», как в выражениях: «Попозже», «Позже я узнал» и «Только позже я понял». Я знаю, что это тавтология, но у меня нет выбора, потому что моя история начинается в то время, когда я еще верил в Санта-Клауса и Зубную Фею (хотя даже в шесть лет на этот счет у меня были сомнения). Мне сейчас двадцать два, а значит это действительно позже, верно? Наверное, когда мне будет за сорок - если, конечно, я так далеко зайду, - я оглянусь на то, что, как мне казалось, я понял в двадцать два, и пойму, что на самом деле многого не понимал. Всегда есть позже, теперь я это точно знаю. По крайней мере, пока мы не умрем. Тогда, наверное, все сведется к выражению до этого момента.
Меня зовут Джейми Конклин, и однажды я нарисовал индейку на День благодарения, которая, по моему мнению, была абсолютной кошачьей задницей. Позже - и не намного позже - я обнаружил, что она больше похоже на то, что выходит из кошачьей задницы. Иногда правда - настоящий отстой.
Я думаю, это страшная история. Зацените.
1
Мы с мамой возвращались домой из школы. Она держала меня за руку. В другой руке я сжимал индейку, которую мы нарисовали в первом классе за неделю до Дня Благодарения. Я так ей гордился, что чуть не срал пятаками. И вот как это делается: вы кладете руку на лист бумаги, а затем обводите карандашом. Получаются хвост и тело. Ну а когда дело доходит до головы, тут уже настоящий полет фантазии.
Я показал рисунок маме, и она вся такая: «да, да, да, просто великолепно, правда, правда», но я не думаю, что она внимательно его рассматривала. Вероятно, её мысли были заняты одной из книг, которые она пыталась продать. «Подогнать товар», так она это называла. Видите ли, мама была литературным агентом. Раньше этим занимался ее брат, мой дядя Гарри, но мама взвалила на шею его бизнес за год до того времени, о котором я вам рассказываю. Это долгая история и конкретный облом.
- Я использовал темно зеленый, потому что это мой любимый цвет. Ты ведь это знала? - К тому времени мы уже почти добрались до нашего дома. Но были все еще в трех кварталах от моей школы.
Она опять вся такая: «да-да-да». И еще:
- Когда мы вернемся домой, малыш, ты поиграешь или посмотришь «Барни» или «Волшебный школьный автобус»[3], мне нужно будет сделать миллион звонков.
Теперь пришел мой черед говорить «да, да, да», из-за чего я заработал тычок и улыбку. Мне нравилось, когда я вызывал у мамы улыбку, потому что даже в шесть лет я понимал, что она воспринимает мир ну очень уж серьезно. Позже я узнал, что отчасти причина была во мне. Она думала, что воспитывает сумасшедшего ребенка. В тот день, о котором я вам рассказываю, она окончательно решила, что я не сумасшедший. Что, должно быть, было своего рода облегчением, а может, и нет.
- Ты никому об этом не рассказывай, - сказала она мне позже в тот же день. - Кроме меня. И, может быть, даже мне, малыш. Ладно?
Я сказал «хорошо». Когда ты маленький и это твоя мама, ты говоришь «хорошо» на все её предложения. Если, конечно, она не говорит, что пора идти спать. Или доесть брокколи.
Мы добрались до нашего дома, и лифт все еще был сломан. Можно сказать, что все могло бы пойти по-другому, если бы он работал, но я так не думаю. Я думаю, что люди, которые говорят, что жизнь, как и дороги, по которым мы идем - это выбор, который мы делаем сами, отъявленные лжецы. Потому что хоть по лестнице, хоть на лифте, мы все равно попали бы на третий этаж. Когда переменчивый перст судьбы указывает на тебя, все дороги ведут в одно и то же место, вот что я думаю. Я могу изменить свое мнение, когда стану старше, но на самом деле я не думаю, что это случится.
- К черту этот лифт, - сказала мама. И добавила: - Ты этого не слышал, малыш.
- Чего не слышал? - сказал я, что вызвало у неё еще одну улыбку. Последняя ее улыбка в тот день, скажу я вам. Я спросил ее, не хочет ли она, чтобы я понес ее сумку, в которой, как всегда, лежала рукопись, в тот день большая, похожая на пятисотстраничный пейджер (мама всегда сидела на скамейке и читала, ожидая, когда я выйду из школы, если погода хорошая).
- Милое предложение, но что я тебе всегда говорю?
- Ты должен сам нести свою ношу, - сказал я.
- Корректамундо[4].
- Это Реджис Томас? - Спросил я.
- Точно. Старый добрый Реджис, который оплачивает наши счета.
- Это что-то о Роаноке[5]?
- Тебе даже не нужно спрашивать, Джейми. - Я не смог удержаться, и хихикнул. Все, что писал старый добрый Реджис, было о Роаноке. Такова ноша, которую он несет в этой жизни.
Мы поднялись по лестнице на третий этаж, где были еще две квартиры плюс наша - в конце коридора. Наша была самой модной. Мистер и миссис Беркетт стояли у двери квартиры 3А, и я сразу понял, что что-то не так, потому что мистер Беркетт курил сигарету, чего я раньше не видел, да и вообще в нашем здании это было запрещено. Его глаза были налиты кровью, а волосы взъерошены и похожи на седые шипы. Я всегда называл его мистером, но на самом деле он был профессором Беркеттом и преподавал что-то умное в Нью-Йоркском университете. Английскую и европейскую литературу, как я позже узнал. Миссис Беркетт была одета в ночную рубашку, а ее ноги были босыми. Эта ночнушка была довольно прозрачной. Я мог видеть большую часть ее причиндалов прямо через неё.
Мама спросила:
- Марти, что случилось?
Прежде чем он успел что-то ответить, я показал ему свою индейку. Потому что он выглядел грустным, и мне хотелось его подбодрить, и еще потому, что я был горд за свою работу.
- Посмотрите, мистер Беркетт! Я нарисовал индейку! Посмотрите, миссис Беркетт! - Я поднес рисунок к ее лицу, потому что не хотел, чтобы она подумала, что я смотрю на ее причиндалы.
Мистер Беркетт не обратил на это никакого внимания. По-моему, он меня даже не расслышал.
- Тиа, у меня ужасные новости. Мона умерла сегодня утром.
Мама уронила сумку с рукописью между ног и прикрыла рот рукой.
- О нет! Скажи мне, что это неправда!
Он начал плакать.
- Она встала ночью и сказала, что хочет пить. Я вернулся ко сну, а когда проснулся утром, она лежала на диване, натянув одеяло до подбородка, и поэтому я на цыпочках прошел на кухню и поставил кофе, потому что думал, что приятный запах ее р-р-разбудит.… должен разбудить…
И тогда он сломался. Мама обняла его так же, как обнимала меня, когда я поранюсь, хотя мистеру Беркетту было около ста (семьдесят четыре, как я узнал позже).
Вот тогда-то миссис Беркетт и заговорила со мной. Ее было тяжело расслышать, но не так тяжело, как некоторых из них, потому что умерла она совсем недавно.
- Индейки не бывают зелеными, Джеймс.
- Ну а моя такая, - сказал я.
Мама все еще держала мистера Беркетта в объятиях, словно укачивала его. Они не слышали миссис Беркетт, потому что не могли, и не слышали меня, потому что занимались взрослыми делами: мама утешала, мистер Беркетт рыдал.
- Я позвонил доктору Аллену, он пришел и сказал, что её, вероятно, хватил удар, - сказал мистер Беркетт. По крайней мере, мне так показалось. Он плакал так сильно, что трудно было разобрать. - Он позвонил в похоронное бюро. Ее увезли. Я не знаю, что буду без нее делать.
- Мой муж сожжет волосы твоей матери своей сигаретой.
И, конечно же, так и произошло. Я почувствовал запах паленых волос, что-то вроде запаха из салона красоты. Мама была слишком вежлива, чтобы сказать ему об этом, но она попросила отпустить ее, а затем взяла у него сигарету, бросила на пол и наступила на нее. Я подумал, что свинячить в общем коридоре было плохим поступком, но ничего не сказал. Я понял, что это особая ситуация.
А еще я знал, что мой диалог с миссис Беркетт его напугает. И маму тоже. Даже маленький ребенок знает некоторые базовые вещи, если у него чердак на месте. Ты говоришь «пожалуйста», ты говоришь «спасибо», ты не пердишь на публике и не жуешь с открытым ртом, и ты не разговариваешь с мертвецами, когда они стоят рядом с живыми людьми, которые только начинали тосковать по ним. Я только хочу сказать в свое оправдание, что, когда я ее увидел, я не знал, что она мертва. Позже я научился лучше распознавать различие, но тогда я только этому учился. Я видел все через ее ночную рубашку, но не через саму миссис Беркетт. Мертвецы выглядят точно так же, как живые, и они всегда носят ту одежду, в которой умерли.
Тем временем мистер Беркетт пересказывал все заново, уточняя некоторые детали. Он рассказал моей матери, как сидел на полу рядом с диваном и держал жену за руку, пока не пришел врач, и продолжал сидел рядом, пока не пришел тот парень, гробовщик, чтобы забрать её. «Препроводить её» - вот что он на самом деле сказал, но я не понял, пока мама мне не объяснила. Сначала я вообще подумал, что он сказал косметолог[6], может быть, из-за запаха подпаленных маминых волос. Его плач было поутих, но теперь снова усилился.
- Ее кольца пропали, - сказал он сквозь слезы. - И помолвочное кольцо, и обручальное, с большим бриллиантом. Я осмотрел ночной столик рядом с ее кроватью, куда она их обычно кладет, когда втирает в руки этот ужасно пахнущий крем от артрита.
- Да, пахнет скверно, - признала миссис Беркетт. - Ланолин - это, по сути, бараний жир, но он действительно помогает.
Я кивнул, показывая, что понял, но ничего не сказал.
- ... и на раковине в ванной, потому что иногда она оставляет их там… Я везде искал.
- Они найдутся, - успокоила мама, и теперь, когда ее волосы были в безопасности, она снова обняла мистера Беркетта. - Они найдутся, Марти, не волнуйся.
- Я так по ней скучаю! Я уже скучаю по ней!
Миссис Беркетт хлопнула ладонями по лицу.
- Я даю шесть недель, прежде чем он пригласит Долорес Магауэн на ленч.
Мистер Беркетт рыдал, а мама успокаивала его, как делала это всякий раз, когда я разбивал коленку или когда я пытался приготовить ей чашку чая и проливал горячую воду себе на руку. Другими словами, шума было много, так что я рискнул, но старался говорить тихо.
- Где ваши кольца, миссис Беркетт? Вы знаете?
Они должны говорить тебе правду, когда умирают. Я не знал этого в шесть лет, я просто предполагал, что все взрослые говорят правду, живые или мертвые. Конечно, в то время я также верил, что Златовласка - настоящая девушка. Называйте меня глупцом, если хотите. По крайней мере, я не верил, что три медведя на самом деле могли говорить.
- Верхняя полка шкафа в прихожей, - сказала она. - В самом конце, за альбомами.
- Почему там? - спросил я, и мама как-то странно на меня посмотрела. Насколько она могла видеть, я разговаривал с пустым дверным проемом... хотя к тому времени она уже знала, что я не совсем такой, как другие дети. После того, что случилось в Центральном парке, - плохие вещи, но я еще до этого дойду - я подслушал, как она говорила по телефону одному из своих друзей-редакторов, что я «с чудинкой». Это напугало меня до чертиков, потому что я подумал, что она имела в виду, что хочет сменить мое имя на Фэй[7], что было девичьим именем.
- Не имею ни малейшего представления, - ответила миссис Беркетт. - К тому времени, наверное, у меня уже случился инсульт. Мои мысли утонули в крови.
Мысли тонут в крови. Я никогда этого не забывал.
Мама спросила мистера Беркетта, не хочет ли он зайти к нам на чашку чая («или чего-нибудь покрепче»), но он ответил, что нет, он собирается еще раз поохотиться за пропавшими кольцами своей жены. Она спросила его, не хочет ли он, чтобы мы принесли ему что-нибудь из китайского ресторанчика, - эту еду моя мама планировала на ужин, - и он сказал, что это было бы хорошо, спасибо, Тиа.
Моя мать сказала «де нада[8]» (это выражение она использовала почти так же часто, как «да, да, да» и «правда, правда»), а затем сказала, что мы принесем к нему еду около шести, если только он не хочет поесть с нами в нашей квартире, что он мог бы без проблем сделать. Он сказал, что нет, он хотел бы поесть в своей, но он хотел бы, чтобы мы поели вместе с ним. За исключением того, что на самом деле он сказал, «в нашей квартире», как будто миссис Беркетт была жива. А живой она уже не была, хотя и находилась рядом.
- К тому времени ты уже найдешь ее кольца, - сказала мама. Она взяла меня за руку. - Ну же, Джейми. Мы увидимся с мистером Беркеттом позже, а пока давай оставим его в покое.
- Индейки зелеными не бывают, Джейми, - сказала миссис Беркетт, - да и на индейку она не очень похожа. Она похожа на шарик с торчащими из него пальцами. Ты не Рембрандт.
Мертвые люди должны говорить правду, и это нормально, когда вы хотите знать ответ на вопрос, но, как я уже сказал ранее, правда может быть отстойной. Я начал было на нее злиться, но в этот момент она заплакала, и я не смог. Она повернулась к мистеру Беркетту и сказала:
- Кто теперь будет следить за тем, чтобы ты не пропускал заднюю петлю на поясе твоих брюк? Долорес Магован? Я должна улыбнуться и поцеловать свинью. - Она поцеловала его в щеку... или поцеловала сквозь нее, я не мог точно сказать. - Я любила тебя, Марти. И до сих пор люблю.
Мистер Беркетт поднял руку и почесал то место, где ее губы его коснулись, как будто у него был зуд. Наверное, он так и подумал.
2
Так что да, я вижу мертвых. Насколько я помню, так было всегда. Но это совсем не как в фильме с Брюсом Уиллисом[9]. Это может быть интересно, иногда это может быть страшно (чувак из Центрального парка), это может быть занозой в заднице, но в основном это просто обыденность, как например, быть левшой, или уметь играть классическую музыку, когда тебе три года, или рано заболеть болезнью Альцгеймера, что случилось с дядей Гарри, когда ему было всего сорок два. В шесть лет сорок два казались мне далекими как звезды, но даже тогда я понимал, что он слишком молод, чтобы забыть кто он. Или как там более литературно можно описать то, что с ним произошло - почему-то именно этот момент пугал меня больше всего, когда мы ходили к дяде Гарри. Его мысли не тонули в крови из пробитого сосуда головного мозга, но все равно тонули.
Мы с мамой добрались до 3С, и она запустила нас внутрь. Это заняло некоторое время, потому что на двери было три замка. Она говорила, что это цена, которую вы платите за роскошную жизнь. У нас была шестикомнатная квартира с видом на авеню. Мама называла наш дом Дворцом-на-парковой. У нас была уборщица, которая приходила два раза в неделю. У мамы в гараже на Второй авеню стоял «Рейнджровер», и иногда мы ездили к дяде Гарри в Спеонк. Благодаря Реджису Томасу и нескольким другим писателям (но в основном старому доброму Реджису) мы жили на широкую ногу. Это продолжалось недолго благодаря удручающему развитию событий, о котором я вам скоро расскажу. Оглядываясь назад, я иногда думаю, что моя жизнь похожа на роман Диккенса, только с нецензурщиной.
Мама бросила сумку с рукописью и портмоне на диван и села. Диван издал пердящий звук, что обычно вызывало у нас улыбку, но только не в этот день.
- Гребаный насрать, - сказала мама и подняла руку в жесте «Стоп». - Ты…
- Ничего не слышал, - сказал я.
- Хорошо. Мне нужен ошейник под напряжением, который будет бить меня током каждый раз, когда я при тебе ругаюсь, или нечто подобное. Это бы привело меня в чувство. - Она выпятила нижнюю губу и сдула челку. - Мне нужно прочесть еще двести страниц последней книги Реджиса.
- А как она называется? - спросил я, зная, что в названии обязательно будет Роанок. Так было всегда.
- «Призрачная Дева из Роанока», - сказала она. - Это одна из лучших его вещей, много сек... много поцелуев и объятий.
Я сморщил нос.
Меня зовут Джейми Конклин, и однажды я нарисовал индейку на День благодарения, которая, по моему мнению, была абсолютной кошачьей задницей. Позже - и не намного позже - я обнаружил, что она больше похоже на то, что выходит из кошачьей задницы. Иногда правда - настоящий отстой.
Я думаю, это страшная история. Зацените.
1
Мы с мамой возвращались домой из школы. Она держала меня за руку. В другой руке я сжимал индейку, которую мы нарисовали в первом классе за неделю до Дня Благодарения. Я так ей гордился, что чуть не срал пятаками. И вот как это делается: вы кладете руку на лист бумаги, а затем обводите карандашом. Получаются хвост и тело. Ну а когда дело доходит до головы, тут уже настоящий полет фантазии.
Я показал рисунок маме, и она вся такая: «да, да, да, просто великолепно, правда, правда», но я не думаю, что она внимательно его рассматривала. Вероятно, её мысли были заняты одной из книг, которые она пыталась продать. «Подогнать товар», так она это называла. Видите ли, мама была литературным агентом. Раньше этим занимался ее брат, мой дядя Гарри, но мама взвалила на шею его бизнес за год до того времени, о котором я вам рассказываю. Это долгая история и конкретный облом.
- Я использовал темно зеленый, потому что это мой любимый цвет. Ты ведь это знала? - К тому времени мы уже почти добрались до нашего дома. Но были все еще в трех кварталах от моей школы.
Она опять вся такая: «да-да-да». И еще:
- Когда мы вернемся домой, малыш, ты поиграешь или посмотришь «Барни» или «Волшебный школьный автобус»[3], мне нужно будет сделать миллион звонков.
Теперь пришел мой черед говорить «да, да, да», из-за чего я заработал тычок и улыбку. Мне нравилось, когда я вызывал у мамы улыбку, потому что даже в шесть лет я понимал, что она воспринимает мир ну очень уж серьезно. Позже я узнал, что отчасти причина была во мне. Она думала, что воспитывает сумасшедшего ребенка. В тот день, о котором я вам рассказываю, она окончательно решила, что я не сумасшедший. Что, должно быть, было своего рода облегчением, а может, и нет.
- Ты никому об этом не рассказывай, - сказала она мне позже в тот же день. - Кроме меня. И, может быть, даже мне, малыш. Ладно?
Я сказал «хорошо». Когда ты маленький и это твоя мама, ты говоришь «хорошо» на все её предложения. Если, конечно, она не говорит, что пора идти спать. Или доесть брокколи.
Мы добрались до нашего дома, и лифт все еще был сломан. Можно сказать, что все могло бы пойти по-другому, если бы он работал, но я так не думаю. Я думаю, что люди, которые говорят, что жизнь, как и дороги, по которым мы идем - это выбор, который мы делаем сами, отъявленные лжецы. Потому что хоть по лестнице, хоть на лифте, мы все равно попали бы на третий этаж. Когда переменчивый перст судьбы указывает на тебя, все дороги ведут в одно и то же место, вот что я думаю. Я могу изменить свое мнение, когда стану старше, но на самом деле я не думаю, что это случится.
- К черту этот лифт, - сказала мама. И добавила: - Ты этого не слышал, малыш.
- Чего не слышал? - сказал я, что вызвало у неё еще одну улыбку. Последняя ее улыбка в тот день, скажу я вам. Я спросил ее, не хочет ли она, чтобы я понес ее сумку, в которой, как всегда, лежала рукопись, в тот день большая, похожая на пятисотстраничный пейджер (мама всегда сидела на скамейке и читала, ожидая, когда я выйду из школы, если погода хорошая).
- Милое предложение, но что я тебе всегда говорю?
- Ты должен сам нести свою ношу, - сказал я.
- Корректамундо[4].
- Это Реджис Томас? - Спросил я.
- Точно. Старый добрый Реджис, который оплачивает наши счета.
- Это что-то о Роаноке[5]?
- Тебе даже не нужно спрашивать, Джейми. - Я не смог удержаться, и хихикнул. Все, что писал старый добрый Реджис, было о Роаноке. Такова ноша, которую он несет в этой жизни.
Мы поднялись по лестнице на третий этаж, где были еще две квартиры плюс наша - в конце коридора. Наша была самой модной. Мистер и миссис Беркетт стояли у двери квартиры 3А, и я сразу понял, что что-то не так, потому что мистер Беркетт курил сигарету, чего я раньше не видел, да и вообще в нашем здании это было запрещено. Его глаза были налиты кровью, а волосы взъерошены и похожи на седые шипы. Я всегда называл его мистером, но на самом деле он был профессором Беркеттом и преподавал что-то умное в Нью-Йоркском университете. Английскую и европейскую литературу, как я позже узнал. Миссис Беркетт была одета в ночную рубашку, а ее ноги были босыми. Эта ночнушка была довольно прозрачной. Я мог видеть большую часть ее причиндалов прямо через неё.
Мама спросила:
- Марти, что случилось?
Прежде чем он успел что-то ответить, я показал ему свою индейку. Потому что он выглядел грустным, и мне хотелось его подбодрить, и еще потому, что я был горд за свою работу.
- Посмотрите, мистер Беркетт! Я нарисовал индейку! Посмотрите, миссис Беркетт! - Я поднес рисунок к ее лицу, потому что не хотел, чтобы она подумала, что я смотрю на ее причиндалы.
Мистер Беркетт не обратил на это никакого внимания. По-моему, он меня даже не расслышал.
- Тиа, у меня ужасные новости. Мона умерла сегодня утром.
Мама уронила сумку с рукописью между ног и прикрыла рот рукой.
- О нет! Скажи мне, что это неправда!
Он начал плакать.
- Она встала ночью и сказала, что хочет пить. Я вернулся ко сну, а когда проснулся утром, она лежала на диване, натянув одеяло до подбородка, и поэтому я на цыпочках прошел на кухню и поставил кофе, потому что думал, что приятный запах ее р-р-разбудит.… должен разбудить…
И тогда он сломался. Мама обняла его так же, как обнимала меня, когда я поранюсь, хотя мистеру Беркетту было около ста (семьдесят четыре, как я узнал позже).
Вот тогда-то миссис Беркетт и заговорила со мной. Ее было тяжело расслышать, но не так тяжело, как некоторых из них, потому что умерла она совсем недавно.
- Индейки не бывают зелеными, Джеймс.
- Ну а моя такая, - сказал я.
Мама все еще держала мистера Беркетта в объятиях, словно укачивала его. Они не слышали миссис Беркетт, потому что не могли, и не слышали меня, потому что занимались взрослыми делами: мама утешала, мистер Беркетт рыдал.
- Я позвонил доктору Аллену, он пришел и сказал, что её, вероятно, хватил удар, - сказал мистер Беркетт. По крайней мере, мне так показалось. Он плакал так сильно, что трудно было разобрать. - Он позвонил в похоронное бюро. Ее увезли. Я не знаю, что буду без нее делать.
- Мой муж сожжет волосы твоей матери своей сигаретой.
И, конечно же, так и произошло. Я почувствовал запах паленых волос, что-то вроде запаха из салона красоты. Мама была слишком вежлива, чтобы сказать ему об этом, но она попросила отпустить ее, а затем взяла у него сигарету, бросила на пол и наступила на нее. Я подумал, что свинячить в общем коридоре было плохим поступком, но ничего не сказал. Я понял, что это особая ситуация.
А еще я знал, что мой диалог с миссис Беркетт его напугает. И маму тоже. Даже маленький ребенок знает некоторые базовые вещи, если у него чердак на месте. Ты говоришь «пожалуйста», ты говоришь «спасибо», ты не пердишь на публике и не жуешь с открытым ртом, и ты не разговариваешь с мертвецами, когда они стоят рядом с живыми людьми, которые только начинали тосковать по ним. Я только хочу сказать в свое оправдание, что, когда я ее увидел, я не знал, что она мертва. Позже я научился лучше распознавать различие, но тогда я только этому учился. Я видел все через ее ночную рубашку, но не через саму миссис Беркетт. Мертвецы выглядят точно так же, как живые, и они всегда носят ту одежду, в которой умерли.
Тем временем мистер Беркетт пересказывал все заново, уточняя некоторые детали. Он рассказал моей матери, как сидел на полу рядом с диваном и держал жену за руку, пока не пришел врач, и продолжал сидел рядом, пока не пришел тот парень, гробовщик, чтобы забрать её. «Препроводить её» - вот что он на самом деле сказал, но я не понял, пока мама мне не объяснила. Сначала я вообще подумал, что он сказал косметолог[6], может быть, из-за запаха подпаленных маминых волос. Его плач было поутих, но теперь снова усилился.
- Ее кольца пропали, - сказал он сквозь слезы. - И помолвочное кольцо, и обручальное, с большим бриллиантом. Я осмотрел ночной столик рядом с ее кроватью, куда она их обычно кладет, когда втирает в руки этот ужасно пахнущий крем от артрита.
- Да, пахнет скверно, - признала миссис Беркетт. - Ланолин - это, по сути, бараний жир, но он действительно помогает.
Я кивнул, показывая, что понял, но ничего не сказал.
- ... и на раковине в ванной, потому что иногда она оставляет их там… Я везде искал.
- Они найдутся, - успокоила мама, и теперь, когда ее волосы были в безопасности, она снова обняла мистера Беркетта. - Они найдутся, Марти, не волнуйся.
- Я так по ней скучаю! Я уже скучаю по ней!
Миссис Беркетт хлопнула ладонями по лицу.
- Я даю шесть недель, прежде чем он пригласит Долорес Магауэн на ленч.
Мистер Беркетт рыдал, а мама успокаивала его, как делала это всякий раз, когда я разбивал коленку или когда я пытался приготовить ей чашку чая и проливал горячую воду себе на руку. Другими словами, шума было много, так что я рискнул, но старался говорить тихо.
- Где ваши кольца, миссис Беркетт? Вы знаете?
Они должны говорить тебе правду, когда умирают. Я не знал этого в шесть лет, я просто предполагал, что все взрослые говорят правду, живые или мертвые. Конечно, в то время я также верил, что Златовласка - настоящая девушка. Называйте меня глупцом, если хотите. По крайней мере, я не верил, что три медведя на самом деле могли говорить.
- Верхняя полка шкафа в прихожей, - сказала она. - В самом конце, за альбомами.
- Почему там? - спросил я, и мама как-то странно на меня посмотрела. Насколько она могла видеть, я разговаривал с пустым дверным проемом... хотя к тому времени она уже знала, что я не совсем такой, как другие дети. После того, что случилось в Центральном парке, - плохие вещи, но я еще до этого дойду - я подслушал, как она говорила по телефону одному из своих друзей-редакторов, что я «с чудинкой». Это напугало меня до чертиков, потому что я подумал, что она имела в виду, что хочет сменить мое имя на Фэй[7], что было девичьим именем.
- Не имею ни малейшего представления, - ответила миссис Беркетт. - К тому времени, наверное, у меня уже случился инсульт. Мои мысли утонули в крови.
Мысли тонут в крови. Я никогда этого не забывал.
Мама спросила мистера Беркетта, не хочет ли он зайти к нам на чашку чая («или чего-нибудь покрепче»), но он ответил, что нет, он собирается еще раз поохотиться за пропавшими кольцами своей жены. Она спросила его, не хочет ли он, чтобы мы принесли ему что-нибудь из китайского ресторанчика, - эту еду моя мама планировала на ужин, - и он сказал, что это было бы хорошо, спасибо, Тиа.
Моя мать сказала «де нада[8]» (это выражение она использовала почти так же часто, как «да, да, да» и «правда, правда»), а затем сказала, что мы принесем к нему еду около шести, если только он не хочет поесть с нами в нашей квартире, что он мог бы без проблем сделать. Он сказал, что нет, он хотел бы поесть в своей, но он хотел бы, чтобы мы поели вместе с ним. За исключением того, что на самом деле он сказал, «в нашей квартире», как будто миссис Беркетт была жива. А живой она уже не была, хотя и находилась рядом.
- К тому времени ты уже найдешь ее кольца, - сказала мама. Она взяла меня за руку. - Ну же, Джейми. Мы увидимся с мистером Беркеттом позже, а пока давай оставим его в покое.
- Индейки зелеными не бывают, Джейми, - сказала миссис Беркетт, - да и на индейку она не очень похожа. Она похожа на шарик с торчащими из него пальцами. Ты не Рембрандт.
Мертвые люди должны говорить правду, и это нормально, когда вы хотите знать ответ на вопрос, но, как я уже сказал ранее, правда может быть отстойной. Я начал было на нее злиться, но в этот момент она заплакала, и я не смог. Она повернулась к мистеру Беркетту и сказала:
- Кто теперь будет следить за тем, чтобы ты не пропускал заднюю петлю на поясе твоих брюк? Долорес Магован? Я должна улыбнуться и поцеловать свинью. - Она поцеловала его в щеку... или поцеловала сквозь нее, я не мог точно сказать. - Я любила тебя, Марти. И до сих пор люблю.
Мистер Беркетт поднял руку и почесал то место, где ее губы его коснулись, как будто у него был зуд. Наверное, он так и подумал.
2
Так что да, я вижу мертвых. Насколько я помню, так было всегда. Но это совсем не как в фильме с Брюсом Уиллисом[9]. Это может быть интересно, иногда это может быть страшно (чувак из Центрального парка), это может быть занозой в заднице, но в основном это просто обыденность, как например, быть левшой, или уметь играть классическую музыку, когда тебе три года, или рано заболеть болезнью Альцгеймера, что случилось с дядей Гарри, когда ему было всего сорок два. В шесть лет сорок два казались мне далекими как звезды, но даже тогда я понимал, что он слишком молод, чтобы забыть кто он. Или как там более литературно можно описать то, что с ним произошло - почему-то именно этот момент пугал меня больше всего, когда мы ходили к дяде Гарри. Его мысли не тонули в крови из пробитого сосуда головного мозга, но все равно тонули.
Мы с мамой добрались до 3С, и она запустила нас внутрь. Это заняло некоторое время, потому что на двери было три замка. Она говорила, что это цена, которую вы платите за роскошную жизнь. У нас была шестикомнатная квартира с видом на авеню. Мама называла наш дом Дворцом-на-парковой. У нас была уборщица, которая приходила два раза в неделю. У мамы в гараже на Второй авеню стоял «Рейнджровер», и иногда мы ездили к дяде Гарри в Спеонк. Благодаря Реджису Томасу и нескольким другим писателям (но в основном старому доброму Реджису) мы жили на широкую ногу. Это продолжалось недолго благодаря удручающему развитию событий, о котором я вам скоро расскажу. Оглядываясь назад, я иногда думаю, что моя жизнь похожа на роман Диккенса, только с нецензурщиной.
Мама бросила сумку с рукописью и портмоне на диван и села. Диван издал пердящий звук, что обычно вызывало у нас улыбку, но только не в этот день.
- Гребаный насрать, - сказала мама и подняла руку в жесте «Стоп». - Ты…
- Ничего не слышал, - сказал я.
- Хорошо. Мне нужен ошейник под напряжением, который будет бить меня током каждый раз, когда я при тебе ругаюсь, или нечто подобное. Это бы привело меня в чувство. - Она выпятила нижнюю губу и сдула челку. - Мне нужно прочесть еще двести страниц последней книги Реджиса.
- А как она называется? - спросил я, зная, что в названии обязательно будет Роанок. Так было всегда.
- «Призрачная Дева из Роанока», - сказала она. - Это одна из лучших его вещей, много сек... много поцелуев и объятий.
Я сморщил нос.
Перейти к странице: