Самолет, летевший над Англией, пошел на снижение, и Пэл оторвался от своих воспоминаний. Погода была скверная, только в этой стране мог моросить такой холодный декабрьский дождь. Пэл улыбнулся — вот и Лондон. Ему надо было отдохнуть. Его пианист вернулся через Испанию, но сам он настоял, чтобы его забрали в центре Франции. В Лондоне потребуют объяснений: возвращаться по собственному каналу было куда безопаснее. И в последние минуты полета Пэл стал подыскивать благовидный предлог. Разумеется, никто не должен был узнать правду.
20
Отец держал в руках открытки, бережно, как самые ценные бумаги. Он перечитывал их каждый день.
Открыток было две, пришли они с промежутком в два месяца. Он обнаружил их в почтовом ящике. Первую в октябре, в полдень. Как всегда, он специально заехал домой с работы, хотя уже почти потерял надежду. И нашел в глубине железного ящика маленький белый конверт, без адреса, без марки, без ничего. Сразу понял, что это от сына. Скорей разорвал бумагу: внутри был изумительный вид Лемана, с фонтаном Же-До и холмами Колоньи на заднем плане. Он читал и перечитывал:
Милый папочка,
надеюсь, с тобой все отлично.
Здесь все хорошо. Скоро расскажу.
Обнимаю,
твой сын
Перечитал снова, про себя и вслух, очень быстро и очень медленно, единым духом и по слогам, чтобы не упустить ни единого слова. В квартире он кричал, прыгал от радости, помчался в комнату сына, улегся в его кровать, обнимал одеяла, прижимал к себе подушки. Наконец-то весточка от обожаемого сына! Кинулся к фотографии Поля-Эмиля в рамке, с десяток раз поцеловал стекло. Значит, сын отказался воевать, уехал в безопасное место, в Женеву. Какое счастье, какое облегчение! Отец был на седьмом небе от счастья и почувствовал, что ему нужно с кем-то поделиться. Но поговорить было не с кем. Тогда он решил спуститься к консьержке и заколотил в дверь ее каморки, чтобы сообщить добрую весть. Вытащил ее из ванной и, стоя на пороге, прочел открытку вслух — ведь сама она не прочтет с нужным выражением, испортит прекрасные слова сына; к тому же пускай смотрит, но не трогает, мало ли в какую грязь она лазила руками.
— Он в безопасности, в Швейцарии! — воскликнул отец, дочитав. — Как вы думаете, что он там делает?
— Понятия не имею, — рассеянно ответила консьержка.
У нее было только одно желание — избавиться от непрошеного гостя.
— Скажите же что-нибудь! Ну! Что он может делать в Женеве?
— У меня есть один знакомый, у него был знакомый, так тот жил в Швейцарии и работал в банке, — отозвалась женщина.
— В банке! — завопил отец, хлопнув себя по лбу. — Ну ра-зу-ме-ет-ся! Наверняка у него высокий пост в каком-нибудь банке! Вот видите, какие швейцарцы достойные люди: не теряют времени на войну.
И в следующие месяцы он представлял себе, как сын производит фурор в тихой конторе крупного банка.
Вторая открытка пришла недавно. С видом на площадь Нёв.
Милый папочка,
Я все время думаю о тебе. Все хорошо.
Крепко обнимаю.
Твой сын
Она была в таком же конверте, как и предыдущая, без адреса, без марки. В первый раз он не обратил на это внимания, но теперь пытался понять, как попали к нему эти письма. Может, Поль-Эмиль в Париже? Нет, он бы сам зашел его проведать. Ведь отец ни разу не забыл оставить дверь незапертой, значит, разминуться они не могли. Нет, сын точно был не в Париже, он был в Женеве. Но кто же тогда положил эти две открытки в почтовый ящик, если не сын? Он терялся в догадках.
Он перечитывал их каждый день. Разработал целый ритуал. Это был лучший момент дня, и ему хотелось все делать не спеша, смаковать каждую секунду чтения; надо было сосредоточиться как можно лучше. Читал он по вечерам, после ужина. Включал все лампы в гостиной, давал свисток электрическому поезду, который так и не убирал, наливал себе чашку цикория. Удобно устраивался в кресле, раскрывал толстую книгу, в которой прятал оба сокровища, потом долго смотрел на них. Любовался ими. Целовал. Как они ему нравились! И с каждым разом казались все красивее. Какие великолепные виды Женевы. О площадь Нёв! О озеро Леман! О город, который он совсем не знал, ведь он в нем ни разу не был. Ему казалось, что сам он почти что там, вместе с сыном, они слоняются по бульварам, вдыхают запах воды. Каждую открытку он читал дважды, потом изучал текст. Сначала Поль-Эмиль написал: “Скоро расскажу”. А потом совсем коротко — “все хорошо”. Может, в промежутке между письмами случилось что-то серьезное? И кто же положил конверты ему в почтовый ящик? Может, надо ехать к сыну в Женеву? Но как его там найти? А если за это время Поль-Эмиль приедет в Париж? Они разминутся, даже если он оставит дверь открытой. Нет, он должен ждать еще вестей, не проявлять нетерпения. Сын жив и здоров. И больше не воюет. Это самое главное. Только не отчаиваться!
21
Клод вышел из метро на станции “Гайд-Парк-Корнер”. Глядя на оживленную улицу, с наслаждением вдохнул холодный лондонский воздух, подставил руки под моросящий дождь. Он скучал даже по дождю. Обернувшись, убедился, что Толстяк по-прежнему идет следом: тот, груженый ворохом подарков, с трудом поднимался по лестницам, ведущим наверх.
— Ты знаешь, где это, Попик? — спросил Толстяк.
Клод осмотрелся, сверился с номерами и повернул в нужную сторону. Они шли по Найтсбридж-роуд вдоль красных кирпичных домов. Красивый квартал. Голые ветви деревьев не заслоняли светящиеся в сумерках окна, и они любовались удобной мебелью, высокими книжными шкафами, блюдами, приготовленными на праздник. Клод заглянул в бумажку с адресом и вскоре нашел нужное здание — длинное, в викторианском стиле, поделенное на три узких, но высоких дома. Здесь. Сердце у него дрогнуло. Поджидая отставшего Толстяка, он посмотрелся в зеркало какой-то машины, сделал глубокий вдох и поправил жилет. Он изменился: волосы отросли, на щеках пробился темный пушок. Как давно они не виделись. Почти целый год.
Наконец подоспел Толстяк.
— Все будут? — поинтересовался он.
Клод еле слышно вздохнул:
— Ты ведь уже спрашивал. Станислас сказал, что Фарон и Дени еще не вернулись.
— А остальные будут, точно?
— Да.
— С ними все в порядке?
— Все в порядке.
— И бошики им не подгадили?
— С ними все хорошо.
Толстяк шумно, с облечением выдохнул. В точности та же сцена трижды повторялась в метро.
Они вошли в черные кованые ворота, перед дверью Клод еще раз привел себя в порядок. И нажал на звонок.
Прошло без малого десять месяцев с тех пор, как завершилась их учеба в УСО. Было Рождество, через несколько дней наступит 1943 год. Из одиннадцати курсантов, что дошли до последнего центра в Бьюли, агентами Секции F стали девятеро: Станислас, Эме, Дени, Кей, Фарон, Толстяк, Лора, Клод и Пэл. Фрэнк и Жос не прошли последнее испытание.
Дверь открыл Эме в полном восторге от встречи с товарищами — возмужавшим кюре и его огромным спутником, ни капли не изменившимся.
— Елки-моталки! Попик и Толстяк!
Он чмокнул Клода и изо всех сил хлопнул по плечу Толстяка: подарки мешали мужчинам обняться.
Группе со времен Бьюли так ни разу и не удалось собраться. Кто-то пересекался в лондонском офисе Секции F между двумя заданиями, но сейчас они впервые почти все были вместе — отмечали в квартире Станисласа Рождество, то самое Рождество, что не смогли отпраздновать год назад, в самый разгар тренировок в шотландском уединении.
В коридор выбежал Кей, в руках у него были высокие бокалы с шампанским.
— Счастливого Рождества! — крикнул он вновь прибывшим.
— И тебе счастливого Рождества, малыш Кики! — радостно отозвался Толстяк.
За ним появился Станислас, неся поднос с птифурами. Он похудел. Толстяк сбросил подарки на пол, и все обнялись. Они смеялись. Они были все те же, но совсем другие. И пока Клод с Толстяком стаскивали длинные зимние пальто, они разглядывали друг друга. Они расстались курсантами, а теперь они — агенты УСО в звании лейтенантов, члены Секции F. Некоторые после Бьюли отправились прямо на задание, кто-то прошел еще одну школу специализации, но сегодня на счету каждого из них была по крайней мере одна операция во Франции. Успешная или не очень: уходящий год выдался для УСО неудачным, было много провалов. Их, как и многих агентов Секции F, вернули в Лондон на время, пока командование УСО оценит ситуацию. Германия одерживала верх в войне.
В квартире снова раздался звонок. Толстяк захотел непременно открыть сам и в спешке опрокинул журнальный столик. Пришли ослепительные Лора и Пэл. Теперь, после нескольких месяцев войны, они собрались почти все. Кей планировал так и не состоявшиеся диверсии в районе Нанта, куда стекалось множество солдат вермахта. Клод после контактов с ячейками Сопротивления пережил ту самую утрату иллюзий и веры в людей, о какой Пэлу говорил Дофф. Эме столкнулся с враждебностью со стороны сил “Свободной Франции”, не доверявших англичанам и особенно неголлистской Секции F. Лору, которую направили в Нормандию, после ареста одного из главных ее контактов едва не схватило гестапо: немцы частично раскрыли ячейку. Но кто мог упрекнуть человека, заговорившего под пыткой? Станислас поранился во время первого парашютирования в мае и после возвращения в Лондон был прикомандирован к Генеральному штабу УСО. А Фарон и Дени были еще на местности: Дени в роли пианиста в окрестностях Тура, а Фарон на задании в Париже.
* * *
В квартире слышались приветственные возгласы, все щипали друг друга за щеки, словно не верили, что целы и невредимы. Потом все принялись за готовку на необъятной кухне. То был мужской обычай, которому Станислас неукоснительно следовал до войны: поехать с друзьями на выходные за город, пить, стрелять голубей и вместе готовить еду — так укреплялись дружеские узы. Но его боевые товарищи никогда не учились в Итоне и оказались весьма жалкими подручными. Клода и Пэла, учинивших битву на сковородках и сломавших кухонный комбайн, отправили накрывать на стол, расставлять серебро и хрустальные бокалы. У Кея подгорел соус, и ему велено было сидеть и смотреть. А пока редкие трудяги — Эме при птице, а Лора при вине — под руководством Станисласа старательно пыхтели над меню посреди ребяческой возни, Толстяк, спрятавшись за дверцу шкафа и сунув голову в холодильник, слизывал крем с пирожных, доставленных от знаменитого кондитера; дырку он заделывал, размазывая оставшиеся взбитые сливки чайной ложкой, и начинал ковырять следующее.
Они ужинали в столовой — красивой устланной коврами комнате с окнами на внутренний двор.
Они ужинали, элегантные, счастливые, вспоминали Уонборо, Локейлорт, Рингвэй, Бьюли. Снова болтали о своем бегстве, про то, как пьяные Толстяк с Клодом наводили самолет. Приукрашивали рассказы: ностальгия заставляла преувеличивать любую деталь.
Они ужинали несколько часов напролет. Ели так, словно голодали долгие месяцы, если не годы. Слопали всю птицу, зеленые овощи, картошку, передержанный чеддер, попорченные пирожные; а поскольку некоторые все равно не наелись, разграбили кладовую — к восторгу Станисласа. Умяли все: кровяную колбасу, сосиски, фрукты, консервы, овощи и сладости. В три часа ночи соорудили себе яичницу-глазунью и съели ее с солеными крекерами. Выходили из-за стола черного дерева передохнуть на диване в гостиной, тайком расстегнув пуговицу на брюках, со стаканом крепкого спиртного, дабы помочь пищеварению, а потом снова шли на призывы Эме, который колдовал у плиты.
На рассвете Толстяк раздал подарки — кошмарные, как и в Бьюли, — но полные любви. Например, Кею, получившему пару носков, Толстяк заявил: “Это носки из Бордо! Не какая-нибудь дрянь!” Кей, уроженец Бордо, в душе благословил Алена-Толстяка, самого славного человека на свете. Лора получила золоченую подвеску — безвкусную, зато выбранную с величайшим тщанием. Растроганная, пристыженная, ведь сама она пришла с пустыми руками, Лора в знак благодарности обняла Толстяка.
— Не так сильно, — улыбнулся славный гигант, — я обожрался.
Она посмотрела ему в глаза, положила изящные руки на его громадные плечи.
— По-моему, ты похудел.
— Правда? Ах, если б ты знала, как я жалею, что сегодня вечером так обожрался. Ведь во Франции я сидел на диете как миленький. Чтобы стать не таким… в общем, поменьше, чем я есть. Быть тем, кто ты есть — дело нелегкое, милая моя Лора, знаешь, да?
— Знаю.
— Ну и вот, я себе сказал: какая разница, болит у тебя брюхо со страху перед бошами или оттого, что недоел? Ну и стал чуток потоньше… Ради Мелинды.
— Ты еще вспоминаешь ее?
— Все время. Когда любишь по-настоящему, так и бывает, все время об этом думаешь. Ну и хочется быть красавчиком, когда пойду к ней.
20
Отец держал в руках открытки, бережно, как самые ценные бумаги. Он перечитывал их каждый день.
Открыток было две, пришли они с промежутком в два месяца. Он обнаружил их в почтовом ящике. Первую в октябре, в полдень. Как всегда, он специально заехал домой с работы, хотя уже почти потерял надежду. И нашел в глубине железного ящика маленький белый конверт, без адреса, без марки, без ничего. Сразу понял, что это от сына. Скорей разорвал бумагу: внутри был изумительный вид Лемана, с фонтаном Же-До и холмами Колоньи на заднем плане. Он читал и перечитывал:
Милый папочка,
надеюсь, с тобой все отлично.
Здесь все хорошо. Скоро расскажу.
Обнимаю,
твой сын
Перечитал снова, про себя и вслух, очень быстро и очень медленно, единым духом и по слогам, чтобы не упустить ни единого слова. В квартире он кричал, прыгал от радости, помчался в комнату сына, улегся в его кровать, обнимал одеяла, прижимал к себе подушки. Наконец-то весточка от обожаемого сына! Кинулся к фотографии Поля-Эмиля в рамке, с десяток раз поцеловал стекло. Значит, сын отказался воевать, уехал в безопасное место, в Женеву. Какое счастье, какое облегчение! Отец был на седьмом небе от счастья и почувствовал, что ему нужно с кем-то поделиться. Но поговорить было не с кем. Тогда он решил спуститься к консьержке и заколотил в дверь ее каморки, чтобы сообщить добрую весть. Вытащил ее из ванной и, стоя на пороге, прочел открытку вслух — ведь сама она не прочтет с нужным выражением, испортит прекрасные слова сына; к тому же пускай смотрит, но не трогает, мало ли в какую грязь она лазила руками.
— Он в безопасности, в Швейцарии! — воскликнул отец, дочитав. — Как вы думаете, что он там делает?
— Понятия не имею, — рассеянно ответила консьержка.
У нее было только одно желание — избавиться от непрошеного гостя.
— Скажите же что-нибудь! Ну! Что он может делать в Женеве?
— У меня есть один знакомый, у него был знакомый, так тот жил в Швейцарии и работал в банке, — отозвалась женщина.
— В банке! — завопил отец, хлопнув себя по лбу. — Ну ра-зу-ме-ет-ся! Наверняка у него высокий пост в каком-нибудь банке! Вот видите, какие швейцарцы достойные люди: не теряют времени на войну.
И в следующие месяцы он представлял себе, как сын производит фурор в тихой конторе крупного банка.
Вторая открытка пришла недавно. С видом на площадь Нёв.
Милый папочка,
Я все время думаю о тебе. Все хорошо.
Крепко обнимаю.
Твой сын
Она была в таком же конверте, как и предыдущая, без адреса, без марки. В первый раз он не обратил на это внимания, но теперь пытался понять, как попали к нему эти письма. Может, Поль-Эмиль в Париже? Нет, он бы сам зашел его проведать. Ведь отец ни разу не забыл оставить дверь незапертой, значит, разминуться они не могли. Нет, сын точно был не в Париже, он был в Женеве. Но кто же тогда положил эти две открытки в почтовый ящик, если не сын? Он терялся в догадках.
Он перечитывал их каждый день. Разработал целый ритуал. Это был лучший момент дня, и ему хотелось все делать не спеша, смаковать каждую секунду чтения; надо было сосредоточиться как можно лучше. Читал он по вечерам, после ужина. Включал все лампы в гостиной, давал свисток электрическому поезду, который так и не убирал, наливал себе чашку цикория. Удобно устраивался в кресле, раскрывал толстую книгу, в которой прятал оба сокровища, потом долго смотрел на них. Любовался ими. Целовал. Как они ему нравились! И с каждым разом казались все красивее. Какие великолепные виды Женевы. О площадь Нёв! О озеро Леман! О город, который он совсем не знал, ведь он в нем ни разу не был. Ему казалось, что сам он почти что там, вместе с сыном, они слоняются по бульварам, вдыхают запах воды. Каждую открытку он читал дважды, потом изучал текст. Сначала Поль-Эмиль написал: “Скоро расскажу”. А потом совсем коротко — “все хорошо”. Может, в промежутке между письмами случилось что-то серьезное? И кто же положил конверты ему в почтовый ящик? Может, надо ехать к сыну в Женеву? Но как его там найти? А если за это время Поль-Эмиль приедет в Париж? Они разминутся, даже если он оставит дверь открытой. Нет, он должен ждать еще вестей, не проявлять нетерпения. Сын жив и здоров. И больше не воюет. Это самое главное. Только не отчаиваться!
21
Клод вышел из метро на станции “Гайд-Парк-Корнер”. Глядя на оживленную улицу, с наслаждением вдохнул холодный лондонский воздух, подставил руки под моросящий дождь. Он скучал даже по дождю. Обернувшись, убедился, что Толстяк по-прежнему идет следом: тот, груженый ворохом подарков, с трудом поднимался по лестницам, ведущим наверх.
— Ты знаешь, где это, Попик? — спросил Толстяк.
Клод осмотрелся, сверился с номерами и повернул в нужную сторону. Они шли по Найтсбридж-роуд вдоль красных кирпичных домов. Красивый квартал. Голые ветви деревьев не заслоняли светящиеся в сумерках окна, и они любовались удобной мебелью, высокими книжными шкафами, блюдами, приготовленными на праздник. Клод заглянул в бумажку с адресом и вскоре нашел нужное здание — длинное, в викторианском стиле, поделенное на три узких, но высоких дома. Здесь. Сердце у него дрогнуло. Поджидая отставшего Толстяка, он посмотрелся в зеркало какой-то машины, сделал глубокий вдох и поправил жилет. Он изменился: волосы отросли, на щеках пробился темный пушок. Как давно они не виделись. Почти целый год.
Наконец подоспел Толстяк.
— Все будут? — поинтересовался он.
Клод еле слышно вздохнул:
— Ты ведь уже спрашивал. Станислас сказал, что Фарон и Дени еще не вернулись.
— А остальные будут, точно?
— Да.
— С ними все в порядке?
— Все в порядке.
— И бошики им не подгадили?
— С ними все хорошо.
Толстяк шумно, с облечением выдохнул. В точности та же сцена трижды повторялась в метро.
Они вошли в черные кованые ворота, перед дверью Клод еще раз привел себя в порядок. И нажал на звонок.
Прошло без малого десять месяцев с тех пор, как завершилась их учеба в УСО. Было Рождество, через несколько дней наступит 1943 год. Из одиннадцати курсантов, что дошли до последнего центра в Бьюли, агентами Секции F стали девятеро: Станислас, Эме, Дени, Кей, Фарон, Толстяк, Лора, Клод и Пэл. Фрэнк и Жос не прошли последнее испытание.
Дверь открыл Эме в полном восторге от встречи с товарищами — возмужавшим кюре и его огромным спутником, ни капли не изменившимся.
— Елки-моталки! Попик и Толстяк!
Он чмокнул Клода и изо всех сил хлопнул по плечу Толстяка: подарки мешали мужчинам обняться.
Группе со времен Бьюли так ни разу и не удалось собраться. Кто-то пересекался в лондонском офисе Секции F между двумя заданиями, но сейчас они впервые почти все были вместе — отмечали в квартире Станисласа Рождество, то самое Рождество, что не смогли отпраздновать год назад, в самый разгар тренировок в шотландском уединении.
В коридор выбежал Кей, в руках у него были высокие бокалы с шампанским.
— Счастливого Рождества! — крикнул он вновь прибывшим.
— И тебе счастливого Рождества, малыш Кики! — радостно отозвался Толстяк.
За ним появился Станислас, неся поднос с птифурами. Он похудел. Толстяк сбросил подарки на пол, и все обнялись. Они смеялись. Они были все те же, но совсем другие. И пока Клод с Толстяком стаскивали длинные зимние пальто, они разглядывали друг друга. Они расстались курсантами, а теперь они — агенты УСО в звании лейтенантов, члены Секции F. Некоторые после Бьюли отправились прямо на задание, кто-то прошел еще одну школу специализации, но сегодня на счету каждого из них была по крайней мере одна операция во Франции. Успешная или не очень: уходящий год выдался для УСО неудачным, было много провалов. Их, как и многих агентов Секции F, вернули в Лондон на время, пока командование УСО оценит ситуацию. Германия одерживала верх в войне.
В квартире снова раздался звонок. Толстяк захотел непременно открыть сам и в спешке опрокинул журнальный столик. Пришли ослепительные Лора и Пэл. Теперь, после нескольких месяцев войны, они собрались почти все. Кей планировал так и не состоявшиеся диверсии в районе Нанта, куда стекалось множество солдат вермахта. Клод после контактов с ячейками Сопротивления пережил ту самую утрату иллюзий и веры в людей, о какой Пэлу говорил Дофф. Эме столкнулся с враждебностью со стороны сил “Свободной Франции”, не доверявших англичанам и особенно неголлистской Секции F. Лору, которую направили в Нормандию, после ареста одного из главных ее контактов едва не схватило гестапо: немцы частично раскрыли ячейку. Но кто мог упрекнуть человека, заговорившего под пыткой? Станислас поранился во время первого парашютирования в мае и после возвращения в Лондон был прикомандирован к Генеральному штабу УСО. А Фарон и Дени были еще на местности: Дени в роли пианиста в окрестностях Тура, а Фарон на задании в Париже.
* * *
В квартире слышались приветственные возгласы, все щипали друг друга за щеки, словно не верили, что целы и невредимы. Потом все принялись за готовку на необъятной кухне. То был мужской обычай, которому Станислас неукоснительно следовал до войны: поехать с друзьями на выходные за город, пить, стрелять голубей и вместе готовить еду — так укреплялись дружеские узы. Но его боевые товарищи никогда не учились в Итоне и оказались весьма жалкими подручными. Клода и Пэла, учинивших битву на сковородках и сломавших кухонный комбайн, отправили накрывать на стол, расставлять серебро и хрустальные бокалы. У Кея подгорел соус, и ему велено было сидеть и смотреть. А пока редкие трудяги — Эме при птице, а Лора при вине — под руководством Станисласа старательно пыхтели над меню посреди ребяческой возни, Толстяк, спрятавшись за дверцу шкафа и сунув голову в холодильник, слизывал крем с пирожных, доставленных от знаменитого кондитера; дырку он заделывал, размазывая оставшиеся взбитые сливки чайной ложкой, и начинал ковырять следующее.
Они ужинали в столовой — красивой устланной коврами комнате с окнами на внутренний двор.
Они ужинали, элегантные, счастливые, вспоминали Уонборо, Локейлорт, Рингвэй, Бьюли. Снова болтали о своем бегстве, про то, как пьяные Толстяк с Клодом наводили самолет. Приукрашивали рассказы: ностальгия заставляла преувеличивать любую деталь.
Они ужинали несколько часов напролет. Ели так, словно голодали долгие месяцы, если не годы. Слопали всю птицу, зеленые овощи, картошку, передержанный чеддер, попорченные пирожные; а поскольку некоторые все равно не наелись, разграбили кладовую — к восторгу Станисласа. Умяли все: кровяную колбасу, сосиски, фрукты, консервы, овощи и сладости. В три часа ночи соорудили себе яичницу-глазунью и съели ее с солеными крекерами. Выходили из-за стола черного дерева передохнуть на диване в гостиной, тайком расстегнув пуговицу на брюках, со стаканом крепкого спиртного, дабы помочь пищеварению, а потом снова шли на призывы Эме, который колдовал у плиты.
На рассвете Толстяк раздал подарки — кошмарные, как и в Бьюли, — но полные любви. Например, Кею, получившему пару носков, Толстяк заявил: “Это носки из Бордо! Не какая-нибудь дрянь!” Кей, уроженец Бордо, в душе благословил Алена-Толстяка, самого славного человека на свете. Лора получила золоченую подвеску — безвкусную, зато выбранную с величайшим тщанием. Растроганная, пристыженная, ведь сама она пришла с пустыми руками, Лора в знак благодарности обняла Толстяка.
— Не так сильно, — улыбнулся славный гигант, — я обожрался.
Она посмотрела ему в глаза, положила изящные руки на его громадные плечи.
— По-моему, ты похудел.
— Правда? Ах, если б ты знала, как я жалею, что сегодня вечером так обожрался. Ведь во Франции я сидел на диете как миленький. Чтобы стать не таким… в общем, поменьше, чем я есть. Быть тем, кто ты есть — дело нелегкое, милая моя Лора, знаешь, да?
— Знаю.
— Ну и вот, я себе сказал: какая разница, болит у тебя брюхо со страху перед бошами или оттого, что недоел? Ну и стал чуток потоньше… Ради Мелинды.
— Ты еще вспоминаешь ее?
— Все время. Когда любишь по-настоящему, так и бывает, все время об этом думаешь. Ну и хочется быть красавчиком, когда пойду к ней.