Вернувшись в свой номер, она обернула ремень кобуры вокруг бедра, застегнула и сунула туда револьвер. Опустила юбку. Погляделась в зеркало — совсем незаметно. Не сводя глаз со своего отражения, приподняла юбку и еще полюбовалась на оружие. Фарону все равно не обломится, но эти агенты-англичане ей решительно нравились. Благодаря им она чувствовала себя участницей боевых действий. Ведь Пэл оба раза тоже давал ей конверт и просил положить его в почтовый ящик в Париже. Сказал, что это шифровки для одного чина из британской разведки. Она вздрогнула, ее словно пронзило током: теперь она почтальон британских спецслужб! Прямо на следующий день Мари отправилась в Париж доставлять письмо. На улицу Бак.





23




Увольнительную им дали на несколько недель, и после встречи в Лондоне на Рождество они не расставались. Шли первые дни января. После серии провалов Секции F за последние месяцы генеральный штаб УСО хотел пересмотреть задачи на грядущий год. Они были в отпуске по крайней мере до февраля.

Пэлу, Кею, Толстяку, Клоду и Эме надоели транзитные квартиры УСО, и они решили найти себе настоящий дом. Когда имеешь адрес, ты уже не призрак. Они были офицерами УСО и получали зарплату британских военнослужащих, позволявшую жить в полном комфорте. Эме прельстился квартиркой под самой крышей в Мейфэре, а Пэл, Кей, Толстяк и Клод переехали вместе в большую меблированную квартиру в Блумсбери, неподалеку от Британского музея.

Станислас жил у себя в Найтсбридже, а Лора вернулась к родителям в Челси, сказала, что их часть Службы первой помощи йоменов отправили в увольнение. После окончания учебы в УСО ей удалось провести несколько дней с семьей. Чтобы лгать хотя бы не во всем, она объяснила, что записалась в войсковую часть, которую скоро пошлют в Европу. В УСО подобные объяснения не запрещались: официально агенты были солдатами британской армии, их включали в списки личного состава, англичане — члены УСО, — отправляясь на задание, говорили родным, что едут на фронт как любой мобилизованный. Никто и представить себе не мог, что вскоре их сбросят с парашютом за линией фронта, прямо в оккупированную страну, и они будут сражаться в немецком тылу. К тому же глава Секции F полковник Букмастер старался по возможности успокаивать родню агентов на задании, регулярно слал им обтекаемые типовые письма, примерно такие: “Миссис, мистер, не волнуйтесь. Новости хорошие”.

Дни она проводила с друзьями, а вечера с Пэлом, возвращаясь в Челси на рассвете, пока не встала Сьюзи, горничная. Усталая, сбрасывала платье на стул и ныряла в постель. Тихо вздыхала от счастья. Они с Пэлом снова были вместе. Наверняка он любил ее с самого начала — она прекрасно помнила их встречу в Уонборо и особенно его драку с Фароном. Курсанты тогда занимались вместе всего две-три недели, но все уже возненавидели Фарона; он, конечно, впечатлял, но всегда вел себя грязно и скверно. В глазах Пэла, когда великан отметелил его в столовой, был особый блеск, словно физическая мощь Фарона ничего не могла поделать с его моральной силой. Впоследствии он часто отличался на тренировках; к его словам прислушивались, хоть он был молод. Уже тогда он имел в УСО определенный авторитет. Решительно он не мог не нравиться. После их первой ночи в Бьюли она решила поиграть в галантную любовь: он говорил ей слова любви, а она лишь отшучивалась. С тех пор они не виделись. Месяцы разлуки были невыносимы — а вдруг она больше его не увидит? Она так злилась на себя, столько об этом думала. Ждала почти десять месяцев, десять проклятых месяцев, пока незадолго до Рождества они не встретились снова — здесь, в Лондоне, в офисе Секции F. Какое счастье снова его видеть! Это был он, целый и невредимый. Потрясающий. Они долго обнимались в какой-то пустой комнате, покрывая друг друга поцелуями, и на целых два дня заперлись в номере “Лангэма”, отеля на Риджент-стрит. Вот так она поняла, насколько любит его — любит, как никогда не любила раньше и не полюбит больше никогда. Но в первую ночь, лежа на необъятной постели рядом с уснувшим Пэлом, она вдруг поддалась сомнению: а вдруг он ее больше не любит? В конце концов, она единственная девушка, с которой он мог встречаться за время обучения в УСО; может, она для него — случайное увлечение? Наверняка он встречался с другими девушками и в Лондоне, и во Франции. Наверняка на заданиях он от тоски искал утешения у женщин; и потом, они ведь ничего друг другу не обещали. Ну почему они не поклялись друг другу в верности перед отъездом?! Нет, надо было в ту ночь в Бьюли строить из себя дурочку! Он сказал ей, что любит, она хотела ответить, что любит еще сильнее, но смолчала. Как она жалела об этом! Да, он точно встречался с красивыми брюнетками, поласковее, чем она. Может, он с ней через силу? Точно, он заставляет себя, он ее больше не любит. Вернется к своим француженкам, а она умрет от горя и одиночества.

В конце концов она уснула, но резко проснулась — в постели его не было. Он неподвижно стоял в углу комнаты, озабоченный чем-то глобальным, и смотрел в окно; его правая рука лежала, как обычно, на мускулистой груди, у сердца, словно пряча шрам.

Она тотчас встала и обняла его.

— Ты почему не спишь? — спросила она нежно.

— Шрам…

Шрам? Он ранен! Она бросилась в ванную за бинтами и антисептиком; не нашла, устремилась к телефону звонить горничным и швейцарам, но он, снова увидев ее в комнате, сказал с улыбкой:

— Это метафора… Я здоров.

Ох, какая она дура! Дура дурой, и стоит столбом — глупая, надоедливая, угодливая любовница.

Он растроганно обнял ее и стал утешать.

— Ты мне скажешь, откуда у тебя этот шрам?

— Когда-нибудь скажу.

Она поморщилась. Не любила она так сильно любить.

— Когда же ты скажешь наконец? Ты меня больше не любишь? Ты встретил другую, да? Если так, скажи, лучше знать, не так больно…

Он приложил палец к ее губам. И прошептал:

— Я расскажу тебе про шрам, расскажу обо всем. Расскажу, когда мы поженимся.

Он поцеловал ее в шею, она ослепительно улыбнулась и, закрыв глаза, еще крепче прижалась к нему.

— Так ты на мне женишься?

— Конечно. После войны. Или во время, если война затянется.

Она засмеялась. Да, они поженятся. Как только кончится война. А если война так и не кончится, уедут далеко, в Америку, скроются от всего мира и будут жить так, как они оба заслужили. Так прекрасно, что и представить нельзя.





* * *


Увольнение в Лондоне было не хуже отдыха в Испании. Агенты, отгородившись от Европы, жили в уютном мирке, так непохожем на все, что они пережили во Франции. Каждый из членов группы занялся своими делами. Главное, поменьше думать о предстоящем отъезде во Францию. Беззаботность шла им на пользу.

По утрам они ходили бегать в Гайд-парк, чтобы не терять форму. Потом целый день болтались вместе по магазинам и кафе. От нечего делать ходили тайком по двое-трое на Портман-сквер, в один из филиалов Секции F; там был кабинет Станисласа. Просто так, повидаться, хоть это и запрещалось. Рассаживались у него в кабинете и торчали там, попивая чай и болтая обо всяких пустяках в полной уверенности, что обсуждают важные вещи. Генеральный штаб УСО находился не здесь, а на Бейкер-стрит, 53–54; большинству оперативных агентов этот адрес был неизвестен: в случае ареста они при всем желании не могли выдать местоположение этой узловой точки УСО. На самом деле Портман-сквер был лишь одним из филиалов Секции F — их существовало несколько, — призванным обмануть бдительность таксистов и немецких агентов, засланных в столицу: те считали Портман-сквер штабом какого-то подпольного французского центра с непонятными задачами. По вечерам они ужинали не дома, а ночь нередко проводили в Мейфэре, набившись к Эме, и играли в карты. Если шел сильный дождь, ходили в кино, даром что их познаний в английском обычно не хватало, чтобы понять содержание фильма. К тому же Толстяк был теперь просто одержим английским: хотел выучить язык и найти Мелинду, официантку из Рингвэя. В Блумсбери он все время сидел на кухне, погрузившись в толстый учебник грамматики, грыз крекеры и повторял уроки, а когда оставался один, тренировался говорить вслух: I am Alain, I love you. Это была его любимая фраза.

Пэл, при своем лейтенантском звании, при квартире и счете в английском банке, на который каждый месяц поступала зарплата от правительства, ощущал, что становится важным человеком. Подростком он часто думал о том, что станет делать в жизни без отца. Но и представить себе не мог то, что переживал теперь, — ни войну, ни УСО, ни все эти усадьбы, ни задания, ни квартиру в Блумсбери. Он тогда думал, что станет жить в Париже, в симпатичной трехкомнатной квартире неподалеку от улицы Бак, чтобы отцу легче было до него добираться. А отец станет радоваться независимости сына. Пэл спрашивал себя, что бы сказал отец, увидев его сейчас, — сына-француза, ставшего британским лейтенантом. Он изменился и физически, и духовно: конечно, и за месяцы, проведенные в центрах УСО, но особенно за время двух своих миссий. Уонборо, Локейлорт, Рингвэй, Бьюли в конечном счете были нужны, чтобы дать им “настояться”: агенты с агентами, военные с военными. На местности все было иначе. Его окружала оккупированная страна и бойцы Сопротивления, подготовленные, как правило, хуже, чем он, — его статус внушал уважение. Когда после Берна он остался один, его контакты в Сопротивлении смотрели на него с бесконечным почтением, и он почувствовал себя значительным, незаменимым. Как никогда. Повсюду, давая советы ответственным, присутствуя на подпольных занятиях, объясняя, как пользоваться “Стэном”, он при своем появлении слышал шепот: это английский агент. Однажды его попросили выступить перед группкой благодушных, плохо организованных бойцов, подбодрить их. Ах, какую речь он произнес! Делал вид, будто импровизирует, но перед встречей часами повторял про себя слова. И он буквально наэлектризовал бойцов — он, загадочный, непобедимый, рука Лондона, рука сумрака. Эти скромные солдаты, молодые и старые, сидели перед ним рядком и взволнованно слушали. Он дал им понять, что ходит с револьвером на поясе. Ах, как хорошо он сумел подобрать слова, внушить им мужество, словно он самый потрясающий из них всех. Позже, вернувшись в гостиничный номер, он был наказан за гордыню спазмом в животе, неодолимым страхом, что его раскроют, схватят, будут пытать; страх накатывал на него часто, но далеко не всегда с такой силой. Он чувствовал себя подлецом из подлецов, ничтожеством из ничтожеств, и его в первый раз вырвало от ужаса.

Во Франции никто не догадывался, сколько ему лет. Ему исполнилось двадцать три, но он выглядел на пять или даже десять лет старше. У него отросли волосы, теперь он зачесывал их назад и отпустил тонкие усики — они очень ему шли. В беседах с важными лицами, вроде глав ячеек, он напускал на себя значительный вид, чтобы казаться серьезнее и опытнее; а когда надевал костюм с галстуком, к нему обращались “месье”. В Ницце он купил себе за счет УСО темный костюм, но чек не сохранил — объяснить покупку было бы трудно. Бухгалтерия требовала обосновать любой расход, и если в бюджете оказывались необъяснимые дыры, то по возвращении в Лондон, подавая отчет, лучше всего было с сокрушенным видом ссылаться на гестапо. Дабы обновить костюм, Пэл несколько раз ходил пить кофе и читать газету в “Савой”, просто так, только чтобы им восхищались.

А потом был Лион и встреча с Мари, связной его канала. Она была красивая, постарше, чем он, как раз для Кея. Но он почувствовал, что произвел на нее впечатление как мужчина. Увлекшись ролью опытного соблазнителя, он даже завел особую манеру курить, а на самом деле позаимствовал ее у Доффа — тот был парень что надо. Он курил, как Дофф, ради шутки и удовольствия, без задней мысли. И в придачу сам себе казался немного смешным. Но постепенно все это переросло в тактику: он обаял влюбленную в него Мари и самым бесстыжим образом дважды использовал ее — велел отвезти отцу открытки из Женевы, сказав, что это секретные документы. Первый раз в октябре, потом в декабре, перед самым возвращением. Находясь на юге Франции, он, чтобы вернуться в Англию, опять поехал через ту ячейку, а не испанским каналом, более прямым и простым: нарушил правила безопасности, только чтобы повидать Мари и дать ей еще одно поручение. Да, он очаровал ее и солгал ей, иначе она бы, наверно, никогда не согласилась. Да, это была лишь хитрость английского агента — единственной женщиной, о которой он думал все эти месяцы, единственной по-настоящему важной для него женщиной была Лора. Он снова встретил ее спустя два дня после возвращения в Лондон в офисе Секции F. Они уединились — какое счастье снова видеть ее, прижать ее к себе! Они долго целовались. А потом она наконец произнесла слова, которые долго звучали в его голове. Ответила на его объяснение в Бьюли: “Я люблю тебя”, — прошептала она ему на ухо.






24




В начале третьей недели января, глубокой ночью, Уэстленд “Лайсендер” королевских ВВС приземлился на базе 161-го эскадрона в Тангмире, под Чичестером, в Западном Сассексе. На борту самолета насвистывал Фарон: радовался, что прибыл в Англию. Он уже боялся, что за ним вообще не прилетят — вылет несколько раз откладывался из-за погодных условий. Он вылез из самолета, потянулся всем своим гигантским телом, и его внезапно охватил восторг: наконец-то бремя задания свалилось с его плеч — невыносимая тяжесть, тоска загнанного зверя.

В Лондон великан вернулся на машине. Назавтра с раннего утра представил отчет на Портман-сквер, встретил там Станисласа. Перечислил все возможные объекты диверсий, кроме “Лютеции”: она подождет, он не хотел, чтобы кто-нибудь украл у него славу. О своей конспиративной квартире тоже не упомянул, он расскажет о ней только высшим чинам, всякая мелюзга ему неинтересна. Ему подписали увольнительную и направили в транзитную квартиру в Кэмдене, где уже обитал важный агент-югослав. Станислас по дружбе отвел его туда. Фарон был все такой же противный, но старосту группы это не волновало. И он предложил ему в тот же вечер встретиться со старыми товарищами-курсантами в Мейфэре, перекинуться в карты.





* * *


За столом у Эме никто уже и не вспоминал о картах: все взоры были устремлены на жуткую прическу нового гостя.

— Ты отрастил волосы? — Лора наконец нарушила общее молчание.

— Как видишь. Пришлось, а то слишком выделяюсь из толпы. Я и так здоровенный, а когда еще и лысый, поневоле меня запомнишь… Но шевелюрой, надо сказать, доволен, да еще и потрясной французской помадой обзавелся.

Он помадил волосы! Теперь все отводили от него глаза, чтобы не расхохотаться; перед ними был новый Фарон. Они все изменились после своих заданий, но Фарон изменился к худшему.

Лора попыталась оживить увядший разговор, произнесла пару общих фраз. Фарон разглагольствовал вдохновенно, хватался за карты, но не смотрел в них; он любил голос Лоры, на него всегда действовал ее нежный, чувственный тембр. Он сразу понял, что она без ума от его нового облика. Лора нравилась ему с самого начала, еще с Уонборо, но он никогда по-настоящему не пытался ее завоевать. Теперь другое дело — ему нужна была женщина. Какого черта, чем он не угодил этой Мари? Он хотел настоящую женщину, свою собственную, чтобы щупать, когда придет охота. Не шлюху, прости господи, только не шлюху: ей всякий раз плати за капельку любви, словно нищий, изгой, полное ничтожество. Нет уж, никаких проституток, за что ему такое унижение? И великий соблазнитель закурил сигарету.

Все наблюдали за его жестами. Вот он закурил и теперь шумно, самым мерзким образом, сосал окурок. И они, не в силах больше сидеть с серьезным видом, дружно расхохотались. Первый раз в жизни Фарон понял, что над ним смеются. Сердце у него екнуло.





* * *


Шли дни. Однажды под вечер, гуляя с Кеем по Оксфорд-стрит, Пэл случайно увидел в витрине твидовый пиджак — такой, какой мечтал купить отцу. Темно-серый пиджак от костюма, великолепный, идеально приталенный. И купил. Немедленно. Он, конечно, не совсем был уверен в размере, но в крайнем случае можно чуть-чуть перешить. Дней через десять, в конце месяца, у отца день рождения, а он второй раз подряд не сможет его поздравить. В ожидании встречи с отцом он обнимал пиджак, аккуратно висящий в шкафу в Блумсбери.

В следующее воскресенье, в конце третьей недели января, Лора по инициативе Франс Дойл пригласила Пэла в Челси на обед. Парадный костюм, седло барашка и картошка с собственного огорода. Утром, перед выходом, Сын на кухне в Блумсбери молил Кея о помощи — как ему произвести хорошее впечатление?

— Подскажи, о чем с ними разговаривать, — стенал он.

Толстяк, сидевший вместе с ними за столом, кивнул, не отрываясь от своего учебника английского и бормоча под нос грамматические упражнения:

— Hello pappy, hello granny, very nice to meet you, Peter works in town as a doctor[9].

— Говори про охоту, — не задумываясь, ответил Кей, — англичане любят охоту.

— Я в охоте полный профан.

— How can I go to the central station? — звучало на заднем плане. — Yes no maybe please goodbye welcome[10].

— Тогда про машины. Наверняка папаша любит тачки. Заговоришь про машины, он тебе станет рассказывать про свою, а ты сиди с открытым ртом.

— My name is Peter and I am a doctor. And you, what is your name?[11]

— А если он меня спросит про какие-нибудь тормоза? Я в них не разбираюсь.

— Импровизируй. Чему тебя на занятиях учили?

— Every day I read the newspaper. Do you read the newspaper, Alan? Yes I do. And you, do you? Oh yes I do do. Do. Do. Do ré mi fa sol la si do[12].

Кей со злости пнул Толстяка под столом, чтобы тот не бубнил. Толстяк вскрикнул, Пэл засмеялся, а Кей сказал:

— Слушай, если уж ты способен проводить операции для наших спецслужб, так и с Лориными родителями как-нибудь выживешь. Скажи себе, что это эсэсовцы и ты должен выкрутиться.

Ужин прошел как по маслу. Пэл отлично поладил с Дойлами и произвел на них хорошее впечатление. Вежливый, приветливый, изо всех сил старается не запутаться в своем английском. Франс наблюдала за влюбленной парой — дочь сидела слева от Пэла. Держались скромно, но некоторые признаки выдавали их с головой. Она уже давно догадывалась. Значит, это ради него Лора каждый день старательно наводит красоту. Да, Франс подслушивала у двери ванной, как дочь прихорашивается перед уходом. Мать наконец успокоилась: в прошлом январе, когда Пэл открыл ей тайну, она так испугалась за Лору, что не спала несколько ночей кряду. За последние месяцы она виделась с Лорой только мельком: та дважды уезжала в Европу надолго, якобы со своими йоменами. Ей хотелось сказать дочери, что она в курсе, что все знает про британские спецслужбы, что волнуется, но и гордится. Но ничего не сказала — слишком трудно. Во время отлучек Лоры им с Ричардом приходили письма из армии: “Все в порядке, не волнуйтесь”. “А как не волноваться?” — думала Франс, вспоминая дочь, солгавшую ради великого дела. Но чье это великое дело, в конце-то концов? Человечества, то есть ничье. Летом Лора ненадолго вернулась — мрачная, усталая, больная, в жутком виде. Говорила: “Служба помощи, фронт, война”. Служба первой помощи. Она лгала. Однажды ночью, когда дочь крепко спала, Франс Дойл долго сидела у ее кровати, глядя на нее, спящую, разделяя с ней ужасную тайну. Ее дочь лгала. Франс почувствовала себя одинокой, напуганной. Когда Лора снова уехала, она часто пряталась в большом встроенном шкафу на третьем этаже — выплакаться. А когда слезы иссякали, еще долго стыдливо сидела в гигантском гардеробе, дожидаясь, пока глаза окончательно не высохнут: прислуга не должна была ни о чем догадаться, а Ричард тем более. Потом, месяц назад, в середине декабря, Лора вернулась. Еще одно увольнение, на сей раз подольше. Франс сочла, что выглядит она куда лучше: часто напевает, постоянно наводит красоту. Влюблена. Какое счастье видеть, как она уходит из дома в красивом платье, счастливая. Можно воевать и быть счастливым.

В то воскресенье, после обеда, Франс Дойл отправилась в свой шкаф, туда, где несколько месяцев назад регулярно оплакивала судьбу дочери. Встала на колени, сложила руки и, закрыв глаза, истово возблагодарила Господа за то, что послал дочери Пэла, такого блестящего, мужественного мальчика. Пусть пощадит их обоих война, храбрецов. Пусть Всемогущий хранит их обоих, совсем детей. Пусть эта война станет для них лишь встречей, отправной точкой, пусть Господь заберет ее жизнь в обмен на их вечное счастье. Да, если все кончится хорошо, она пойдет помогать нуждающимся, она будет восстанавливать крыши церквей, жертвовать на орга́ны, ставить сотни свечей. Она исполнит любые, самые невообразимые обеты, лишь бы Небо было к ним милосердно.

Но одного Франс Дойл не заметила: ни Пэл, ни Лора не сознавали, насколько любят друг друга. Во время свиданий они, ненасытные влюбленные, могли болтать часами — неистощимо, страстно, словно встречались каждый раз после долгих лет разлуки. Пэл всегда казался Лоре блестящим, невероятно интересным, но он этого не видел и, страшась ей в конце концов надоесть, изобретал все новые уловки, чтобы ее поразить: рылся в книгах и газетах, старался сделать беседы как можно интереснее, и нередко, решив, что знает слишком мало, ругал себя до следующего утра. Если они шли ужинать в ресторан, Лора готовилась к этому часами, являлась ослепительная, в красивом вечернем платье и лодочках в тон — всякий раз покоряла его, но ничего не видела. Считала, что чересчур расфуфырилась, в душе обзывала себя идиоткой за то, что полдня возилась в ванной в Челси, наряжалась, мазалась, причесывалась, красилась, примеряла то одно то другое снова и снова, вытряхивала на пол весь свой гардероб, чертыхаясь, — ничего ей не идет, второй такой уродины на всем свете не сыскать. Увязнув в притворстве, Лора и Пэл не говорили друг другу о любви. Он не решался после Бьюли, обжегшись на первой попытке; она не решалась, до сих пор стыдясь, что ничего не ответила год назад. И даже в самом сердце ночи, сплетаясь в комнате Пэла, они не видели того, что все вокруг них поняли давным-давно.