В третьих,… а что в третьих? Почему бы просто временно не сменить обстановку? Ее кто-то где-то ждет? Нет. Она куда-то торопится? Нет. А тут и новые навыки получит, и физическую форму подтянет, и… А дальше на ум с завидным постоянством приходил образ вчерашнего гостя — его странная мощная и тягучая аура, чувство странного покоя от его близости, щекотливый нерв опасности и хождения по грани — ну, каков мужик! Эх…

И дальше Белинда едва видела, куда шла, — все о чем-то мечтала, в сотый раз прокручивала в голове вчерашний диалог, смаковала странные — настолько странные, что не имели названия, — чувства.

А потом, подловив ее у двери в келью, пришел плосколицый манол. Сказал: «Мастер. Звать», и сердце Лин моментально ухнуло в пятки, оставив на месте себя в груди пульсирующую подушку.

Все. Пора. Тряслись мелкой дрожью ладони, ощущались расшатанными шарнирами колени — пока шли к выходу во двор, она трижды спотыкалась и трижды тормозила, чтобы постучать по деревянному порогу.

Слушая непонятное «тьфу-тьфу-тьфу», проводник смотрел на нее странно.



Впустую прогорало осеннее солнце — ветер к обеду остался холодным, и даже утренняя изморозь с травы в тенях не сошла. На ветке, дающей тень на полосатый ковер, осталось еще меньше листьев. Застывшими линялыми волнами стелились к горизонту холмы; в самом конце пологого склона серела низенькая, отсюда и совершенно невнушительная на вид монастырская стена.

Мастер молчал. Не то дремал, не то впитывал в себя неласковые солнечные лучи, и вопросов не задавал. Белинда привычно ерзала — поздоровалась и теперь ожидала заветных слов «чего ты хочешь?».

И ответ в запасе имелся, и желание ответить — лишь бы спросил.

Спит, что ли, старпер?

«Чего ты хочешь».

Давай уже, спрашивай.

Чего… ты…

Интересно, а чего еще она хотела? Хотела, чтобы эта часть ритуала, когда ей ответят «да», поскорее завершилась, хотела счастливая, размахивая длинным поясом от халата, взбираться на холм. Хотела насвистывать по пути, думать о том, какую рожу сквасит Рим, когда узнает, что Белинду взяли-таки в ученики. Хотела вытянуться на кровати, после того, как сытно поест, хотела знать, что она больше не «чужачка». Своя. Пусть новенькая, но своя.

И еще хотела снова увидеть Миру.

Эта странная мысль вплелась в ум вместе с едва слышным завыванием ветра. Здесь, сидя на холме, откуда открывался совершенно чудесный вид и где, кажется, застыла сама жизнь, Белинда совершенно отчетливо осознала, что совсем бы не прочь увидеть женщину-призрака еще раз. Более того, это было бы правильно.

— Мастер Шицу, а кто такая Мира?

Ой. Она совсем забыла, что должна ждать заветной фразы. Но ведь фразы-то не было? А если так, то зачем терять время?

Старик какое-то время походил на восковую фигуру, затянутую в просторный халат, — фигуру с развеваемой ветром седой бородой, — затем сделал глубокий вдох и открыл глаза. Выдохнул так же медленно, как вдохнул. Взглянул на Белинду коротко и непонятно:

— Мира — это Богиня.

— Богиня?

От удивления Лин даже приподнялась — оторвала пятую точку от земли. Она видела Богиню?

— А Богиня чего?

— Жизни. Любви.

Здорово. Вспомнился сырой день, мост, бурлящая внизу река. Холодные доски под ногами и ощущение тепла справа.

— Мастер Шицу, а увидеть ее можно?

Старик гладил взглядом холмы. Смотрел на них долго, будто запоминал. Будто собирался после у себя в келье взять в руки краски и рисовать их по памяти.

— Можно. Она позволяет себя видеть тогда, когда есть в том смысл.

— А-а-а…

«А она реальная?» — хотелось спросить Белинде? Ну, конечно, реальная. Спросить, где живет? А где живут Боги? Да кто же их знает — глупый вопрос, ненужный.

И снова тишина на холме.

«Ну, давай же, спроси меня, чего я хочу. Спроси… И я тебе отвечу».

В ожидании заветных слов, Лин так долго ерзала по земле, что изучила задом каждую точку. Наконец, не выдержала, заглянула Мастеру в лицо:

— А почему Вы не спрашиваете меня, чего я хочу?

Кажется, в редких седых усах притаилась улыбка. Или просто сдвинулось с места пара морщин? Не было улыбки, показалось.

— А чего ты хочешь?

И Лин, словно пришедший в парадной форме ученик, всю ночь учивший стих во славу учителю, браво заявила:


— Я хочу учиться бою. Хочу стать Воином. Можно?

Если она ждала спорого ответа, то не дождалась его. Унес бравурность прохладный ветер — смыл звуки голоса с горы, как будто те и не звучали; пригладил траву, вернул на место покой. А вместе с покоем вползло в Белинду беспокойство.

Все не так просто? Не нестись ей наверх холма, размахивая поясом от халата? Не зубоскалить перед Рим насчет «а вот и умойся!», не торжествовать в рядах будущих «своих», не праздновать победу? А она ведь решилась… И это было непросто.

— А кто такой Воин, как ты думаешь?

Вопрос поверг Белинду в уныние — никто не предупреждал, что на вступительных экзаменах будут теоретические вопросы. Слишком стылым показался сразу день, слишком ярким небо, слишком холодной земля. Вероятно, позор был близок; захотелось подняться и уйти, представить, что «ничего не было».

— Человек, который умеет драться?

Выцветшие глаза Мастера Шицу казались продолжением холмов — такие же древние, такие же спокойные — гармоничная часть пейзажа.

Ее пейзажа? Или не ее?

— Воин — не тот человек, который от страха высвобождает кулак. Понимаешь ты это?

Она понимала. Наверное. Только в этот момент думала о другом — да или нет? Нет или да?

— Воин — это тот, кто от страха высвобождает сердце.

И мысли застыли. Ее сердце совершенно точно полно страхов — так полно, что полнее некуда. Она не Воин? Не будет им?

— Мастер… — голос охрип. — Научите. Я буду стараться. Я буду очень-очень стараться, делать все, что скажете, я стану…

Ее прервал жест — старик указал на ладонь Белинды, и та, взглянув, вдруг резко умолкла — на коже светилась печать. Печать Миры — кудрявая витая звезда. Секунда, две, три — и все. Обычная кожа, обычная ладонь.

Звенела тишина, звенели нервы, и неровно колотилось сердце.

— Она верила в меня, да?

— Верила. И если в тебя верила она, в тебя верим мы.

— Это… да?

Один шаг до удачи. Или до самого большого позора в ее жизни.

Седовласый Мастер молчал.

А потом морщины на его лице вновь сменили положение, и осеннее солнце высветило редкий для здешних мест момент — обрамленную усами улыбку.





* * *


Тремя часами позже.



Монахи улыбались. Рим кричала. Нет, не одновременно.

Там, на посвящении, которое состоялось в большом зале, и куда собрались если не все, то почти все обитавшие в Тин-До люди, ей кланялись, говорили на местном наречии «добро пожаловать» (перевел Мастер), представлялись по именам, ни одно из которых ввиду волнения Белинда запомнить не смогла.

А теперь, когда торжественная часть завершилась, и все друг другу откланялись, Рим кричала, что не хочет жить в одной с ней комнате. Багровела в крике, плевалась слюной, обращаясь к одетому в рыжий балахон послушнику, трясла охапкой белья, которое принесла из своей бывшей кельи.

— Кто это придумал, что девочки должны вместе? А если я не хочу? С чего… вообще?!

Дракон на черепе Рим гневно разевал пасть — если бы он мог помочь хозяйке, то проглотил бы виновницу всех бед одним махом и не подавился. Однако дракон оставался всего лишь татуировкой, и давиться обидой приходилось Рим.

— Не хочу, поняли? Так и передайте там… кому надо!

Послушник, спокойный, как стоящий у перрона тепловоз, ответил тихо и ровно на незнакомом Белинде языке. Наверное, ответил, что он не вправе решать подобные вещи или что-то похожее, так как Рим зашипела раскаленным чайником, фыркнула «вот же ж суки!» и бросила одежду на нижний ярус двухэтажной кровати.

Не успела Лин поинтересоваться, решила ли ее соседка занять нижнюю койку, как «мадам-тату» изрыгнула:

— На верхней я буду спать! Скрипеть над тобой, шатать балки, храпеть в потолок и пердеть тебе в нос, поняла?

Белинда набычилась.

Славно начиналось ее пребывание в качество «своей» в Тин-До. Действительно, зачем их заселили в одну келью? Ведь была же свободная дальше по коридору, и Лин вполне могла бы въехать в нее — в комнату, пусть и без удобств, зато свою собственную. А теперь их обеих, словно мышей веником, выгнали из привычных углов, заставили собрать пожитки и объединили на вражеской им обеим территории — в новой келье. Бред. И, если новенькая, скрипя зубами от чужого негодования, еще как-то могла принять новую ситуацию, то «старенькая», судя по всему, сдавать позиции не намеревалась.