— Это пустяки.
Она приложила палец к губам, веля ему молчать. И это было прекрасно. Пэл закрыл глаза и несколько раз глубоко вдохнул — от Лоры так хорошо пахло: ее тщательно промытые волосы благоухали абрикосом, макушка — тонкими духами. Да, она пользовалась духами; они учились воевать, а она душилась! В темноте он потянулся к ней лицом и подышал еще, она не заметила. Он давно не чувствовал такого приятного запаха.
Лора в утешение дружески похлопала Пэла по плечу, но тот невольно дернулся от боли. Засучив рукава, он при свете зажигалки обнаружил на обоих предплечьях гигантские фиолетовые кровоподтеки, следы кулаков Фарона. Она легонько дотронулась прохладной ладонью до его синяков.
— Больно?
— Немножко.
Больно было ужасно.
— Зайди попозже ко мне в комнату. Я тебя полечу.
Она сказала это, уже уходя, оставляя по себе в гигантском парке Уонборо шлейф тонких духов.
* * *
Пэл не знал, сколько это времени — “попозже”. Пользуясь тем, что все еще сидели в столовой, он зашел в спальню и переоделся. Взглянул на себя в осколок зеркала, натянул свежайшую рубашку, порылся в сумках товарищей в поисках парфюма, но остался ни с чем. Потом пробрался к комнате Лоры осторожно, чтобы никто не заметил. К Лоре не заходил никто, и это право заставило его на миг забыть о том, как его унизил Фарон.
Он постучал дважды. Подумал, не слишком ли это назойливо — стучать два раза. И не слишком ли безлично. Надо было постучать трижды, но потише. Да, три легких стука, три шассе, тайных, изящных: пам-пим-пом, а не тот жуткий пам-пам, что он выбил! Ах, какая досада! Она открыла, и он вступил в святая святых.
Комната у Лоры была такая же, как у всех: те же четыре кровати, тот же большой шкаф. Но здесь пользовались только одной кроватью, и комната, в отличие от прочих спален с их грязью и полнейшим беспорядком, была чистая и прибранная.
— Сядь сюда, — она показала на одну из кроватей.
Он сел.
— Закатай рукава.
Он закатал.
Она взяла с этажерки прозрачную баночку со светлым кремом, села рядом с Сыном и кончиками пальцев нанесла крем на его предплечья. Когда она поворачивала голову, ее распущенные волосы ласкали щеки Пэла. Она этого не замечала.
— Скоро боль утихнет, — шепнула она.
Но Пэл не слушал, он любовался ее руками: какие они у нее красивые, ухоженные, несмотря на их грязный быт. И ему захотелось ее любить, захотелось в тот самый миг, когда она коснулась его предплечий. А еще захотелось позвать Клода, пусть придет и посмотрит — вовсе они не пропащие, если в этом мрачном здании, где учат воевать, есть Лора. Но потом вспомнил, что Клод хотел стать кюре, и промолчал.
5
Настала последняя, четвертая неделя в поместье Уонборо. Предзимье мало-помалу окутывало Англию. Станислас, знавший родные края, предсказывал скорые морозы. В последние ночи курсанты тренировались в беге по пересеченной местности, отрабатывая одновременно физические и теоретические навыки. Хотя учеба в Суррее подходила к концу, они, несмотря на все упражнения, по-прежнему ничего не знали ни об УСО, ни о его методах борьбы. Зато они довольно сильно изменились: тела стали мускулистее и выносливее, они научились рукопашному бою, боксу, основам стрельбы, азбуке Морзе, некоторым простым операциям, а главное — в них зародилась и росла огромная вера в себя, ведь они делали поразительные успехи, притом что, попав сюда, по большей части не имели никакого понятия о секретных боевых действиях. Они чувствовали, что способны на многое.
В эти последние дни некоторые дошли до предела и сломались: отсеяли Большого Дидье, который уже не держался на ногах; Пэл замечал в душевой, что Жаба почти сдался. Однажды под вечер инструктор повел группу на пробежку в лес — в жутком темпе, к тому же им пришлось несколько раз пересечь вброд какую-то речку. Группа постепенно растянулась, и когда Пэл, бежавший ближе к хвосту, в третий раз вступил в ледяную воду, до него донесся детский крик, разорвавший тишину. Обернувшись, он увидел, что Жаба лежит на берегу и бессильно стонет.
Остальные были уже далеко за деревьями. Пэл заметил только Ломтика и Фарона, окликнул их. Но Фарон, бежавший с двумя тяжелыми камнями в руках для дополнительной нагрузки, рявкнул: “Из-за мудаков не тормозят, их боши поймают!” И оба скрылись на грязной тропе. Тогда Пэл, бултыхаясь в воде чуть ли не по пояс, повернул назад. В обратную сторону поток показался ему еще холоднее, а течение сильнее.
— Не останавливайся! — крикнул Жаба, увидев, что храбрец идет к нему. — Не задерживайся из-за меня!
Пэл не стал его слушать и выбрался на берег.
— Жаба, надо идти.
— Меня зовут Андре.
— Андре, надо идти.
— Я больше не могу.
— Андре, надо идти. Если ты сдашься, тебя отчислят.
— Значит, сдаюсь! — Он застонал. — Хочу домой, хочу к семье.
Жаба скрючился, схватившись обеими руками за живот.
— Мне больно! Мне так больно!
— Где тебе больно?
— Везде!
Ему не хотелось жить.
— Хочу сдохнуть, — выдохнул он.
— Не говори так.
— Хочу сдохнуть!
Растерянный Пэл неловко обхватил товарища руками и стал что-то нашептывать, чтобы подбодрить.
— Я сдаюсь, — повторил Жаба. — Сдаюсь и возвращаюсь во Францию.
— Если ты сдашься, они не дадут тебе вернуться.
И Пэл, решив, что случай из ряда вон выходящий, нарушил обещание, данное Кею, и выдал невыносимую тайну:
— Тебя посадят. Если ты сдашься, тебя посадят в тюрьму.
Жаба заплакал. Пэл чувствовал, как по его рукам текут слезы, слезы страха, ярости и стыда. И Сын поволок Жабу за собой догонять остальных.
* * *
Вместе с ноябрем закончилась и учеба в подготовительной школе. Последней была на редкость напряженная тренировка в морозную ночь. Макс, слабевший день ото дня, был отсеян во время бега. Когда оставшиеся курсанты, вернувшись с заключительного испытания, собрались в столовой перекусить, лейтенант Питер объявил, что их пребывание в Суррее окончено. Они поздравили друг друга. Столовая теперь казалась опустевшей — три недели назад их было вдвое больше, отсеивали безжалостно. И все пошли покурить на пригорке в последний раз.
В ту ночь Пэл решил не возвращаться к себе в спальню, к уснувшим товарищам. Он двинулся по коридору и постучал в дверь Лоры. Она открыла, улыбнулась, приложила палец к его губам, чтобы не шумел, и знаком пригласила войти. С минуту они посидели на одной из кроватей, глядя друг на друга, гордые всем, что совершили, но измотанные физически и морально. Потом легли вместе. Пэл обнял ее, а она положила ладони на сжимающие ее руки.
6
В Париже угасал отец, одинокий, без сына.
Ноябрь подходил к концу, Поль-Эмиль уехал уже два с половиной месяца назад. Удачно ли он добрался? Наверняка… Но что, черт возьми, он теперь делает?
Он нередко заходил в комнату мальчика, смотрел на его вещи. Спрашивал себя, почему не положил ему в сумку вон ту куртку, ту книгу или красивую фотографию. И часто себя ругал.
Однажды в воскресенье он спустил с чердака детские игрушки Пэла. Поставил в гостиной большую электрическую железную дорогу, вытащил туннели из папье-маше и оловянные фигурки. А позже даже докупил новые детали.
Он думал о сыне и давал свисток старому железному поезду. Либо так, либо умереть от тоски.
7
Дело было в Инвернессшире, дикой области к северу от центра Шотландии, омываемой с запада бурным морем. Земля, устланная ковром ослепительной зелени, задыхалась под плотным колпаком серых туч. Пейзаж был ошеломительный: с округлыми холмами, резкими линиями скал и прибрежных утесов — великолепный, несмотря на яростные мрачные вихри начала декабря. Они сидели в купе поезда Глазго — Локейлорт, ехали во второй учебный центр. Как простые пассажиры.
Путешествие длилось уже вторые сутки. Все вокруг выглядело таким нормальным! Лейтенант Питер, беседуя с Дэвидом-переводчиком, рассеянно поглядывал на курсантов. Большинство мирно спали, привалившись друг к другу. Занималась заря. Толстяк, Цветная Капуста и Слива дрыхли шумно, теснясь втроем на сиденье третьего класса. Громадный Толстяк совсем задавил Сливу, и тот храпел во всю глотку на радость тем, кто уже проснулся.
Пэл, прижавшись носом к окну вагона, не мог оторваться от зрелища невероятного покоя, разлитого в здешних местах. В густые, растрепанные травы местами вторгались ряды старых яблонь, стволы их были любовно обвиты сероватым лишайником. На тучных лугах паслись под моросящим дождем странные овцы с густой шерстью, бараны гордо несли на головах громадные витые рога.
Поезд медленно двигался по Шотландии, направляясь из Глазго в город Инвернесс на самом севере страны и останавливаясь на каждом полустанке. Рельсы после полей шли вдоль побережья, и Пэл снова пришел в восторг: зеленые свитки волн разбивались об отвесные скалы в буйную пену, вокруг летали белые и серые чайки.
Наутро они сошли с поезда в Локейлорте, крошечной деревеньке, что угнездилась среди холмов и гигантских приморских утесов, на берегу длинного, узкого озера. Вокзал был ей под стать: хлипкая платформа с деревянным забором и вывеской с названием станции. Ледяной воздух пробирался под пальто. Никто из курсантов, сидя в теплом поезде, не представлял, какой на улице мороз, — неистовый, жестокий холод, многократно усиленный пронизывающим ветром.
Она приложила палец к губам, веля ему молчать. И это было прекрасно. Пэл закрыл глаза и несколько раз глубоко вдохнул — от Лоры так хорошо пахло: ее тщательно промытые волосы благоухали абрикосом, макушка — тонкими духами. Да, она пользовалась духами; они учились воевать, а она душилась! В темноте он потянулся к ней лицом и подышал еще, она не заметила. Он давно не чувствовал такого приятного запаха.
Лора в утешение дружески похлопала Пэла по плечу, но тот невольно дернулся от боли. Засучив рукава, он при свете зажигалки обнаружил на обоих предплечьях гигантские фиолетовые кровоподтеки, следы кулаков Фарона. Она легонько дотронулась прохладной ладонью до его синяков.
— Больно?
— Немножко.
Больно было ужасно.
— Зайди попозже ко мне в комнату. Я тебя полечу.
Она сказала это, уже уходя, оставляя по себе в гигантском парке Уонборо шлейф тонких духов.
* * *
Пэл не знал, сколько это времени — “попозже”. Пользуясь тем, что все еще сидели в столовой, он зашел в спальню и переоделся. Взглянул на себя в осколок зеркала, натянул свежайшую рубашку, порылся в сумках товарищей в поисках парфюма, но остался ни с чем. Потом пробрался к комнате Лоры осторожно, чтобы никто не заметил. К Лоре не заходил никто, и это право заставило его на миг забыть о том, как его унизил Фарон.
Он постучал дважды. Подумал, не слишком ли это назойливо — стучать два раза. И не слишком ли безлично. Надо было постучать трижды, но потише. Да, три легких стука, три шассе, тайных, изящных: пам-пим-пом, а не тот жуткий пам-пам, что он выбил! Ах, какая досада! Она открыла, и он вступил в святая святых.
Комната у Лоры была такая же, как у всех: те же четыре кровати, тот же большой шкаф. Но здесь пользовались только одной кроватью, и комната, в отличие от прочих спален с их грязью и полнейшим беспорядком, была чистая и прибранная.
— Сядь сюда, — она показала на одну из кроватей.
Он сел.
— Закатай рукава.
Он закатал.
Она взяла с этажерки прозрачную баночку со светлым кремом, села рядом с Сыном и кончиками пальцев нанесла крем на его предплечья. Когда она поворачивала голову, ее распущенные волосы ласкали щеки Пэла. Она этого не замечала.
— Скоро боль утихнет, — шепнула она.
Но Пэл не слушал, он любовался ее руками: какие они у нее красивые, ухоженные, несмотря на их грязный быт. И ему захотелось ее любить, захотелось в тот самый миг, когда она коснулась его предплечий. А еще захотелось позвать Клода, пусть придет и посмотрит — вовсе они не пропащие, если в этом мрачном здании, где учат воевать, есть Лора. Но потом вспомнил, что Клод хотел стать кюре, и промолчал.
5
Настала последняя, четвертая неделя в поместье Уонборо. Предзимье мало-помалу окутывало Англию. Станислас, знавший родные края, предсказывал скорые морозы. В последние ночи курсанты тренировались в беге по пересеченной местности, отрабатывая одновременно физические и теоретические навыки. Хотя учеба в Суррее подходила к концу, они, несмотря на все упражнения, по-прежнему ничего не знали ни об УСО, ни о его методах борьбы. Зато они довольно сильно изменились: тела стали мускулистее и выносливее, они научились рукопашному бою, боксу, основам стрельбы, азбуке Морзе, некоторым простым операциям, а главное — в них зародилась и росла огромная вера в себя, ведь они делали поразительные успехи, притом что, попав сюда, по большей части не имели никакого понятия о секретных боевых действиях. Они чувствовали, что способны на многое.
В эти последние дни некоторые дошли до предела и сломались: отсеяли Большого Дидье, который уже не держался на ногах; Пэл замечал в душевой, что Жаба почти сдался. Однажды под вечер инструктор повел группу на пробежку в лес — в жутком темпе, к тому же им пришлось несколько раз пересечь вброд какую-то речку. Группа постепенно растянулась, и когда Пэл, бежавший ближе к хвосту, в третий раз вступил в ледяную воду, до него донесся детский крик, разорвавший тишину. Обернувшись, он увидел, что Жаба лежит на берегу и бессильно стонет.
Остальные были уже далеко за деревьями. Пэл заметил только Ломтика и Фарона, окликнул их. Но Фарон, бежавший с двумя тяжелыми камнями в руках для дополнительной нагрузки, рявкнул: “Из-за мудаков не тормозят, их боши поймают!” И оба скрылись на грязной тропе. Тогда Пэл, бултыхаясь в воде чуть ли не по пояс, повернул назад. В обратную сторону поток показался ему еще холоднее, а течение сильнее.
— Не останавливайся! — крикнул Жаба, увидев, что храбрец идет к нему. — Не задерживайся из-за меня!
Пэл не стал его слушать и выбрался на берег.
— Жаба, надо идти.
— Меня зовут Андре.
— Андре, надо идти.
— Я больше не могу.
— Андре, надо идти. Если ты сдашься, тебя отчислят.
— Значит, сдаюсь! — Он застонал. — Хочу домой, хочу к семье.
Жаба скрючился, схватившись обеими руками за живот.
— Мне больно! Мне так больно!
— Где тебе больно?
— Везде!
Ему не хотелось жить.
— Хочу сдохнуть, — выдохнул он.
— Не говори так.
— Хочу сдохнуть!
Растерянный Пэл неловко обхватил товарища руками и стал что-то нашептывать, чтобы подбодрить.
— Я сдаюсь, — повторил Жаба. — Сдаюсь и возвращаюсь во Францию.
— Если ты сдашься, они не дадут тебе вернуться.
И Пэл, решив, что случай из ряда вон выходящий, нарушил обещание, данное Кею, и выдал невыносимую тайну:
— Тебя посадят. Если ты сдашься, тебя посадят в тюрьму.
Жаба заплакал. Пэл чувствовал, как по его рукам текут слезы, слезы страха, ярости и стыда. И Сын поволок Жабу за собой догонять остальных.
* * *
Вместе с ноябрем закончилась и учеба в подготовительной школе. Последней была на редкость напряженная тренировка в морозную ночь. Макс, слабевший день ото дня, был отсеян во время бега. Когда оставшиеся курсанты, вернувшись с заключительного испытания, собрались в столовой перекусить, лейтенант Питер объявил, что их пребывание в Суррее окончено. Они поздравили друг друга. Столовая теперь казалась опустевшей — три недели назад их было вдвое больше, отсеивали безжалостно. И все пошли покурить на пригорке в последний раз.
В ту ночь Пэл решил не возвращаться к себе в спальню, к уснувшим товарищам. Он двинулся по коридору и постучал в дверь Лоры. Она открыла, улыбнулась, приложила палец к его губам, чтобы не шумел, и знаком пригласила войти. С минуту они посидели на одной из кроватей, глядя друг на друга, гордые всем, что совершили, но измотанные физически и морально. Потом легли вместе. Пэл обнял ее, а она положила ладони на сжимающие ее руки.
6
В Париже угасал отец, одинокий, без сына.
Ноябрь подходил к концу, Поль-Эмиль уехал уже два с половиной месяца назад. Удачно ли он добрался? Наверняка… Но что, черт возьми, он теперь делает?
Он нередко заходил в комнату мальчика, смотрел на его вещи. Спрашивал себя, почему не положил ему в сумку вон ту куртку, ту книгу или красивую фотографию. И часто себя ругал.
Однажды в воскресенье он спустил с чердака детские игрушки Пэла. Поставил в гостиной большую электрическую железную дорогу, вытащил туннели из папье-маше и оловянные фигурки. А позже даже докупил новые детали.
Он думал о сыне и давал свисток старому железному поезду. Либо так, либо умереть от тоски.
7
Дело было в Инвернессшире, дикой области к северу от центра Шотландии, омываемой с запада бурным морем. Земля, устланная ковром ослепительной зелени, задыхалась под плотным колпаком серых туч. Пейзаж был ошеломительный: с округлыми холмами, резкими линиями скал и прибрежных утесов — великолепный, несмотря на яростные мрачные вихри начала декабря. Они сидели в купе поезда Глазго — Локейлорт, ехали во второй учебный центр. Как простые пассажиры.
Путешествие длилось уже вторые сутки. Все вокруг выглядело таким нормальным! Лейтенант Питер, беседуя с Дэвидом-переводчиком, рассеянно поглядывал на курсантов. Большинство мирно спали, привалившись друг к другу. Занималась заря. Толстяк, Цветная Капуста и Слива дрыхли шумно, теснясь втроем на сиденье третьего класса. Громадный Толстяк совсем задавил Сливу, и тот храпел во всю глотку на радость тем, кто уже проснулся.
Пэл, прижавшись носом к окну вагона, не мог оторваться от зрелища невероятного покоя, разлитого в здешних местах. В густые, растрепанные травы местами вторгались ряды старых яблонь, стволы их были любовно обвиты сероватым лишайником. На тучных лугах паслись под моросящим дождем странные овцы с густой шерстью, бараны гордо несли на головах громадные витые рога.
Поезд медленно двигался по Шотландии, направляясь из Глазго в город Инвернесс на самом севере страны и останавливаясь на каждом полустанке. Рельсы после полей шли вдоль побережья, и Пэл снова пришел в восторг: зеленые свитки волн разбивались об отвесные скалы в буйную пену, вокруг летали белые и серые чайки.
Наутро они сошли с поезда в Локейлорте, крошечной деревеньке, что угнездилась среди холмов и гигантских приморских утесов, на берегу длинного, узкого озера. Вокзал был ей под стать: хлипкая платформа с деревянным забором и вывеской с названием станции. Ледяной воздух пробирался под пальто. Никто из курсантов, сидя в теплом поезде, не представлял, какой на улице мороз, — неистовый, жестокий холод, многократно усиленный пронизывающим ветром.