– Не надо подвергать здоровье риску, – говорит она, – рану надо дезинфицировать и наложить пару швов. Я принесу аптечку.

Хотя нет, это случилось в другой раз. Я в неправильном воспоминании. Никогда не называй женщину сумасшедшей. Я чувствую на лице холодное прикосновение Мамочкиных рук и свежий, наполненный жизненными соками, весенний запах леса. Нет, опять не то. Все пытаюсь ухватить нить того дня и чуть не задыхаюсь от ощущения провала. С тем днем связано что-то очень важное. Только я все позабыл.



Во второй раз Мамочка привела меня в лес из-за мышонка Снежка. Я стоял в гостиной над его клеткой и плакал. В углу лежали его останки. Опилки покоричневели и слиплись комками. Как в таком маленьком тельце может быть столько крови? Помню вкус страха и соплей. Я прижал к лицу желтое одеяло, и оно совсем намокло; в темноте печально поблескивали голубые бабочки.

Я поднял глаза и увидел ее – она стояла в дверном проеме и молча смотрела на меня. На ней было то самое развевающееся голубое платье, предназначенное, по ее собственным словам, для чайных церемоний. Я не знал, что делать. Да и как было что-то объяснить?

– Не смотри на меня, – прозвучали мои слова, – я этого не делал.

– Нет делал.

Я заорал, схватил с каминной полки матрешку и швырнул в нее. Во все стороны брызнули крохотные куколки, но ей в голову ни одна не попала, вместо этого угодив в стену за ее спиной и разлетевшись в щепки. Я опять закричал и схватил музыкальную шкатулку, но в этот момент испугался бурливших во мне жутких чувств. И поэтому лишь уронил шкатулку, которая гулко ударилась о пол и разбилась.

– Посмотри, что ты наделал.

Она была само спокойствие.

– Ты забираешь у меня что только можно, Теодор. Все забираешь, забираешь и забираешь. Может, уже хватит?

Я кивнул.

– Возьми из моего одежного шкафа обувную коробку, – сказала она, – сначала вытащи из нее туфли, затем переложи туда все содержимое клетки.

Хорошо, что она давала такие точные указания. Они были мне нужны, сам я думать не мог. Мозг воспалился от стыда, но вместе с тем и от возбуждения. Бедный Снежок. Но я раскрыл тайну, запрятанную во мне глубоко-глубоко.

Я принес обувную коробку, аккуратно держа ее в одной руке. За другую меня взяла Мамочка, потащила за собой, без всякой злобы, и сказала:

– А теперь быстро.

Мы вышли в парадную дверь и зашагали по улице.

– Ты же не заперла дом, – произнес я, – а что, если туда кто-то войдет? А если нас обворуют?

– Да пусть, – ответила она, – только ты и я: все остальное сейчас не важно.

«А Папочка?» – подумал я, но ничего не сказал.

Когда мы вышли к опушке леса, я дал задний ход и опять заплакал.

– Не хочу туда. Мне страшно среди деревьев.

Память хранила воспоминания о том, что случилось с той деревянной кошечкой. И от чего она на этот раз велит мне отказаться? Может, Мамочке придется остаться в лесу, а мне одному возвращаться домой? Мысль – хуже не придумаешь.

– Не бойся, Тедди, – сказала она, – ты будешь пострашнее всего, что обитает в этих лесах. К тому же здесь нет такой жары и тебе станет лучше.

Она сжала мою ладонь. В другой руке у нее был садовый совок – тот, что с розовой ручкой.

Мы пошли по тропинке, напоминавшей собой шкуру леопарда, сотканную из света и тени. Мамочка была права: здесь, под прохладной сенью деревьев, мне действительно стало лучше. Однако мою душу все еще переполняла жалость. Мышонок был такой маленький, и я знал, что к братьям меньшим следует относиться по-доброму. Поэтому опять заплакал.

Мы вышли на поляну, обрамленную валунами и серебристыми деревьями – будто молниями или фонтанами воды. Стоило мне войти в этот круг, как сразу стало ясно: когда-то здесь что-то случилось. Я видел перед собой точку трансформации, где стена между мирами становится очень тонкой. Это чувствовалось.

Мамочка выкопала розовым совком на озаренной солнцем заплатке ямку, в которой мы похоронили останки мышонка. Обглоданные до самого основания косточки на фоне молодой травы казались чуть ли не прозрачными. Когда на коробку полетели комья плодородной земли, погребая ее собой, что-то явно изменилось. Я увидел, что останки самого обычного мышонка перевоплотились в нечто совсем другое, приобрели особую ценность и силу. Стали теперь частью смерти и земли. И превратились в бога.

Мамочка села и похлопала по земле рядом с собой. Помню запах живицы и ее руки, гладившие мое лицо. Скорее всего стояла весна.

– Ты думаешь, я слишком с тобой сурова, – произнесла она, – тебе не нравятся установленные правила и постоянные напоминания о реальном положении вещей. Не нравится, что я забочусь о твоем здоровье, запрещаю держать домашних животных и есть хот-доги, как делают остальные мальчишки в Америке. Что мы не можем позволить себе докторов и поэтому я зашиваю твои раны сама. Несмотря на все твои жалобы, у меня нет желания что-то менять. О твоем здоровье я забочусь, потому что это мой долг. И раз уж присматриваю за твоим телом, то должна думать и о том, что у тебя в голове. А там, как мы сегодня узнали, у тебя засела болезнь.

Ты, наверное, клянешься себе, что больше никогда не будешь делать ничего такого. Думаешь, что уступил один-единственный раз… Возможно, так оно и будет. Только я думаю совсем иначе. У тебя патология, издавна известная в нашем роду. Ею болел и мой отец – твой дедушка. Я надеялась, что на нем она и закончится. Может, даже думала, что сама смогу искупить его вину. Новый мир, новая жизнь. И медсестрой стала только потому, что хотела спасать человеческие жизни.

– Что она собой представляет? Эта болезнь.

Она посмотрела на меня, и сфокусированный на мне луч ее внимания показался теплым морем.

– Из-за нее у тебя возникает желание истязать и убивать живых существ, – сказала она, – я видела такое в ту самую ночь, когда пошла за отцом к старым могилам под илизом. Когда поняла, что он там хранил…

Мамочка поднесла ко рту ладонь и резко на нее дохнула.

– А что такое илиз?

Звук был неприятный – как имя демона.


– Это слово означает церковь, – сказала она.

Потом немного помолчала и опять мягко повторила, будто к языку у нее во рту вернулись какие-то воспоминания:

– Илиз…

Раньше я никогда не слышал, чтобы она говорила на каком-то другом языке, кроме английского. И в этот момент до меня дошло, что в ней есть и другая, зловещая ипостась, сотворенная из прошлого, – как призрак и живой человек, накрепко связанные незримыми узами.

– Тебе там нравилось? – спросил я. – Ты скучаешь по тем краям?

Она нетерпеливо покачала головой.

– «Нравилось», «скучаешь» – эти слова слишком туманны. Подобные уголки на земле просто существуют, а какие чувства ты к ним испытываешь, уже не важно. В этой стране все боятся смерти. Но ведь мы и есть смерть. Она средоточие всего сущего. В Локронане существовал старинный обычай. На алтаре в церкви был высечен Анку, и мы оставляли у могил молоко, чтобы он, многоликий, мог его пить. Кладбище располагалось в самом центре деревни. Именно туда мы приходили поговорить, пофлиртовать, поспорить. У нас не было ни игровых площадок, ни детских парков. Вместо этого мы играли в прятки среди надгробий. Жизнь проходила в окружении смерти, бок о бок с ней.

Но жизнь и смерть могут слишком сближаться друг с другом. Тогда между ними стирается грань. Поэтому когда по ночам из илиза доносились звуки, никто ничего не говорил, потому что это было в порядке вещей. А когда стали пропадать собаки, тоже сказали, что это в порядке вещей. Жизнь в смерти, а смерть в жизни. Но я не могла с этим смириться.

Она немного помолчала.

– Как-то утром спавший вместе со скотиной парень по прозвищу Пемок’х не подошел к двери за своей коркой хлеба и чашкой молока. Я пошла его искать. В конюшне его не оказалось. На соломе виднелась кровь. Я выглядывала его повсюду целый день. Кроме меня, всем было наплевать на то, что с ним случилось. Я осмотрела канавы, на тот случай, если его сбила проезжавшая мимо машина, зашла в курятник, если он вдруг уснул, согретый теплом птичьих тел, и не обошла вниманием много других укромных уголков. Но так его и не нашла. Днем меня в амбаре отыскал отец и тотчас оттаскал за уши.

– Не лодырничай! Тебя ждет стирка и готовка.

– Но мне надо отыскать нашего парня, Пемок’ха, – ответила я, – боюсь, как бы с ним чего не случилось.

– Ступай на кухню, – сказал отец, – мне стыдно, что ты забываешь о своих обязанностях.

И посмотрел на меня. Я увидела, что у него за глазами горело по крохотной свече.

Когда он ночью вышел из дома, я через поле пошла за ним в деревню, потом на кладбище, к могилам под самой церковью. И там увидела его истинное лицо.

– Что ты увидела там, у этой церкви? – прошептал я. – Что, Мамочка?

– Я увидела их – в клетках.

Эти слова она произнесла, не глядя на меня.

– Питомцев отца. Я увидела, что осталось от Пемок’ха. В воскресенье я пошла в церковь и донесла на него. Встала перед всеми, кто там собрался, и рассказала обо всем, что он натворил. Предложила пойти и посмотреть самим, если они мне не верят. Но никто никуда не пошел и смотреть ничего не стал. И тогда я поняла, что они и так все знают.

Она немного помолчала.

– Люди предпочитали закрывать глаза, время от времени жертвуя бродячей собакой или даже бесприютным ребенком. Так было всегда, потому что это в порядке вещей. Тех, кто из поколения в поколение живет рядом, поражает одна и та же особая форма безумия. Но когда я высказала правду вслух, им наконец пришлось перейти к действию.

Ночью меня разбудил огонь. Их было пятеро – на лицах платки, в руках зажженные факелы. Они вытащили меня из постели и выволокли наружу. Отца привязали к кровати и подожгли дом. В ту ночь у Анку было его лицо.

Я упала на колени и поблагодарила их. Но потом мир поглотила чернота. Думаю, меня ударили по голове. А из дальнейшего помню только, как мы с грохотом ехали по дороге на отцовском фургончике. Из него еще не выветрился аромат его табака. Меня куда-то везли в ночи. Под утро мы приехали в какой-то городок. «Ты сумасшедшая, – сказали мне, – и пусть твои сказки теперь слушают булыжники и грязь, а у нас, честных людей, на них нет времени». И они бросили меня там, на улицах этого странного города. Без денег и друзей. Я даже не говорила на их языке, только на нашем старом наречии.

– Но почему они это сделали? – Мне хотелось их убить. – Это же нечестно!

– Честно! – улыбнулась она. – Я нарушила молчание Локронана и прекрасно понимаю их поступок.

– И что с тобой было потом? – спросил я. – Чем ты питалась, где ночевала?

– Я пользовалась всем, что у меня было, – сказала она, – внешностью, здоровьем, умом и волей. У меня обнаружились некоторые способности ухаживать за больными, к тому же я умела аккуратно накладывать швы. И поэтому жила не настолько плохо, как могла бы. Но на улице любой мог пнуть бродячую собаку, которой я как раз и была, – до тех пор, пока в том городке не появился твой отец. Если бы не он, я бы оставалась там и по сей день. Он привез меня сюда.

Я чувствовала, что Анку отправился за мной через океан и сушу, вплоть до этих берегов. Стоит ему хоть раз увидеть человека, и он его больше не отпускает. В Локронане это хорошо известно. А вот этот мир, который многие любят называть новым, о подобных вещах позабыл. И в день, когда он распахнет свои объятия и придет ко мне с моим собственным лицом, я буду готова.

Ее слова меня совсем не расстроили, ведь мне было совершенно ясно, что Мамочка никогда не умрет. Мне было больше страшно за себя. Я посмотрел на потревоженную землю, под которой покоился маленький бог, который когда-то был Снежком, и прошептал:

– И что со мной теперь будет?

– Как-нибудь, может, совсем скоро, а может, лишь когда ты повзрослеешь, тебе захочется сделать это опять. Вполне возможно, будешь сопротивляться, но потом все равно уступишь охватившему тебя порыву. А потом снова и снова. Со временем проснется голод к добыче покрупнее мышонка. Возможно, это будут собаки, домашний скот, а затем и люди. Именно так все и бывает – я сама видела. И болезнь прогрессирует, со временем она поглотит всего тебя, и ты станешь слишком беспечен. Это принесет тебе погибель. В один прекрасный день, когда ты выйдешь слишком далеко за пределы разумного, тебя поймают. А потом будут полиция, суды и тюрьма. Ты недостаточно умен, чтобы всего этого избежать. Они выявят твою истинную натуру, измучают тебя, а потом посадят под замок. Я знаю, что пережить этого ты не сможешь. А раз так, то тебе остается только соблюдать осторожность. Ты никогда – слышишь меня? – никогда не должен показывать им свое истинное «я».

Услышав ее слова, я в некоторой степени испытал облегчение. Меня давно не покидало чувство, что со мной что-то не так. Я напоминал себе тот рисунок, что я сделал на бумаге, которой она выстилала противни для выпечки, – неудачный, который получился, когда подложенная под него книга комиксов проскользила по столу и линии расползлись в стороны по всей странице. Картинка превратилась в чудовищную версию самой себя.

– Ты меня понимаешь? – спросила она, поглаживая меня по щеке невесомыми, холодными пальцами. – Тебе нельзя об этом кому-либо рассказывать. Ни друзьям в школе, ни даже отцу. И кроме нас с тобой, в эту тайну не проникнет ни одна живая душа.

Я кивнул.

– Не плачь, – сказала Мамочка, – идем со мной.

И она потащила меня за собой своей сильной рукой.

– Куда мы идем?

– Мы никуда не идем, – ответила она. – Просто гуляем. Когда тебя слишком переполняют чувства, иди в лес и гуляй.