«Да тут целая нация узкоглазых засела!»

Некоторые при виде мужика с саблями сразу же опускали глаза и смиренно смотрели себе под ноги, а некоторые — те, что понаглее и повеселее, — с любопытством разглядывали семенящую за проводником Лин. Та со скрытым смущением и неприкрытым вызовом во взгляде пялилась на них в ответ — чего, мол, не видели? Ну, новенькая, и что?

Торчали вдоль стен погасшие факелы, обернутые на концах промасленными тряпками, привычно чадили в углах урны, трепал выцветшие гобелены ветер. Ей до коликов в животе хотелось рассмотреть зеленые газоны, виднеющиеся из окон длинной залы с потрескавшимися символами на колоннах — кажется, на газонах кто-то занимался гимнастикой/зарядкой? Боевыми искусствами?

Любопытно.

Коридоры сменяли узкие лестницы с высокими ступенями, лестницы сменяли коридоры — все ниже, ниже, ниже. В конце концов ее, судя по потеплевшему вокруг воздуху, привели не то в подвал, не то в место, рядом с которым располагалась кухня — здесь пахло не стылостью и сквозняками, но уже вареными овощами, и желудок моментально взвыл в голос.

Скрипнула другая дверь — пониже и поуже.

— Сюда ходь.

Белинда моментально нырнула в свое новое временное жилище и сразу же глупо разулыбалась — в углу стояла кровать с накинутым поверх толстым одеялом. Счастье есть! Однозначно есть — вагон. На полу коврики, в углу горшок (видимо, для справления нужд), у стены печка — чугунная. Ярко переливались в щелях оранжевые угольки; стопкой лежали поодаль дрова; из комнаты разило теплом, как из натопленной бани.

— Окна. Нет.

— Да и слава Богу!

Печку всегда можно погасить, а вот, если печки нет, то хоть костры на полу жги, ага.

— Не пожарь! — наставительно произнес узкоглазый, и Лин согласно кивнула — она не собиралась ни «жарить», ни «пожарить». Жарить все равно нечего, а пожары ей самое не нужны. Не успела она бросить на кровать вещи, как проводник вновь куда-то позвал:

— Ходь.

— Куда?

— Следом-следом. Показать вода. Кран.

— Зачем?

— Пить. Портки полощить.

Портки? Ах, да — вонючие носки. Так и не сообразив, что лучше сделать — расхохотаться в голос или же сделаться пунцовой, Белинда спрятала неуместную улыбку, оставила вещи на кровати и выскользнула за провожатым в коридор.





* * *


Стыд — вещь великая, а «полощить портки» на глазах у всей кухни — занятие стыднее некуда. Лин посадили в углу, выдали старый облупленный эмалированный таз и каменное на ощупь мыло. Мыло пахло древесной корой и почти не давало пены, таз грохотал по каменному полу дном, а из крана шел кипяток, которым она моментально обожгла руки.

На нее смотрели и, кажется, посмеивались — не явно, без улыбок на лице, но посмеивались. Бросал любопытные взгляды младший персонал, состоящий из монахов помоложе, косился огромный и тяжелый мужик с вспотевшими от пара щеками и лбом — местный шеф-повар. Слов не говорили — меж собой обменивались короткими жестами, ладно рубили на широких деревянных столах овощи, ссыпали соломку от капусты, моркови и нечто похожего на брюкву в огромные, стоящие на печах котлы. Лишь изредка доносились от повара непонятные команды на чужом языке — «Мырта! Пухта-Аши. Ых»; варился в чугунках суп. Жрать хотелось неимоверно.

От стоптанных до дыр носков в тазу вода моментально делалась черной — приходилось ее менять; горячую брать из крана поближе, холодную из того, что подальше; Лин старалась закончить стирку, как можно скорее. Досадливо кружила в голове мысль о том, что запасные подследники и трусы в рюкзаке имеются, но вот как «отполощить» на глазах у всех нижнее белье? Переть таз в комнату? А можно ли? Придется, похоже, ночью… Поглядывая на разномастные котлы, Белинда отчетливо давилась слюной.

«Подойти к главному? Тому, что рубит огромным тесаком мясо, — попросить поесть?»

Нет, страшно. А без жратвы и того хуже — завтрак в келью «с дырой» не приносили.

Сетуя на собственную трусость, она достирала отмокшие, наконец, до белой пены «портки», выплеснула воду на камень со сточной дырой в полу, водрузила таз на скамью, собралась уходить. И в этот самый момент почувствовала, как кто-то тянет ее за рукав. Обернулась. Один из молодых монахов показывал пальцем на стол в углу.

— Талам. Паши.

— А?

Лин повернулась, посмотрела, куда указывали.

— Это мне?

На столе стояла тарелка с супом, отдельно на плошке лежала мясная кость, рядом пара кусков хлеба.

— Мне?

— Паши, — кивнул монах, и Белинда, забыв, что держит в руке скомканные мокрые носки, понеслась к столу. Глядя ей вслед, младший персонал улыбался.



А часом позже в ее келье пел на непонятном языке мантры местный целитель. Размахивал курильницей, обводил комнату пассами, тянул заунывную песню, в которой присутствовало максимум три тона на слогах «о-о-ом», «ла-а-а-а» и «ра-а-а-а» — от звука низкого голоса у Белинды вибрировало нутро. Стараясь не смотреть в лицо знахарю, она чинно сидела на кровати, трогала языком застрявший между зубами кусочек мяса, вспоминала, имеется ли в рюкзаке зубная нить — вроде бы, клала. Носки постираны, желудок сыт, в комнате не только тепло, но и нашлась сменная одежда — в отсутствие постоялицы кто-то положил на кровать комплект из широких штанов, длинной рубахи, шерстяных носок и плотного халата с капюшоном, — Белинда чувствовала себя счастливым котенком, прибившимся к правильному жилищу.

Целитель, тем временем, допел, достал из сумки склянки, баночки и пузырьки, принялся тереть в ступке коренья. Спустя какое-то время объяснил:


— Вот это — мазать, где боль.

— Часто?

— Раз. На закат.

Она кивнула. Спасибо, гость хотя бы пытался изъясняться на понятном для нее языке.

— Это — варить. Пить, — знак на измельченную траву. — Илым горький.

— Поняла.

— Это, — палец постучал о пучок похожего на можжевельник растения, — варить. Пить утро. А это — день. Кирта.

И ушел, оставив ее с тумбой, заваленной горками истолченных листьев-корешков и странной мазью, похожей на прозрачный застывший жир.

«Мазать, где боль».

А ведь позаботился Великий Мастер о ее просьбах, не забыл — распорядился, чтобы накормили, обогрели и даже подлечили — к старику с изогнутой трубкой поднялась в груди волной и излилась во вне благодарность.

— Тин-До, — тихонько усмехнулась Белинда. — Я в Тин-До, и меня не выперли. Обосраться!

В любой другой день неуместная при виде скудных благ радость быстро угасла бы — помогла бы «херня», — но сегодня «херня» молчала. Видимо, пребывала в той же блаженной неге, что и сама хозяйка, которая, как только знахарь ушел, завалилась на кровать, вытянула ноги и счастливо прикрыла веки.



(Двумя часами позже)



«Вот была бы в стене такая дыра, как и не дыра. Чтобы не холодно, но куда можно было бы курить…»

Курить хотелось настолько же сильно, насколько не хотелось вылезать из теплой постели. Привычка, хрен ее раздери, — она, как пиявка: если присосалась, не отвяжешься. Либо поддаться, либо с корнем прочь.

Вялой еще со сна Белинде «с корнем прочь» было лень, и, значит, пришла пора искать укромный угол с новой дырой в стене.

Вот бы еще узнать время? Отыскавшийся в рюкзаке мобильный на нажатие кнопки не среагировал — села батарея. Лин огляделась в поисках розетки и одернула себя же — какие, в зад, розетки, если по ночам здесь жгут факелы? Мда, сотовый, пока она в Тин-до, не зарядить — радостно от этого, грустно? Да плевать. Звонить ей некуда, звонить ей некому, а вот курить хочется.

Пришлось отложить бесполезный телефон, натянуть на ноги кроссовки, поплотнее запахнуть длиннополый халат и выскользнуть из теплой комнаты в стылый коридор.



А монастырь жил своей жизнью: по нижним коридорам в противоположную от кухни сторону катали в бочонках воду (или не воду?), к кухне наоборот несли доверху набитые травой корзины — сушить? А потом в похлебку, в чаши для горения, для отваров? Так запросто и не разберешься. Голосили в соседнем проходе люди — туда Белинда не сунулась; для чего-то схоронилась в углублении между колоннами и переждала очередных ходоков с мешками.

Вроде не гонят, а на глаза лишний раз попадаться не хотелось — вдруг не похвалят? Отыскав ближайшую винтовую лестницу, она, с непривычки запинаясь о слишком длинные полы халата, неуклюже взбежала на следующий этаж и, предварительно выглянув, выскользнула в очередной проход.

Здесь дыр в стене не было ни одной, зато неожиданно обнаружилось множество, как в общежитии, дверей — пройти бы мимо, да пересилило любопытство — как не узнать, куда именно попала и чем живут-дышат в Тин-До? Тем более что почти все двери почему-то приоткрыты…

И она принялась красться мимо. Дошла на мягких лапах до первой комнаты, заглянула — прикрыто шторкой — шторку трогать не решилась. Добралась до второй: в ней вдоль стены на ковриках сидели монахи, читали толстенные книги — тишина, библиотечный зал, не иначе. Угу, понятно. А в третьей? В третьей ползал по полу послушник с кисточкой — выводил черной краской на длинном раскатанном и похожем на обойную бумагу рулоне аккуратные и витые письмена — гостью, слава Богу, не увидел — а то вдруг клякса? Четвертая вновь прикрыта шторкой, в пятой опять читают, а в шестой — опаньки! В шестой — длинной и довольно просторной — прямо на головах (на долбанных макушках — железные они у них, что ли?) стояли обнаженные по пояс парни. Мимо них ходил жилистый и кряжистый мужик — жесткий на лицо, неулыбчивый и внимательный. Наблюдал. Тренируются, значит… Ухты-ахты — здорово!

В какой-то момент со стороны лестницы зазвучала речь, и Лин, не найдя глазами спасительной ниши, юркнула в очередную, прикрытую шторкой дверь. Прижалась к стене, прислушалась — сейчас пройдут, и она сразу ретируется. Блин, лишь бы не заметили, лишь бы… А то ведь шастает не пойми где и выглядит, как клоун, — бритая, с синяками на лице, в халате и кроссовках на босу ногу. Не клоун даже — образина.

Шаги приближались.

Она только теперь заметила, что вторглась в небольшую келью, где с прикрытыми глазами, медитируя, сидел на полу узкоглазый мужчина в бордовых одеждах — руки со скрещенными пальцами вверх лежат по бокам, на макушке начинается коса, в ушах бусины.

Блин… Лишь бы… не проснулся. Только не открывай глаза, мужик, только не открывай — о-о-о-ом тебе в чакры.

На самом деле она понятия не имела ни о чакрах, ни о том, почему постоянно поется пресловутый «о-о-ом», но так, видимо, нужно.

Повезло. Мужик глаз не открыл; те, кто появились со стороны лестницы, тем временем, прошли мимо — у-у-у-у, можно выдохнуть.

Черт, она точно сегодня оберет себе на жопу приключений.

«Пошла курить? Вот и иди!»

«Да иду я!»

«Не идешь, а ширишься непонятно где».

«Не запрещено…»

«Неизвестно».