Любое утро свадебного сезона в Москве было исполнено страданий. Страдали чиновники в присутственных местах, страдали офицеры в казармах и полицейские в участках, страдали приказчики в лавках и отцы семейства в доходных домах. Страдали письмоводители городской управы, студенты в университетских аудиториях, учителя в гимназиях. И даже, страшно сказать, секретари в канцелярии генерал-губернатора.

Страдальцы исключительно мужского пола страдали за мягкость характера и чужое счастье. Ведь накануне, на свадьбе, куда их пригласили, нельзя было не выпить с женихом, с отцом жениха, с отцом невесты, с дружкой жениха, с посаженным отцом, с почетным гостем и дальше уже не пойми с кем. Пили за здоровье молодых, за достаток в доме, за обильное потомство, за многие радости и тому подобное, что так щедро изливается на словах и редко случается в жизни. Проснувшись поутру, страдальцев ждало возмездие за мягкое сердце. Не помогали ни чай, ни рассол, ни аптечный порошок, ни холодная вода. А на службу идти приходится. Вот и брели они, подпирая головы, кто в присутственное место, а кто в лавку. Там начиналась пытка, какую описать невозможно, а только пережить. После чего дать зарок никогда не идти дальше третьей рюмки. И на следующей свадьбе начать все сначала.

Приемное отделение сыскной полиции ничем не отличалось от прочих мест: утро и здесь было болезненным. Чиновник Кирьяков сидел за письменным столом и не мог пошевелиться: каждое движение отдавалось в висках колокольным звоном. На лице его застыло мученическое выражение: «Зачем человеку на свет родиться, если ему такие страдания суждены?» Ну, или что-то подобное. Юный чиновник Актаев шевелиться мог по причине более молодого и крепкого организма. Но движения его ограничивались опрокидыванием воды из графина в стакан и жадным осушением до дна. Страдания юноша испивал не менее старшего коллеги. Насколько страдал Василий Яковлевич Лелюхин, сказать в точности невозможно: в сыске его не было.

Только один чиновник страданий не испытывал, казался свежим и собранным, если не замечать легких теней под глазами. Трудно догадаться, что ночь он провел без сна. Зато в черном блокноте появилось множество линий, сходящихся в нескольких точках. В таблице вероятностей цифры тоже сильно изменились. Пушкин не обращал внимания на стоны Кирьякова, как и на крики, которые прорывались через закрытую дверь кабинета Эфенбаха. Оттуда долетали обрывки угроз: «расколоть на головешки», «стереть в песок» и «спустить кожу с ушей». За ними неслись упреки: «раскурдючили», «замехрючили» и «скандобились». Что означало крайнюю степень гнева Михаила Аркадьевича.

– Боже мой, ну неужели нельзя потише? – скривился Кирьяков, которому по голове ударила новая порция ругани. – Как иглами пронзает…

– Кому от господина Эфенбаха достается? – спросил Актаев, утерев рот после очередного стакана.

Пушкин знал, но делиться не стал. Он развернул свежий выпуск «Московского листка», купленный у мальчишки-газетчика, и, не читая городских новостей, обратился к последней странице. Объявления теснились пестрой толпой. В газетном подвале было помещено объявление барышни, желавшей получить науку жизни. Сразу над ним, выделенное жирной черной рамкой, виднелось «Письмо женихам Москвы». Автор подписался: «Честные невесты Москвы». Письмо было кратким, яростным, жгучим, хлестким, как звонкая пощечина. Ответ не только достойный, но прямо сказать – сокрушительный.

Отложив газету, Пушкин взял бланки канцелярии обер-полицмейстера, которые в сыске водились для всякой надобности, и составил отношения к приставам трех полицейских участков Москвы. Отношение было за подписью начальника сыска. Оставалось дождаться, когда гроза утихнет, и получить подпись.

Распахнулась дверь. В «юдоль страдальцев» ворвался ветерок, пахнущий цветами и дорогим одеколоном. Господин с букетом розовых роз не испытывал страданий, а был свеж, румян, бодр и одет с иголочки.

– Алёшка, дружище! – крикнул он и распахнул руки, одна из которых была занята букетом.

Не успев опомниться, Пушкин был захвачен в объятия, трижды расцелован и похлопан по спине.

– Рад тебя видеть, старина! – сказал веселый господин, источавший волны одеколона. Он бросил букет на стол чиновника сыска и уселся, закинув ногу на ногу. – Страшно рад тебя видеть… Что же вчера так рано уехал… Ужин был прелестный…

– Неотложные дела, ваше сиятельство, – ответил Пушкин, отодвигаясь от выставленной подметки лакированного ботинка.

Он не любил, когда переходили на «ты», и терпеть не мог бурного выражения дружеских чувств. Особенно на виду чиновников сыска, которые забыли о собственных страданиях. Так любопытно им стало: что за гость объявился?

Граф махнул рукой, как шашкой, и скривился.

– Умоляю, отставь церемонии… Какие могут быть сословные различия между своими… Все это чепуха, сор прошлого… Я держусь демократических взглядов, – гордо сообщил он. – Я за равенство и товарищество со всеми… Будь добр, забудь эти церемонии.

Тут Урсегов прислушался и улыбнулся.

– Ого! Кого это ваш начальник распекает?

– Нерадивый сотрудник, – ответил Пушкин. – Чем могу помочь?

– Ах да! – Граф легонько хлопнул себя по лбу. – Почему я у тебя ни свет ни заря? Признаюсь: твоя родственница баронесса произвела на меня глубочайшее впечатление. И почему мы только раньше не встретились? Какая восхитительная женщина… А тебе не повезло, брат, что вы родственники, ой, не повезло… Зато повезло мне! Так… О чем же это я? Ах да… баронесса сказала, что остановилась в «Славянском базаре». И вот, изволь: только взошла заря, а я уже стою у портье с букетом. И что же выясняю? Этот жулик портье отказывается говорить, в каком номере она проживает. Чуть не полицией грозится… Ну, со мной эти номера не проходят, вынул из него сведения… И вообрази, оказывается, баронесса не ночевала сегодня. Куда, скажи мне, она делась? Я весь в тревоге!

– Баронесса ночевала у тетушки, – ответил Пушкин.

Урсегов хлопнул в ладоши.

– Так скорей говори адрес! Отправлюсь прямиком к ней. Мы же с ней вчера познакомились. Эдакая бойкая старушка.

– Невозможно. Тетушка не жалует незваных гостей. Особенно с утра, – сказал Пушкин. Ему не нравилось, когда любимую родственницу назвали «старушкой», а тем более бойкой.

В досаде граф хлопнул себя по коленке.

– Ох уж эти московские тетушки… Ладно, поймаю баронессу в гостинице… Алёшка, у нас сегодня вечером в Центральных банях прощальный мальчишник, так я приглашаю тебя по-родственному… Будет весело… Со своими приятелями познакомлю… У нас славная компания…

– «Клуб веселых холостяков»?

В лице Урсегова мелькнула растерянность. И исчезла. Он засмеялся.

– Как сказал? Ах, нет… Это все письмо женихов… Шум в Москве наделало изрядный.

– Не знаете автора?

Он только руками развел:

– Откуда мне знать? Какой-то весельчак придумал…

– Сегодня в «Московском листке» опубликован ответ невест.

– Неужели? – Граф не проявил интереса к предложенной газете. – Ну и чудесно… Меня куда больше интригует баронесса…

– Когда познакомились с семейством Бабановых? – спросил Пушкин под громовые раскаты из кабинета.

Граф почему-то поморщился.

– Дело давнее… Отец мой как-то раз слишком много проиграл в карты и для покрытия долга принужден был расстаться с семейной ценностью: бокалами Императорского стеклянного завода… Видел на столе вчера? Это наши… Федор Козьмич у него купил… Не поскупился, цену хорошую дал.


– Сколько Бабанов купил бокалов?

– Дед мой от императора Александра Благословенного за усердия в службе получил тридцать шесть штук! Как раз для малого приема… Отец оставил себе двенадцать, двадцать четыре купил Бабанов…

– Сохранилось двенадцать?

Урсегов издал звук, будто лошадь фыркнула.

– Куда там! Один разбился, другой кто-то украл… Но десяток еще держу… Ни за что не расстанусь… Ах, везде деньги… Если бы не деньги, разве женился бы на Авиве… Когда такая баронесса появилась. – И он многозначительно подмигнул.

– Федор Козьмич предложил вам Астру Федоровну?

Граф презрительно хмыкнул.

– Уж так купчине хотелось заполучить графский титул… Случайно все вышло. Как-то пригласили меня в Купеческий клуб, а там Федор Козьмич. Ну, слова за слово, вспомнили старое знакомство, он к себе позвал… Посмотрел его дом, и такой у меня интерес к торговле шерстью проснулся, что трудно передать… А у него – к моему титулу… Что ж, дочь его не получит, зато вдова графиней станет. – Урсегов закончил такой кислой миной, о какой Авиве Капитоновне лучше бы не знать.

– Простите за нескромный вопрос, граф, – сказал Пушкин, немного понизив голос. – Почему так легко отказались от Астры Федоровны?

Ему шаловливо погрозили пальцем.

– Ох, узнаю брата-сыщика! Во всем подозрительность ищешь! Молодец, хвалю… Да только тут никаких секретов: ну куда мне жениться на шестнадцатилетней девице? Чтобы через год она мне рога наставила? Нет, спасибо… Когда Федор Козьмич предлагал, отказать было нельзя… Ему слово дал. А теперь можно считать слово исчерпанным… С Авивой Капитоновной куда проще… Она в меня влюблена как кошка… Даже жаль ее…

– Госпожа Бабанова сама предложили вам руку и сердце?

Вопрос был явно неприятен графу. И он обратил в шутку.

– Ох, какой ты любопытный… А вот не скажу… Секрет, брат…

– Часто бываете у матушки Гусыни?

Вот тут Урсегов насторожился и даже переменил ногу.

– Да что ты, старина? Никак допрос мне устраиваешь? Ну и ну… Для чего у нее бывать, сам подумай? Один раз с Авивой Капитоновной у нее встречался, да и хватит… Невелика птица… С чего тебе вдруг беспокойство? Сам небось у нее побывал…

– Занимаюсь розыском по делу смерти мадемуазелей Юстовой и Бутович, – сказал Пушкин, глядя на графа. – Они были невестами ваших приятелей: Ферха и Гурлянда… Вам известно об их гибели?

– Ах вот оно что, – Урсегов заулыбался. – А я уж подумал… Да, слышал, такое несчастье… Кстати, Рихард и Исидор будут сегодня на мальчишнике, познакомитесь, они славные, еще подружитесь…

– Эти барышни… – начал Пушкин, но его оборвали.

– Да, барышни, цветочки… Барышни мрут и травятся, все от слабости организма… Но ничего, в Москве невест много, сваха найдет новых, а друзья мои еще повесят себе на шею хомут… Впрочем, как и я…

Дверь кабинета распахнулась, выскочил Ванзаров, красный, как из парилки. Не глядя ни на кого, пересек приемное отделение и скрылся на лестнице. Вслед ему Эфенбах погрозил кулаком и вдруг заметил графа, который вскочил, распахнув объятия. Настроение Михаила Аркадьевича проделало кульбит и расцвело апрельским цветком.

– Графинчик! – обрадовался он, взаимно распахнув руки.

– Мишка-златоуст! – закричал Урсегов и бросился обниматься.

Старинные друзья облобызались и потискали друг друга.

– Ты как здесь? – спросил Эфенбах.

– А вот решил тебя отметить! – Урсегов метнулся к столу, схватил букет и вручил начальнику сыска. – Поздравляю, старина!

– О! Ужели прослышал? – Михаил Аркадьевич понюхал свежие розы. – Да, вот так разлетелось… Получил благодарность от самого обер-полицмейстера!

– Да как же оно было? – поддержал Урсегов, даже не зная, с чем поздравил.

– Такую вот кулебяку заложили, разузнались, кто это шалость с письмом женихов умастрючил!

– И кто же? – спросил граф, кажется, не ожидая такого поворота.

– Вообрази: дочка купчицы Бабановой… Шаловница-девица!

– Ну надо же. – Урсегов невольно оборотился на Пушкина. – Экая барышня…

Чтобы граф случайно не раскрыл родственные связи, связавшие их цепями, Пушкин поспешил обратиться к Эфенбаху.

– Чего тебе, раздражайший мой?

– Прошу подписать отношения к приставам трех участков.

– Тебе к чему?