полиция!» Она и поделать ничего не смогла… Попалась как миленькая… Доставили в участок, и вот извольте, теперь за решеткой…
Помощник глянул на пристава, дескать «ну как, не уронил честь участка?» и получил одобрительный кивок.
– Великолепно, господа, – сказал Пушкин, видя, как оба полицейских светятся победой. Может быть, первой настоящей победой за время службы. – Личность задержанной установлена?
– Никак нет, – вступил фон Глазенап. – Говорить отказывается, требует вас лично… так что пока оформлять не стали.
– Раздавленный аграф занесли в протокол?
– Как положено… Ювелирная вещь хранится в моем личном сейфе… Страшно подумать, сколько стоит…