Андрей не знал, что вчера Джокера, Голландцева, посетил некто, имеющий четкие, хищные и волевые черты лица и низкий голос с оттяжкой в хрип. Взгляд его был тяжел и страшен, а глаза разные — зеленый и черный.

— Мы думали, что в момент рождения их ребенок был просто песчинкой в часах времени и абсолютно неважен, — сказал некто этим низким хриплым голосом, напоминающим рокот океана. — Ты разложил неплохой пасьянс и развлек меня. По условиям пари наш антигерой Андрей остался жить, и мы не трогали его до поры. Но мы ошиблись. Еще до его рождения было решено, и решено не нами, что именно сын этого удивительного антигероя станет одним из семи новых апостолов — каково?

— Ужас, мессир, — почтительно и негромко произнес Джокер.

— Ну, тебе виднее, — пожал плечами Воланд, одарив Джокера взглядом, от которого тот втянул голову в плечи. — Поэтому у нас и не получилось ликвидировать его с самого начала. Отец его не промах. Мы думали, дело только в нем, антигерое, Андрее Ивановиче. Но нет. Это дело сильной защиты и Охранной Печати, совсем другой ранг. Убить добродетель Любви — убить весь мир. И теперь этот ребенок попал под мое пристальное внимание. Он не должен остаться в живых именно потому, что стал символом не просто одной из семи добродетелей, а главной — любви. Его выбрали лишь потому, что его мать с генетическими отклонениями и могла родить урода. Она его и родила, несмотря на твои выверты с контрактом на ее новую внешность, Джокер.

— Но я же сделал все, как нужно! — воскликнул шепотом Козырь Козырей, вскидывая руки и часто моргая.

— Да, но игра не закончилась, и нынешний ход — ставка НА ВСЕ! — возвысил голос Воланд. — Если проиграть этот раунд… Да, ребенок родился, каким и должен был. Но, несмотря на его врожденное уродство, он любим. И тебе ли не знать всю эту историю, ты же ее и срежиссировал. Эту историю знает… Он. — Дух зла коротко и выразительно взглянул вверх и продолжил: — Да, Он знает эту историю. Причем с самого начала. И мы это упустили. Но их историю, разумеется, знаем и мы. За ребенком уже послан крестник семи смертных грехов, Жан-Жак-Альбин де Бизанкур. Отродье, живущее уже более шести веков и истребившее за свою жизнь не только множество и множество смертных, но и шестерых детей, олицетворяющих шесть христианских добродетелей.

— Наслышан, мессир, — поклонился Джокер. — Мне рассказывал об этом Бельфегор.

— Да, у нас сплетни быстро расходятся, — заметил Князь Тьмы. — Однако хуже, чем хотелось бы. С задачей своей Бизанкур справлялся неплохо, но отчаянно мне наскучил. В нем нет изюминки, нет размаха, он все шестьсот с лишком лет просто тень кого-то другого, и не более. Его теперешний противник, Андрей, куда сильнее. В нем есть воля и азарт, он развивается, он набирает силу. И все это за одну человеческую жизнь. Это начинает мне нравиться, из антигероя он становится героем! Тем интереснее наблюдать за его борьбой. Оборона его весьма искусна, а почему?

Воланд сделал паузу.

— Почему? — одними губами повторил Джокер.

— Потому что его ведет Любовь, — смерив его уничижительным взглядом, счел нужным пояснить Дух зла. — Ты видел фото его сына?

— Нет, — побледнел Козырь Козырей и отшатнулся, словно ожидая удара, но Воланд даже не пошевелился.

— На фото ты бы и не узнал его. Я не знаю, в чем тут дело, ведь фотография — это беспристрастное отражение действительности, — задумчиво произнес Князь Тьмы. — Каждому, кто видит его впервые, сначала он кажется смешным уродом. Каждый, кто смотрит на него больше секунды, начинает любить его и видит его красоту. На фотографиях мы видим олицетворение его души. Это не ярмарочный фокус, не морок, не какое другое шарлатанство. Это… Как мне не хочется произносить это слово, но я должен оставаться беспристрастным… Это ЧУДО. Именно этим так опасна любовь. Когда человек видит красоту души другого человека, он начинает видеть в лучшем свете и внешность. Облагораживает то, что любит.

— О мессир, — еле слышным шепотом уронил Джокер.

— Молчи! — сурово прервал Воланд. — Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всегда надеется, все переносит.

Странное происходило с Джокером, покуда Воланд произносил эти слова. Его корежило, словно от сильной боли, крупные капли пота покрыли его лицо, он затрясся мелкой дрожью, а костюм его задымился. Джокер вскочил и с воплем принялся бить по себе ладонями, пока последняя струйка дыма не улетучилась.

Воланд внимательно и бесстрастно наблюдал за ним.

— Что это было, что это?! — закричал Карточный король. — Я чуть не умер, мессир!

— Всего лишь тринадцатая глава из послания к Коринфянам, — жестко усмехнулся Дух зла. — Малая ее часть. А тебя уже так перекурочило. Представь же, что будет со всеми нами, если любовь воцарит над миром.

— Нет. Нет, нет, нет… — бормотал Джокер.

— Успокойся, — брезгливо уронил Воланд. — Знаешь, что там сказано еще? «Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».

Костюм Джокера вновь вспыхнул и загорелся. Король козырей, воя, бросился на землю и принялся кататься по ней, пытаясь потушить невыносимый огонь, жгущий его.

— Преотвратное зрелище, — скривился Воланд и коротко дунул.

Вопли Джокера прекратились, и через какое-то время он, скуля и дрожа, осмелился подползти к креслу своего темного владыки — в тлеющих лохмотьях, покрытый ожогами и сочащимися волдырями.

— Азазелло, — тихо позвал Воланд и прикрыл тяжелые веки.

Демон войны и обольщения немедленно материализовался из воздуха.

— Доигрался? — мрачно буркнул он Джокеру, с отвращением глядя на него.

— Надо, чтобы мы все не доигрались, — не открывая глаз, заметил Дух зла. — Я очень устал. Азазелло, приведи его в порядок, он мне еще нужен. Только прежде я скажу: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».

Джокер снова взвыл.

— Ну и как он с этим справится? — открывая глаза, поинтересовался Воланд в пространство. — Иванов-старший уж не тот валетик, что был в начале пути. Он катализатор, который запустил всю эту реакцию.

— Поясните, мессир, — попросил Азазелло, покуда суккубы восстанавливали Джокера по лоскуточку.

— Жену Андрея зовут Вера, — скупо напомнил Князь Тьмы. — Одно время она была ослаблена именем, которое придумал ей Джокер, но нет. Они вывернулись. Ведь это все не случайно. Больше всего меня беспокоит то, что появилась Надежда.

— Какая еще надежда? — перепугался Джокер, выныривая из облака ароматной пены, в которую его погрузили ловкие руки суккубов, смывая с него копоть.

— Маленькая, — усмехнулся Воланд. — Пока маленькая. Но она вырастет. Вера. Надежда. Любовь. И… Не забываем. «Любовь среди них больше». Это то, что предстоит нам стереть с лица земли, чтобы на ней воцарились хаос, холод и мрак на долгие тысячелетия.

Он вздохнул. Джокер был уже приведен в полный порядок.

— Азазелло, прошу тебя, не докучай ему сегодня, — кивнул ему Дух зла. — Он нужен мне свежим и отдохнувшим. Пусть сегодня разорит несколько казино и пустит по ветру состояния парочки биржевых магнатов, это приободрит его.

Ахазелло коротко кивнул, бросил последний презрительный взгляд на Джокера и прошел сквозь каменную кладку стены.

— Итак, мы не закончили, — вновь посмотрел на Джокера Воланд. — Прежде чем ты отправишься разорять казино, запомни хорошенько. Мальчик Андрей, олицетворяющий последнюю и главную из добродетелей — Любовь — не должен стать апостолом Андреем. Кто и как это предотвратит, мне неважно, и подробности меня не интересуют. Но то, что за ним ведет охоту Бизанкур, а страхуешь ты, дает все основания полагать, что Андрей-младший так и останется безвестной песчинкой. Мертвой песчинкой.


Джокер еще раз безмолвно и глубоко поклонился.

— Подходит к концу Большая игра, — произнес Дух зла. — Чаша весов впервые за все это время, от начала начал, стала наконец склоняться в нашу сторону. В мире практически не осталось добродетелей, но почему-то все еще существует любовь. Люди — поразительные и парадоксальные создания и все не перестают удивлять меня. Пока жива любовь, у них у всех есть шанс. Именно сейчас настает момент, когда этого шанса их нужно попытаться лишить. Казалось бы, так просто — один маленький шажок, последняя добродетель. Последний апостол. Но нет, этот шаг самый сложный. Если в мире останется любовь…

Князь Тьмы пожал плечами и медленно растворился в воздухе. Джокер остался один.

— Так. На сцену снова, как и встарь, выходит респектабельный господин Голландцев, — вздохнул он. — И не позже, чем завтра, он должен посетить Андрея Ивановича Иванова в последний раз. По крайней мере, на этой бренной земле…

Именно поэтому Николай Эммануилович и посетил своего протеже. Именно поэтому он и Иванов сидели сейчас в кофейне с чашечками в руках и вели странную для постороннего уха беседу. Итак…

— Кто-то должен покинуть этот свет, — безмятежно проговорил Голландцев, с безупречным изяществом отпивая глоточек ароматного двойного эспрессо. — Это постоянно с кем-нибудь происходит. Но в конкретном нашем случае — с тобой.

Он бросил испытующий взгляд на Андрея. Тот по-прежнему молчал, был серьезен и собран, и взгляд Джокера встретил довольно бесстрастно.

— Повторюсь, я бы этого очень не хотел, — с нажимом произнес Голландцев. — Или этот свет покинет твой ребенок — что, между прочим, предпочтительнее. Прости, но если, скажем, у врача-акушера стоит выбор между спасением матери, а не ребенка, он спасает мать. Искренне рекомендую — извини за цинизм — пожертвовать именно им. Он же еще не сформировавшаяся личность, а ты взрослый опытный человек, у которого есть жена, она может родить тебе столько детей, сколько позволит ей здоровье. Насколько я помню, у Наташи… прости, Веры, здоровье неплохое… Все же получилось благодаря этой вашей любви. Прости, даже произносить неловко — так избито это слово. Поверь мне, милый мой Андрей, сейчас нужно выключить чувства и включить разум. Только он спасет этот мир.

Иванов отпил кофе из своей чашечки и бесшумно опустил ее на блюдце. Руки его не дрожали. Он уже принял решение.

— Это должно произойти сегодня? — переспросил Иванов.

Он был до странности спокоен.

— До полуночи, — подтвердил Джокер.

— В противном случае? Если я, скажем, вздумаю скрыться.

— В противном случае пострадает твоя жена. У тебя на глазах и на глазах ребенка, — мягко и сочувственно проговорил Голландцев. — Мы же тебя все равно найдем, куда бы ты ни скрылся. Потом, потихонечку, придет черед для всех, кто как-то тебе дорог. Но ты в любом случае будешь последним в этой кровавой цепочке и успеешь настрадаться за них за всех.

— Да кто бы сомневался, — буркнул Андрей.

— Пойми, не я это придумываю, — прижал руку к сердцу Николай Эммануилович. — Этот механизм, отрегулированный веками, включается сам собою.

— Угу, — кивнул Иванов, продолжая напряженно думать.

А времени на раздумье между тем у него не осталось. То есть абсолютно. Сколько раз он про себя проигрывал эту сцену и, как бы это ни отдавало тавтологией, понимал, что проиграл. Его устранение — добровольное или нет — было лишь вопросом времени, и Андрей давно понимал, что рано или поздно за ним придут. Поэтому все давно подготовил. Он привык, что его бумаги всегда в идеальном порядке —

иначе не был бы блистательным юристом, раз за разом выигрывавшим сложные дела.

Понимал он также, что есть мораль, а есть глупость. К примеру, глупость — бежать навстречу мчащемуся поезду с криком: «Эх, задавлю». Глупостью было и пытаться облапошить того, чье имя — Легион…

Да, мораль Андрея всегда восставала против того, что он делал. Но он понимал, что эти вещи будут происходить независимо от того, хочет он этого или нет. Да, он примкнул к когорте негодяев, которые наживаются на чужой крови. Что ж, пришло время расплаты. Он получит сполна, и это справедливо. Бедная Веруня. Бедный Андрюшка, его любимое лопоухое чудо. Он такой умница. Просто невероятно. Нет, каждый отец считает своего сына особенным, если, конечно, любит его, но Андрей точно знал, что его сын наделен не только отцовской любовью и генетикой жены, подарившей ему столь нестандартную внешность.

Несколько дней назад Андрей Иванов-младший обнял отца за шею, когда тот пришел поцеловать его перед сном, и сказал:

— Пап. Я тебе сказать кое-что хочу.

— Слушаю, сынок.

Он заметил, как его малыш напряжен и серьезен — слишком серьезен для семилетнего мальчика.

— Пап, я в тебе вижу двух человек.

Андрей-старший сделал паузу, чтобы осмыслить услышанное, а потом осторожно переспросил:

— Двух? Как это? На что это похоже?

— Это похоже… на бутылку. Или вазу.

Иванов-отец не перебивал, видя, что сыну трудно подбирать слова.

— Ну, как будто ты бутылка или ваза, прозрачная такая, а у тебя внутри — кто-то еще.

Андрей затаил дыхание и сглотнул. Нет, это не было детскими фантазиями. Он понимал, что это такое.

Еще в роддоме, когда он обрел практически потерянного ребенка, они с женой договорились друг друга не обманывать. Ни в мелочах, ни по-крупному — быть прозрачными друг для друга — ну вот как бутылка или ваза, как только что сказал Андрюша. Тогда Андрей много узнал про свою жену — про ее способность видеть сущность других людей в виде таящихся в них образов. Правда, способность эта пропала, когда Наташа, заключив договор с Голландцевым, связала свою судьбу с Ивановым.

Тогда Наташа думала, что ее обман чудовищен — ведь она пыталась скрыть от мужа правду о том, почему их союз оказался возможным. Она рассказала ему все подробности и мелочи, вплоть до самых невинных. И Андрей был тронут, в который раз убедившись, какое это хрупкое и чистое чудо — его жена. Он поддержал ее решение сменить имя «Наташа». Ведь при рождении ее назвали Верой. Она говорила, что мысленно всегда называла себя Верой, и вера помогла ей преодолевать все трудности, которых у нее с детства было немало, — он все теперь знал… И именно Голландцев поспособствовал ее переименованию в Наташу. Интересно, зачем?.. Они хотели вытравить из памяти любое упоминание о Голландцеве, начать жизнь с чистого листа. Но это было трудно, очень трудно.

И вот теперь этот дар или проклятие — видеть истинную сущность других людей — похоже, передался от матери сыну. Непонятно только, хорошо это или плохо.

— А кто у меня внутри? — спросил отец.

— Я не очень вижу, — огорченно признался Андрюша-младший. — Он какой-то темный, даже не темный, а туманный. Как тень. Ты — весь светлый, такой перламутровый, а внутри тень. Как будто ты ее в эту бутылку запер и не выпускаешь. Потому что ты сам — хороший. А этого, который внутри, не выпускай, пожалуйста. Ладно?