– Киара, когда мне было одиннадцать, я так не разговаривала.

– Ну, мне почти двенадцать, и я разговариваю именно так. Ладно, давай посмотрим, какие у нас варианты?

– Все вот это. И ничего из этого. – Я со вздохом беру с пола несколько вещиц. – Это. Или это. На самом деле на сегодня я купила вот это. – Я поднимаю джинсовую юбку и топ. Сейчас, в дневном свете, видно, что они не сочетаются.

Хотя Киаре одиннадцать, я доверяю ее вкусу, но чтобы носить то, что она рекомендует, мне не хватает уверенности в себе.

Она отставляет банку с мороженым, ложится на живот и с кровати озирает мой гардероб.

– Так где ты собираешься это сделать?

– Я сказала, заткнись.

– В клубе Гэльской атлетической ассоциации, напротив кубка Сэма Мауайра? Или прямо задницей в кубке?

На это я даже не отвечаю.

– В туалете, рядом со стариками в твидовых кепках, лопающими сэндвичи с яйцами? Или в раздевалке, на крошках печенья?

Тут уж я не могу удержаться, смеюсь. Самое забавное в Киаре то, что она вроде как и не шутит. Никогда не смеется, даже когда выдает что-то уморительно смешное, и никогда не иссякает. Лепит одно к другому, как будто самое смешное еще впереди, как будто тренируется, совершенствуется.

Я не отвечаю на ее автоматную очередь насчет местечек, в которых можно заняться сексом в клубе у атлетов, а смотрю, как она сортирует мои вещи, и думаю о том, что мы-то с Джерри планируем поехать к нему домой. Его родители вместе со всеми дядьями и тетками, не желая, чтобы их оглушили шумом, который они и музыкой не считают, уедут из клуба, чтобы продолжить у Эдди дома – его родители славятся гостеприимством, и можно распевать хором хоть до рассвета. Из чего следует, что дом Джерри будет свободен.

Помню, как мама, которая росла в семье, где было восемь детей, рассказывала мне, что и она, и ее братья и сестры умели отыскивать для себя укромные места. Это было условие выживания в маленьком доме, плотно заселенном людьми с разнообразными склонностями и характерами, спрятаться так, чтобы хоть недолго побыть наедине со своим воображением, поиграть, почитать, побыть собой и прийти в себя посреди хаоса. Мама нашла для себя местечко за диваном, там, где сиденье не вплотную примыкало к стене. Те из ее братьев и сестер, кто тогда не сумел подыскать для себя укрытие, и сейчас не так уютно устроены в жизни. То же можно сказать и о моих подружках. Мы вечно в поиске местечка, где можно побыть с нашими мальчиками, и пустой дом – это дар судьбы, ведь даже когда ты в доме, это всегда поиск своего уголка, краешка дивана, темного угла или пустой комнаты. Сегодня нам с Джерри в кои-то веки выпал случай по-настоящему побыть вместе, без надзирающих глаз, без людей, которые вечно входят не вовремя. Кто скажет, что целый год ожидания – мало? Мы с Джерри – почти монахи по сравнению с большинством наших друзей. Про сегодня – это моя идея, и я еще его уговаривала. Ну, недолго. «Я готова, а ты?» – сказала я.

Джерри бывает шкодливым и неуправляемым, но он еще и мыслитель. И думает он в основном перед тем, как предпринять что-то необузданное. Думает, потом все равно делает, но все-таки сначала думает.

Опять стук в дверь, и я готова взорваться.

– Джерри ждет, – раздается папин голос. Его наверняка послала мама, не рискующая снова нарваться на отпор.

– Рим не сразу строился, – выкрикивает Киара.

– Но уж точно быстрее, чем одевается Холли, – отвечает отец. Киара саркастически фыркает, и мы слышим, как он уходит по коридору.

– Ты с ним такая вредная, – говорю я, чувствуя жалость к отцу.

– Только лицом к лицу. – Выбирается из кучи тряпья с платьем. – Вот это.

– Это то, с которого я начала.

Я прикладываю его к себе и смотрюсь в зеркало.

– Спереди – лучше, определенно, – язвит Киара, которая видит меня в белье, со спины.

Это маленькое атласное черное платье-лапша.

– И на черном крови не видно, – добавляет она.

– Гадость какая! – трясу я головой.

Она пожимает плечами и снова принимается за мороженое.

Я спускаюсь. Мама выходит из кухни на меня посмотреть, и во взгляде ее гордость, озабоченность и остережение. Все эти смыслы я считываю и понимаю. Все, что говорят и делают мои родители, имеет скрытый смысл. Например, отпуская меня с напутствием «развлекись», они дают мне понять, что развлечься я могу так, как они это понимают, а если я повеселюсь так, как понимаю это я, то меня ждут последствия, и неотвратимые.

Папа и Деклан смотрят по телевизору программу Джереми Бидла, и Деклан покатывается со смеху. Джек и Джерри в каморке, где стоит новая игровая приставка, играют в «Ежика Соника». После Эдди эта приставка – второй мой конкурент, к которому я ревную Джерри. Не счесть, сколько вечеров я с ними тут провела. Но сегодня каморка, в которой обычно разит грязными носками, благоухает лосьоном после бритья.

Джерри прикован к экрану, гоняет ежика по лабиринту.

Джек при виде меня издает насмешливый свист. Стою в дверях, жду, когда Джерри закончит игру и обернется, а Джек исчерпает свою иронию. Я знаю, что Джерри ему нравится, что он с легкостью обменял бы меня на него и что его дежурная братская забота выражается по обязанности, из смущения и потому, что он думает, что от него этого ожидают.

Физиономия Джерри – само внимание, губы поджаты, брови нахмурены. Он в синих джинсах и белой рубашке. Волосы блестят от геля. Синие глаза сверкают. Надушен донельзя. Просто вымыт в «Келвине Кляйне». Улыбаюсь, на него глядя. Словно чувствуя мое удовольствие, он отрывается от игры. Взгляд вверх-вниз, сначала быстрый, потом медленный. У меня щекотные бабочки в животе. Я не прочь совсем пропустить вечеринку.

– О нет! – Вскинув руки, Джек так вскрикивает, что мы вздрагиваем.

– Что такое? – оглядывается на него Джерри.

– Тебя съели.

– Да наплевать, – ухмыляется Джерри, швыряя пульт на колени Джеку. – Мы пошли.

– Смотри там, руки прочь от моей сестры.


Улыбаясь, Джерри идет ко мне. Наши глаза встречаются. Он поднимает открытые ладони так, чтобы Джек этого не видел, пальцы раздвинуты и сжимают воздух, словно сейчас он схватит меня за грудь. Тут рядом со мной распахивается дверь.

Это Киара.

Она смотрит, как Джерри опускает руки и как багровеет его лицо.

– Здорово. Это что, прелюдия?



Празднество в «Эринз Айл» – все, на что я смела надеяться, но когда я воображала его себе, я была как бы снаружи. Когда ты внутри, это легче. Полный зал родни Джерри, кузены, тетки, дядья, все без умолку треплются над тарелками с сэндвичами, колбасками и куриными крылышками. Первый разрешенный мне бокал я приканчиваю к десяти вечера, а второй, подразумеваемый, – к одиннадцати. В одиннадцать взрослые гости, как планировалось, уходят, Эдди организует «змейку», и так, следом за ним, держась за руки, они, приплясывая, огибают по периметру зал и оказываются снаружи, у своих машин и такси, которые их дожидаются. Тут в дело вступает диджей, и музыка грохочет так, что все предложения поболтать повисают в воздухе. Я выпиваю третий бокал с мыслью улучить время и для четвертого, и опасаюсь, что планы наши накрылись, потому что Эдди весь вечер не отпускает от себя Джерри. И когда Эдди выходит на танцпол, чтобы продемонстрировать комический вариант брейк-данса, я уверена, что пора выпить еще, потому что, как правило, Джерри жадно наблюдает за этим представлением. Но я ошибаюсь. На этот раз мой Джерри выбирает меня.

Джерри наклоняется к Эдди и что-то ему шепчет, тот ухмыляется, хлопает его по спине. В ужасе я надеюсь, что Джерри не сказал ему о том, что мы затеваем, но тот факт, что мы рано уходим, – подсказка красноречивая. Через танцпол они подходят ко мне, и Эдди так меня обнимает, что я едва дышу, а Джерри до того доволен этой встречей двух кумиров его сердца, что ничего не делает, чтобы того остановить.

Эдди, потный и пьяный, притягивает к себе нас обоих.

– Вы двое, вы знаете, что я люблю этого парня. – Капелька слюны попадает мне на губу, я не вытираю ее из вежливости. Потный лоб его липко прижимается к моему. – Я люблю этого парня, да. – И Эдди чмокает Джерри в макушку. – А он любит тебя.

Я знаю, что чувства им движут самые лучшие, и момент очень трогательный, но, правду сказать, мне больно и неприятно. Парень, который на футбольном поле сбивает с ног взрослых мужчин, не понимает, как он силен. Своим остроносым начищенным башмаком он придавил мне носок туфельки. Я съеживаюсь, стараясь ужаться до минимума.

– Он любит тебя, – повторяет Эдди, – и ты любишь его, так ведь?

Я кошу глазом на Джерри. В отличие от меня он, кажется, счастлив, просто тает от этой демонстрации любви и доверия. Его не беспокоит ни то, что его душат в объятиях, ни то, что в лицо ему летят пот и слюна. Или то, что его подружку берут за горло, заставляя признаться в любви к нему.

– Да, – киваю я.

Джерри смотрит на меня с нежностью, зрачки у него расширены, я понимаю, что он пьян, но это-то ладно, у меня тоже голова кругом. И сияет он такой дурацкой улыбкой, что невозможно не засмеяться.

– Ладно, выметайтесь отсюда, вы оба, – говорит Эдди, выпуская нас из своей хватки, еще одним смачным поцелуем лохматит волосы Джерри и уходит к танцполу поучаствовать в баттле с товарищем по команде.

До дома Джерри мы добираемся быстро, не желая терять ни секунды нашего волшебного времени. Джерри ужасно мил и очень внимателен. Мы оба такие. Мы оба думаем друг о друге, и от этого каждому только лучше. Он зажигает свечу и ставит музыку.

Мне шестнадцать, ему семнадцать, и мы последние из наших друзей, кто познал любовь, хотя встречаемся дольше всех. Я такая задавака, что думаю, что у нас с Джерри все будет иначе. Да мы оба такие воображалы и задаваки, что делаем все в точности так, как нам хочется. Терпеть не могу это слово – «задавака», но что поделать, именно такими нас считают другие. Мы оба уверены и в себе, и друг в друге, и позволяем себе жить по-своему, никогда не следуя за толпой, танцуя, а не маршируя в своем собственном темпе. Кое-кого это раздражает, и порой нас отсекают, но у нас есть мы, и нам наплевать.

Мы любим друг друга, и делаем это с подлинной нежностью и глубиной, и он находит во мне свое укрытие, а мое укрытие в том, чтобы окутать его собой. Мы вместе выдалбливаем себе местечко в мире. После он ласково целует меня и вглядывается в лицо, чтобы прочесть мысли, – его вечно заботит, о чем я думаю.

– Эдди обнимался больнее, – говорю я, и он смеется.

Мне жаль, что нельзя провести так всю ночь и проснуться утром в его руках. Но нам это не позволено. Наша любовь ограничена другими, другие ею руководят. Простое удовольствие: на рассвете проснуться рядом – будет доступно нам, только когда «они» дадут добро. Мой комендантский час – два ночи, и он уже пробил, когда я машу Джерри, выходя из такси.

Едва успеваю заснуть, как меня будит мама, и я пугаюсь, что разоблачена, но дело не в нас. В трубке Джерри, и он рыдает.

– Холли! – захлебываясь, хрипло твердит он. – Эдди умер.

Когда вечеринка в «Эринз Айл» закончилась, те, кто не угомонился, направились в клуб на Лисон-стрит. К тому времени Эдди уже так набрался, что на ногах почти не стоял, и в этом состоянии, отстав от компании, вроде бы стал ловить такси. Его нашли без сознания на проезжей части. Кто-то его сбил и уехал. До больницы не довезли, умер.

Эта смерть резко меняет жизнь Джерри, весь ее налаженный механизм дает сбой. Он работает, но со сбоями, и я знаю, что таким, как раньше, ему уже не бывать. При этом я его не теряю, нет. Те его стороны, которые занимались ерундой, отвалились, а те, которые я люблю, стали лучше и совершеннее.

Непонятно, отчего это случилось. То ли оттого, что в то самое время, когда Эдди проживал свои последние часы, мы занимались любовью и, расплавив свои прежние формы, спеклись вместе во что-то совсем новое, то ли просто оттого, что Эдди не стало. Я уверена, что важно и то и другое. Смерть Эдди стала для нас событием чудовищного масштаба, это не могло на нас повлиять. Но я заметила, что оба события, и любовь, и смерть, только сблизили нас теснее. И кое-что я знаю точно: чем больше мир рассыпается, тем крепче мы держимся друг за друга.

Потом были похороны.

И дальше произошло нечто особенное.

Мы сидим в доме Эдди с его родителями, братом и сестрой, все ужасно подавлены. Джерри терзается тем, что его не было рядом, когда Эдди оторвался от своих, повторяет, что не отпустил бы его одного, посадил бы в такси, привез домой. Но оба мы помним, что Эдди знал, что у нас любовь, и ему очень нравилось, что это любовь, он сжал нас в объятиях, благословил и отправил нас восвояси. Нет оснований угрызаться виной, остается лишь горевать, что Джерри не суждено было спасти брата.

– Если я жалею о том, что не был в тот момент с Эдди, значит, я жалею о том, что случилось у нас с тобой в ту ночь, – заключает Джерри потом, когда мы остаемся вдвоем. – А я не жалею об этом ни единой секунды.

Мать Эдди ведет нас наверх показать подарки, все еще в нарядной упаковке, с непрочитанными поздравительными открытками. Целая гора подарков на двадцать первый день рождения, и Эдди не открыл ни одного. Уйдя с праздника, его родители привезли всю эту гору домой в здоровенном пластиковом мешке.

– Просто не знаю, что с этим делать, – вздыхает мать.

Мы стоим и смотрим на них. Коробок сорок, не меньше.

– Хотите, мы поможем их вам открыть? – спрашивает Джерри.

– И зачем они мне?

Мы стоим в спальне Эдди. Она заполнена его личными вещами. Теми, к которым он прикасался, которые он любил. Они хранят его запах, его чувство юмора, его силу. Каждая со своей историей, каждая что-то значит. Спортивные кубки, свитеры, плакаты на стенах, плюшевые мишки, компьютерные игры, учебники; то, что несет на себе отпечаток его личности. Тогда как неоткрытые подарки ничего об Эдди не говорят, не было у него шанса оставить на них свой след.

– А хотите, мы их за вас вернем? – спрашиваю я.

Джерри бросает на меня быстрый ошарашенный взгляд. Я брякнула что-то не то? На мгновение я пугаюсь, что меня неправильно поняли.

– А вы возьметесь за это? – спрашивает мать Эдди.