— Как же я «люблю» эти бедняцкие кварталы, словно опять вернулся в четырнадцатый век, — пробормотал Жан-Жак-Альбин де Бизанкур, морщась от запаха жарящейся рыбы. Рыбой провонял, казалось, весь квартал.
«Как можно есть такую дрянь? — искренне недоумевал француз. — Это не станет жрать даже бездомная собака!»
Трущобы Кибера, самый неблагополучный, если не сказать опасный, район. Разумеется, чтобы его не убили сразу, Жан-Жаку пришлось стать похожим на местного. Значит, темнокожим, бритым наголо, с неполным комплектом зубов и несвежей футболкой. Так он ничьего внимания не привлекал, потихоньку дефилируя между сохнущим на веревках цветным тряпьем.
— Как же ты заботишься о чадах своих, — пробормотал он, кинув недвусмысленный взгляд в небеса. — Особенно о тех, кого должен беречь особенно тщательно. Вероятно, и впрямь охранные печати твои уже сломаны.
Бизанкур споткнулся о какую-то железяку, торчащую из земли, и грязно выругался, понимая, что понемногу его начинает охватывать самый настоящий гнев. Он, проживший такую жизнь, знавший вкус великолепия и власти, вынужден сейчас копаться в отбросах, точно последний нищий!
Вновь вспышка гнева разорвалась в мозгу, и даже запахло озоном.
В ту же секунду он с изумлением увидел, что находится вовсе не в трущобах, а в той самой комнате с камином, и из щели в потолке бьют десятки молний, точно в самом доме разразилась гроза. Раскатился гром, потрясая, казалось, само Мироздание, и вместе с очередной молнией сверху пала гигантская фигура.
Кожа адского создания была алой, как кровь, грудь укрывали сверкающие латы, украшенные чеканкой и драгоценностями, угольно-черный плащ его распахнулся — это были крылья, лоснящиеся, плотные, перо к перу, и каждое перо метало множество мелких молний.
Глаза могли порезаться о пробегающие по этим черным крыльям бликам света, неизвестно от чего отраженного, но тем не менее слепящего. Буйством и яростью веяло от алой фигуры, хотелось спрятаться от всепоглощающей ненависти, которую она излучала.
— Узри себя в зеркале в припадке гнева и не узнаешь, — кривя рот в усмешке, произнес демон. — Но гнев помрачает не только лицо твое, но и душу. И будешь ты способен убить то, что прежде было дорого, уничтожить навсегда то, что было тебе милым, и сказать себе, что это не твой грех, а грех того, кто заставил тебя сделать это. И будешь прав!
В ответ на это восклицание вновь раскатился гром, и сотряслись стены жилища.
— Кто дерзнет не воздать тебе должного, тот достоин отмщения! — продолжало демоническое создание. — Спор — пища твоя, злопамятство — козырь твой, самолюбие — пристанище твое. Не лицемерь, прощая обидчиков своих, — тебе они не ответят прощением, а напротив, постараются уничтожить. Так успей же первым, не покажи слабости. Ибо ты рожден повелевать и властвовать, а не пресмыкаться и плестись в хвосте стада. Гнев — сила твоя. Это говорю тебе я, Сатана, демон гнева.
При имени этом опять громыхнул раскат грома, и из потолочных балок косо ударили молнии.
А дитя, невинное дитя, коим был тогда Бизанкур, вместо того чтобы заплакать или хотя бы зажмуриться, отрицая и отвергая то, что перед ним было, широко распахнуло глаза, внимая происходящему с видимым удовольствием.
— Всегда призывай на помощь гнев свой, и дрогнут враги, и побегут народы, и поклонятся тебе, — продолжал наущать младенца Сатана. — И убоятся, и падут ниц перед тобой, страшась величия твоего и силы. Знай, что я всегда рядом, только позови. И пусть не дрогнет рука твоя в нужную минуту, будь твердым и неколебимым в разрушающем гневе своем, и знай, что ты прав. Сила и уверенность в правоте того, что делаешь, — мой дар тебе. Мы встретимся еще нескоро. Но постарайся выжить после той встречи…
Вновь распахнулись черные атласные крылья — перо к перу, в последний раз ударили молнии, когда покидал Сатана родовой дом Бизанкуров…
Жан-Жак помотал головой. Создалось впечатление, что именно от гнева и помутилось его сознание, и видение было вызвано этим кратковременным помутнением. Как говорится, словил глюк средь бела дня.
Тем не менее он знал, что это вовсе не глюк, а Сатана и впрямь являлся ему и в первые часы после рождения, и сейчас. А значит, это был добрый знак, и все у него должно пройти как по маслу, иначе…
Так. А что значили его слова? «Сила и уверенность в правоте того, что делаешь, — мой дар тебе. Мы встретимся еще нескоро. Но постарайся выжить после той встречи».
Ему грозит опасность? Но какая? Ладно, у него будет время подумать об этом, а пока он будет начеку, потому что его ждал новый сопляк по имени Бапото Эбале, чтоб ему…
Он почувствовал, как сжались его кулаки и челюсти. Ему хотелось взорвать к чертовой матери это отвратительное место. Было бы чем, он без колебания взорвал бы.
Вид вокруг был удручающим. Лачуги, сколоченные из обломков шифера и досок, кусков пластика и картона. Копошащиеся в пыли чумазые дети в обносках и пластиковых тапочках, соорудившие из своих курчавых шевелюр диковатые колючие прически. Поедающие быстрорастворимую лапшу из серебристых лотков, присев прямо на землю. Лавчонки, в которых в изобилии продавался мусор, и такие же вороха мусора вокруг. Горы фруктов прямо на земле. Куры, которые носятся там же, среди лачуг. Молодые парни, провожающие каждого прохожего откровенными и независимыми взглядами исподлобья, танцующие под уличный рэп. А вот чадящие на огне сковороды с дурнопахнущей едой. И невыносимый смрад, густо пропитывающий, кажется, каждый кубический сантиметр воздуха.
Тошнотворно! Это надо выжигать начисто.
Вот у какой-то девушки двое подростков выхватили телефон и, разбрызгивая лужи, побежали вдоль улицы, тут же запетляв среди везде развешанной одежды. Их достаточно быстро поймали такие же оборванцы и сразу же принялись избивать воришек прямо посреди проулка. Поднялись шум и вопли, в которых слышалось что-то про полицию, но никакая полиция не спешила к месту происшествия.
«Ни черта ж себе, — пробормотал Бизанкур. — Не зря это „райское местечко“ называют адом на земле».
Да, здесь и в самом деле царила средневековая антисанитария и такие же нравы.
Здесь же ему предстояло найти Даниэля и Камарию Эбале и их сына Бапото, добродетель Терпения.
Жан-Жак не выдержал и рассмеялся сквозь зубы.
— Кто-то там, наверху, явно сошел с ума… — процедил он. — Поистине ангельским должно быть терпение, чтобы сохранять здесь рассудок. Впрочем, вероятно, сопляк слишком мал, чтобы понимать, куда запихал его добрый создатель. Только какие у него у самого были мотивы?!
«Неисповедимы пути Господни», — что-то шепнуло внутри него, и он скривился, как от острой зубной боли — так это было неожиданно и неприятно.
Внезапно нечто странное привлекло его внимание совсем неподалеку. Девочка лет двенадцати, затянутая в черно-белое трико, несмотря на жару, упорно делала упражнения балетных па. Маленькая балерина посреди гор мусора и наспех сколоченных лачуг. Ее движения были выверенными и изящными, словно удивительная бабочка почему-то решила спуститься в самую преисподнюю, чтобы хоть как-то украсить ее безрадостность взмахами своих изысканных черно-белых крыл.
Жан-Жак поневоле задержал на ней взгляд и на несколько секунд залюбовался. Но вскоре он представил, как раздавил бы эту бабочку сапогом, настолько она показалась ему неуместной здесь. Не место легкокрылым созданиям в таком жалком месте. Не только здесь, но и везде. Удивительная глупость — не понимать, сколь хрупка и беззащитна сама человеческая жизнь, и продолжать вопреки всему делать вид, что человек — венец творения. И эти вот танцы на помойке — просто нелепое извращение.
Да и сам факт того, что здесь можно дойти до идиотизма, воспроизводя себе подобных, не укладывался у него в голове. Поистине, человек во много раз хуже животного. Те хоть повинуются инстинктам. Но родить здесь, да еще и будущего апостола?!
— Вы сами виноваты, — прошептал он. — Здесь, среди мусорных куч, куда проще будет смешать его с прахом, из которого он вышел и куда его надлежит вернуть. Никакого терпения здесь быть не должно. И не будет… А теперь вперед, нужно еще его найти.
Собственно, сие было не так сложно в этом гадюшнике — все же не Нью-Йорк и даже не Майами.
Но все оказалось еще проще. Поистине, судьба была за него. Он, как гончая, шел по следу и видел по пути, фигурально выражаясь, то клок шерсти на ветке, то оброненный фантик.
— Эй, сучка Эбале, держи должок, сигаретку, — услышал он.
Камария, похожая на встрепанного тощего подростка в мешковатой тунике, сидела на пороге своего домишки, если так можно назвать это сооружение. Она держала на руках полугодовалого на вид, голого пацаненка и бессмысленно раскачивалась, глядя куда-то в пустоту. Не глядя, взяла она сигарету, которую ей протягивала смуглая рука. Рука принадлежала молодой стройной женщине с небрежным тюрбаном на голове, которая независимой и развязной походкой уже удалялась прочь. Враждебного в ее тоне не было ничего, а «сучками», видимо, она привыкла называть практически всех соседок и знакомых.
«Интересно, что так подкосило „сучку“ Камарию», — подумал Жан-Жак, приготовившись было к участливому тихому разговору, и уже присел было неподалеку на корточки.
Но он ошибался насчет предполагаемого тона и смысла их предстоящей беседы. Беседовать с ним никто не собирался.
— Поди на хрен, урод! — с ненавистью тихо плюнула в его сторону Камария, не переставая раскачиваться. — Он мне обещал тысячу долларов. И я их получу. А вы все подите НА ХРЕН!
Она возвысила голос почти до визга. Бизанкур вскочил от неожиданности и попятился. Камария все так же глазела куда-то в пространство. Жан-Жак присмотрелся. Ребенок на ее руках был явно живым, но подозрительно сонным и безучастным. «Он под наркотой. Так же, как и его мамаша», — неожиданно предположил Бизанкур и понял, что он прав.
Мозг его заработал со скоростью компьютера, сопоставляя прочитанное накануне. Безработица и нищета — особенно в этом районе. И… да, ведь он же читал, что они продают собственных детей! Но и предположить не мог, что судьба благосклонно подсунет ему эту возможность под самый нос. Как? Неужели ему везет НАСТОЛЬКО?!
— Кто тебе обещал тысячу баксов? — тихо, даже нежно, чтобы не спугнуть, прошелестел он.
— Поди на хрен, коп! — снова выплюнула Камария. — Я все равно его продам! Теперь все равно… Не твое дело. Не твое. Сучье. Дело. Даниэль. Даниэль. Даниэль…
Она неожиданно зарыдала. Ее полная нижняя губа тяжело опустилась, обнажая зубы, потянулась тягучая нить слюны. «Походу, безнадежна, — подумал Жан-Жак. — Принять меня за копа. Когда у меня вид нищего забулдыги. Или у них и копы здесь так выглядят? Или я слишком пристально на нее смотрел? Или она в принципе переобщалась с копами? „Даниэль“. Это ее муж и отец ребенка. Бросил он ее, что ли?.. Так, соображай, и быстро. Что-то происходит, я чувствую… Надо ускоряться…»
Он зашел за кособокую постройку и вышел оттуда миловидной девушкой, чьи светлые волосы были стянуты в конский хвост на макушке — типичный волонтер детского фонда ЮНИСЕФ, еще и с их голубенькой эмблемой на белой футболке. Пройдя немного вперед по улочке и стараясь не терять из виду Камарию, Жан-Жак де Бизанкур увидел полную и спокойную на вид женщину, развешивающую белье. За ее юбку цеплялся голый грязный карапуз.
«Меня сейчас стошнит, — подумал Бизанкур. — Держись, не раскисай…»
— Подскажите, пожалуйста, что случилось у Камарии? — мило улыбаясь губами белокурой волонтерши, спросил он.
— Да разве ваши не знают? — простодушно удивилась та.
— Нет, мы служба другого департамента, — лучезарно улыбнулась «блондинка». — Приходили из Координации гуманитарных вопросов.
Жан-Жак знал, что этого ответа будет достаточно.
— Третьего дня мужа этой дурехи, Даниэля, зарезали в драке, — флегматично и буднично, как будто не в первый раз, пояснила жительница трущоб.
Видимо, она была не прочь почесать языком. Не такой уж это был секрет, как тут вообще что-то можно удержать в секрете?
— Она совсем тетеха, Камария-то, — продолжала откровенничать толстуха, закинув себе на плечо то, что не успела развесить. — К жизни неприспособленная. То плачет, то орет как резаная, ругается, а толком ничего и не делает. Вот и подсела потихоньку на «синтетики», как сюда перебрались. От слабости. Перебрались, когда Даниэль разорился, и банки конкретно схватили его за задницу, а Камария уже была на четвертом месяце. Ему пришлось все продать, и бизнес за бесценок, и за дом они уже не могли выплачивать… А он ее все бодрил. Мол, все поправит. Кто ж теперь проверит, получилось бы у него или нет. Отсюда редко кто выбирается. Теперь и вовсе зарезали беднягу. Теперь банки за Камарию возьмутся. Но хорошо хоть, ребенку повезло, сегодня его заберут…
— Чуть-чуть поточнее… — улыбка «блондинки» стала еще более сияющей, а внутри Бизанкура истошно завизжала паника: «СКОРЕЕ!»
— Ну, какой-то там департамент по защите детей хотел забрать и заберет… Уж поскорее бы, — махнула рукой соседка Камарии. — Хоть живой останется. А ей все одно пропадать, нет у нее никого больше.
«Интересно, кто такой ушлый обещал этой глупой шлюхе тысячу баксов за ребенка? — Мысли его скакали шустрее чумных блох. — Может, и вправду соцзащита. А может, просто ею представились, как и я… Но как же эта пресловутая „охранная печать“?! Может, она действует, как и моя защита — ведь за столько лет со мной ничего страшного не произошло… И, будем надеяться, не произойдет… Деньги! Главное, что ее интересуют деньги…»
В этот момент отпрыск полной тетки разразился криками, наступив на что-то острое, и мать подхватила его на руки. Из ступни ребенка торчал осколок стекла, и кровь так и брызгала из нее.
— Да твою-то… — столь же флегматично буркнула толстуха и с ребенком на руках скрылась в своей постройке.
«Так. А теперь не тупи», — холодно сказал себе Бизанкур.
Он знал — его улыбка обезоруживает в любом обличье. Как любая улыбка, максимально искренняя. А он умел притворяться максимально искренним…
«Я все равно его продам», — шепотом повторил Бизанкур слова Камарии и быстро зашагал к ее дому, нацепив улыбку. На ходу он нашарил в сумочке пачку долларов и поспешно надорвал банковскую упаковку, краем глаза посматривая, не наблюдает ли за ним кто-нибудь из соседей, а их здесь толклось немало.
— Пусть сдохнет Абу. Пусть сдохнет. Пусть СДОХНЕТ! — невнятное бормотание Камарии сопровождали удары ее кулака по собственной коленке.
«Абу», — вспышкой отдалось в голове Жан-Жака, и он мгновенно понял, что она говорит о человеке, убившем ее мужа, Даниэля. Это, конечно, могло быть ошибкой. Но он рискнул.
— Что сделал Абу? — прошептал Бизанкур, остановившись рядом с ней.
— Он убил Даниэля. Моего Даниэля. Как я буду без него…
Полные слез глаза Камарии вдруг уставились блондинке из ЮНИСЕФ прямо в лицо — она словно впервые увидела того человека, с кем разговаривала. Молодую женщину. Ее тон зажег в ней странную надежду. Тон был проникновенным, словно блондинка была тем человеком, который способен решить все проблемы Камарии, за короткое время потерявшей в жизни все, что держало ее на плаву. Она не очень умела справляться с трудностями, на это у нее был муж. Даже когда им было тяжело и голодно, он был уверен, что все исправимо и у него хватит на это сил. А Камария сдавалась и плыла по течению. Но теперь Даниэля не стало.
Бизанкур вдруг подумал, что, возможно, этот Абу и подсадил дуру Камарию на «синтетики», и у них с Даниэлем из-за наркоты как раз и могла быть стычка. Ведь сам Даниэль, судя по всему, ничем таким не баловался. Может, этот хренов Абу тут местный дилер… или сам торчок… Неважно. Нет, возможно, это просто его фантазии, но у всего должна быть логика.
— Абу сдохнет. Хочешь? — негромко спросил Жан-Жак и встретил осмысленный взгляд Камарии.
— Больше жизни хочу, — гневно прошипела та и снова стукнула себя кулаком по ноге. От тряски ребенок чуть не выскользнул из ее рук, хныкнул негромко и вновь затих. — Он убил Даниэля. Пусть сдохнет!
— Я дам тебе пять тысяч долларов. Пять, — улыбаясь, тихо, но внятно проговорил Жан-Жак, глядя на Камарию в упор. — Ты отдашь мне ребенка? И Абу сдохнет. Ведь ты этого хочешь?
— Хочу, чтобы сдох, — жалобно и доверчиво повторила она, словно просила подарка.
— А где Абу?
— Он там. — Она коротко выбросила руку по направлению к каким-то лачугам с синими крышами. — Все время полосатую… шапочку… носит…
«Как можно есть такую дрянь? — искренне недоумевал француз. — Это не станет жрать даже бездомная собака!»
Трущобы Кибера, самый неблагополучный, если не сказать опасный, район. Разумеется, чтобы его не убили сразу, Жан-Жаку пришлось стать похожим на местного. Значит, темнокожим, бритым наголо, с неполным комплектом зубов и несвежей футболкой. Так он ничьего внимания не привлекал, потихоньку дефилируя между сохнущим на веревках цветным тряпьем.
— Как же ты заботишься о чадах своих, — пробормотал он, кинув недвусмысленный взгляд в небеса. — Особенно о тех, кого должен беречь особенно тщательно. Вероятно, и впрямь охранные печати твои уже сломаны.
Бизанкур споткнулся о какую-то железяку, торчащую из земли, и грязно выругался, понимая, что понемногу его начинает охватывать самый настоящий гнев. Он, проживший такую жизнь, знавший вкус великолепия и власти, вынужден сейчас копаться в отбросах, точно последний нищий!
Вновь вспышка гнева разорвалась в мозгу, и даже запахло озоном.
В ту же секунду он с изумлением увидел, что находится вовсе не в трущобах, а в той самой комнате с камином, и из щели в потолке бьют десятки молний, точно в самом доме разразилась гроза. Раскатился гром, потрясая, казалось, само Мироздание, и вместе с очередной молнией сверху пала гигантская фигура.
Кожа адского создания была алой, как кровь, грудь укрывали сверкающие латы, украшенные чеканкой и драгоценностями, угольно-черный плащ его распахнулся — это были крылья, лоснящиеся, плотные, перо к перу, и каждое перо метало множество мелких молний.
Глаза могли порезаться о пробегающие по этим черным крыльям бликам света, неизвестно от чего отраженного, но тем не менее слепящего. Буйством и яростью веяло от алой фигуры, хотелось спрятаться от всепоглощающей ненависти, которую она излучала.
— Узри себя в зеркале в припадке гнева и не узнаешь, — кривя рот в усмешке, произнес демон. — Но гнев помрачает не только лицо твое, но и душу. И будешь ты способен убить то, что прежде было дорого, уничтожить навсегда то, что было тебе милым, и сказать себе, что это не твой грех, а грех того, кто заставил тебя сделать это. И будешь прав!
В ответ на это восклицание вновь раскатился гром, и сотряслись стены жилища.
— Кто дерзнет не воздать тебе должного, тот достоин отмщения! — продолжало демоническое создание. — Спор — пища твоя, злопамятство — козырь твой, самолюбие — пристанище твое. Не лицемерь, прощая обидчиков своих, — тебе они не ответят прощением, а напротив, постараются уничтожить. Так успей же первым, не покажи слабости. Ибо ты рожден повелевать и властвовать, а не пресмыкаться и плестись в хвосте стада. Гнев — сила твоя. Это говорю тебе я, Сатана, демон гнева.
При имени этом опять громыхнул раскат грома, и из потолочных балок косо ударили молнии.
А дитя, невинное дитя, коим был тогда Бизанкур, вместо того чтобы заплакать или хотя бы зажмуриться, отрицая и отвергая то, что перед ним было, широко распахнуло глаза, внимая происходящему с видимым удовольствием.
— Всегда призывай на помощь гнев свой, и дрогнут враги, и побегут народы, и поклонятся тебе, — продолжал наущать младенца Сатана. — И убоятся, и падут ниц перед тобой, страшась величия твоего и силы. Знай, что я всегда рядом, только позови. И пусть не дрогнет рука твоя в нужную минуту, будь твердым и неколебимым в разрушающем гневе своем, и знай, что ты прав. Сила и уверенность в правоте того, что делаешь, — мой дар тебе. Мы встретимся еще нескоро. Но постарайся выжить после той встречи…
Вновь распахнулись черные атласные крылья — перо к перу, в последний раз ударили молнии, когда покидал Сатана родовой дом Бизанкуров…
Жан-Жак помотал головой. Создалось впечатление, что именно от гнева и помутилось его сознание, и видение было вызвано этим кратковременным помутнением. Как говорится, словил глюк средь бела дня.
Тем не менее он знал, что это вовсе не глюк, а Сатана и впрямь являлся ему и в первые часы после рождения, и сейчас. А значит, это был добрый знак, и все у него должно пройти как по маслу, иначе…
Так. А что значили его слова? «Сила и уверенность в правоте того, что делаешь, — мой дар тебе. Мы встретимся еще нескоро. Но постарайся выжить после той встречи».
Ему грозит опасность? Но какая? Ладно, у него будет время подумать об этом, а пока он будет начеку, потому что его ждал новый сопляк по имени Бапото Эбале, чтоб ему…
Он почувствовал, как сжались его кулаки и челюсти. Ему хотелось взорвать к чертовой матери это отвратительное место. Было бы чем, он без колебания взорвал бы.
Вид вокруг был удручающим. Лачуги, сколоченные из обломков шифера и досок, кусков пластика и картона. Копошащиеся в пыли чумазые дети в обносках и пластиковых тапочках, соорудившие из своих курчавых шевелюр диковатые колючие прически. Поедающие быстрорастворимую лапшу из серебристых лотков, присев прямо на землю. Лавчонки, в которых в изобилии продавался мусор, и такие же вороха мусора вокруг. Горы фруктов прямо на земле. Куры, которые носятся там же, среди лачуг. Молодые парни, провожающие каждого прохожего откровенными и независимыми взглядами исподлобья, танцующие под уличный рэп. А вот чадящие на огне сковороды с дурнопахнущей едой. И невыносимый смрад, густо пропитывающий, кажется, каждый кубический сантиметр воздуха.
Тошнотворно! Это надо выжигать начисто.
Вот у какой-то девушки двое подростков выхватили телефон и, разбрызгивая лужи, побежали вдоль улицы, тут же запетляв среди везде развешанной одежды. Их достаточно быстро поймали такие же оборванцы и сразу же принялись избивать воришек прямо посреди проулка. Поднялись шум и вопли, в которых слышалось что-то про полицию, но никакая полиция не спешила к месту происшествия.
«Ни черта ж себе, — пробормотал Бизанкур. — Не зря это „райское местечко“ называют адом на земле».
Да, здесь и в самом деле царила средневековая антисанитария и такие же нравы.
Здесь же ему предстояло найти Даниэля и Камарию Эбале и их сына Бапото, добродетель Терпения.
Жан-Жак не выдержал и рассмеялся сквозь зубы.
— Кто-то там, наверху, явно сошел с ума… — процедил он. — Поистине ангельским должно быть терпение, чтобы сохранять здесь рассудок. Впрочем, вероятно, сопляк слишком мал, чтобы понимать, куда запихал его добрый создатель. Только какие у него у самого были мотивы?!
«Неисповедимы пути Господни», — что-то шепнуло внутри него, и он скривился, как от острой зубной боли — так это было неожиданно и неприятно.
Внезапно нечто странное привлекло его внимание совсем неподалеку. Девочка лет двенадцати, затянутая в черно-белое трико, несмотря на жару, упорно делала упражнения балетных па. Маленькая балерина посреди гор мусора и наспех сколоченных лачуг. Ее движения были выверенными и изящными, словно удивительная бабочка почему-то решила спуститься в самую преисподнюю, чтобы хоть как-то украсить ее безрадостность взмахами своих изысканных черно-белых крыл.
Жан-Жак поневоле задержал на ней взгляд и на несколько секунд залюбовался. Но вскоре он представил, как раздавил бы эту бабочку сапогом, настолько она показалась ему неуместной здесь. Не место легкокрылым созданиям в таком жалком месте. Не только здесь, но и везде. Удивительная глупость — не понимать, сколь хрупка и беззащитна сама человеческая жизнь, и продолжать вопреки всему делать вид, что человек — венец творения. И эти вот танцы на помойке — просто нелепое извращение.
Да и сам факт того, что здесь можно дойти до идиотизма, воспроизводя себе подобных, не укладывался у него в голове. Поистине, человек во много раз хуже животного. Те хоть повинуются инстинктам. Но родить здесь, да еще и будущего апостола?!
— Вы сами виноваты, — прошептал он. — Здесь, среди мусорных куч, куда проще будет смешать его с прахом, из которого он вышел и куда его надлежит вернуть. Никакого терпения здесь быть не должно. И не будет… А теперь вперед, нужно еще его найти.
Собственно, сие было не так сложно в этом гадюшнике — все же не Нью-Йорк и даже не Майами.
Но все оказалось еще проще. Поистине, судьба была за него. Он, как гончая, шел по следу и видел по пути, фигурально выражаясь, то клок шерсти на ветке, то оброненный фантик.
— Эй, сучка Эбале, держи должок, сигаретку, — услышал он.
Камария, похожая на встрепанного тощего подростка в мешковатой тунике, сидела на пороге своего домишки, если так можно назвать это сооружение. Она держала на руках полугодовалого на вид, голого пацаненка и бессмысленно раскачивалась, глядя куда-то в пустоту. Не глядя, взяла она сигарету, которую ей протягивала смуглая рука. Рука принадлежала молодой стройной женщине с небрежным тюрбаном на голове, которая независимой и развязной походкой уже удалялась прочь. Враждебного в ее тоне не было ничего, а «сучками», видимо, она привыкла называть практически всех соседок и знакомых.
«Интересно, что так подкосило „сучку“ Камарию», — подумал Жан-Жак, приготовившись было к участливому тихому разговору, и уже присел было неподалеку на корточки.
Но он ошибался насчет предполагаемого тона и смысла их предстоящей беседы. Беседовать с ним никто не собирался.
— Поди на хрен, урод! — с ненавистью тихо плюнула в его сторону Камария, не переставая раскачиваться. — Он мне обещал тысячу долларов. И я их получу. А вы все подите НА ХРЕН!
Она возвысила голос почти до визга. Бизанкур вскочил от неожиданности и попятился. Камария все так же глазела куда-то в пространство. Жан-Жак присмотрелся. Ребенок на ее руках был явно живым, но подозрительно сонным и безучастным. «Он под наркотой. Так же, как и его мамаша», — неожиданно предположил Бизанкур и понял, что он прав.
Мозг его заработал со скоростью компьютера, сопоставляя прочитанное накануне. Безработица и нищета — особенно в этом районе. И… да, ведь он же читал, что они продают собственных детей! Но и предположить не мог, что судьба благосклонно подсунет ему эту возможность под самый нос. Как? Неужели ему везет НАСТОЛЬКО?!
— Кто тебе обещал тысячу баксов? — тихо, даже нежно, чтобы не спугнуть, прошелестел он.
— Поди на хрен, коп! — снова выплюнула Камария. — Я все равно его продам! Теперь все равно… Не твое дело. Не твое. Сучье. Дело. Даниэль. Даниэль. Даниэль…
Она неожиданно зарыдала. Ее полная нижняя губа тяжело опустилась, обнажая зубы, потянулась тягучая нить слюны. «Походу, безнадежна, — подумал Жан-Жак. — Принять меня за копа. Когда у меня вид нищего забулдыги. Или у них и копы здесь так выглядят? Или я слишком пристально на нее смотрел? Или она в принципе переобщалась с копами? „Даниэль“. Это ее муж и отец ребенка. Бросил он ее, что ли?.. Так, соображай, и быстро. Что-то происходит, я чувствую… Надо ускоряться…»
Он зашел за кособокую постройку и вышел оттуда миловидной девушкой, чьи светлые волосы были стянуты в конский хвост на макушке — типичный волонтер детского фонда ЮНИСЕФ, еще и с их голубенькой эмблемой на белой футболке. Пройдя немного вперед по улочке и стараясь не терять из виду Камарию, Жан-Жак де Бизанкур увидел полную и спокойную на вид женщину, развешивающую белье. За ее юбку цеплялся голый грязный карапуз.
«Меня сейчас стошнит, — подумал Бизанкур. — Держись, не раскисай…»
— Подскажите, пожалуйста, что случилось у Камарии? — мило улыбаясь губами белокурой волонтерши, спросил он.
— Да разве ваши не знают? — простодушно удивилась та.
— Нет, мы служба другого департамента, — лучезарно улыбнулась «блондинка». — Приходили из Координации гуманитарных вопросов.
Жан-Жак знал, что этого ответа будет достаточно.
— Третьего дня мужа этой дурехи, Даниэля, зарезали в драке, — флегматично и буднично, как будто не в первый раз, пояснила жительница трущоб.
Видимо, она была не прочь почесать языком. Не такой уж это был секрет, как тут вообще что-то можно удержать в секрете?
— Она совсем тетеха, Камария-то, — продолжала откровенничать толстуха, закинув себе на плечо то, что не успела развесить. — К жизни неприспособленная. То плачет, то орет как резаная, ругается, а толком ничего и не делает. Вот и подсела потихоньку на «синтетики», как сюда перебрались. От слабости. Перебрались, когда Даниэль разорился, и банки конкретно схватили его за задницу, а Камария уже была на четвертом месяце. Ему пришлось все продать, и бизнес за бесценок, и за дом они уже не могли выплачивать… А он ее все бодрил. Мол, все поправит. Кто ж теперь проверит, получилось бы у него или нет. Отсюда редко кто выбирается. Теперь и вовсе зарезали беднягу. Теперь банки за Камарию возьмутся. Но хорошо хоть, ребенку повезло, сегодня его заберут…
— Чуть-чуть поточнее… — улыбка «блондинки» стала еще более сияющей, а внутри Бизанкура истошно завизжала паника: «СКОРЕЕ!»
— Ну, какой-то там департамент по защите детей хотел забрать и заберет… Уж поскорее бы, — махнула рукой соседка Камарии. — Хоть живой останется. А ей все одно пропадать, нет у нее никого больше.
«Интересно, кто такой ушлый обещал этой глупой шлюхе тысячу баксов за ребенка? — Мысли его скакали шустрее чумных блох. — Может, и вправду соцзащита. А может, просто ею представились, как и я… Но как же эта пресловутая „охранная печать“?! Может, она действует, как и моя защита — ведь за столько лет со мной ничего страшного не произошло… И, будем надеяться, не произойдет… Деньги! Главное, что ее интересуют деньги…»
В этот момент отпрыск полной тетки разразился криками, наступив на что-то острое, и мать подхватила его на руки. Из ступни ребенка торчал осколок стекла, и кровь так и брызгала из нее.
— Да твою-то… — столь же флегматично буркнула толстуха и с ребенком на руках скрылась в своей постройке.
«Так. А теперь не тупи», — холодно сказал себе Бизанкур.
Он знал — его улыбка обезоруживает в любом обличье. Как любая улыбка, максимально искренняя. А он умел притворяться максимально искренним…
«Я все равно его продам», — шепотом повторил Бизанкур слова Камарии и быстро зашагал к ее дому, нацепив улыбку. На ходу он нашарил в сумочке пачку долларов и поспешно надорвал банковскую упаковку, краем глаза посматривая, не наблюдает ли за ним кто-нибудь из соседей, а их здесь толклось немало.
— Пусть сдохнет Абу. Пусть сдохнет. Пусть СДОХНЕТ! — невнятное бормотание Камарии сопровождали удары ее кулака по собственной коленке.
«Абу», — вспышкой отдалось в голове Жан-Жака, и он мгновенно понял, что она говорит о человеке, убившем ее мужа, Даниэля. Это, конечно, могло быть ошибкой. Но он рискнул.
— Что сделал Абу? — прошептал Бизанкур, остановившись рядом с ней.
— Он убил Даниэля. Моего Даниэля. Как я буду без него…
Полные слез глаза Камарии вдруг уставились блондинке из ЮНИСЕФ прямо в лицо — она словно впервые увидела того человека, с кем разговаривала. Молодую женщину. Ее тон зажег в ней странную надежду. Тон был проникновенным, словно блондинка была тем человеком, который способен решить все проблемы Камарии, за короткое время потерявшей в жизни все, что держало ее на плаву. Она не очень умела справляться с трудностями, на это у нее был муж. Даже когда им было тяжело и голодно, он был уверен, что все исправимо и у него хватит на это сил. А Камария сдавалась и плыла по течению. Но теперь Даниэля не стало.
Бизанкур вдруг подумал, что, возможно, этот Абу и подсадил дуру Камарию на «синтетики», и у них с Даниэлем из-за наркоты как раз и могла быть стычка. Ведь сам Даниэль, судя по всему, ничем таким не баловался. Может, этот хренов Абу тут местный дилер… или сам торчок… Неважно. Нет, возможно, это просто его фантазии, но у всего должна быть логика.
— Абу сдохнет. Хочешь? — негромко спросил Жан-Жак и встретил осмысленный взгляд Камарии.
— Больше жизни хочу, — гневно прошипела та и снова стукнула себя кулаком по ноге. От тряски ребенок чуть не выскользнул из ее рук, хныкнул негромко и вновь затих. — Он убил Даниэля. Пусть сдохнет!
— Я дам тебе пять тысяч долларов. Пять, — улыбаясь, тихо, но внятно проговорил Жан-Жак, глядя на Камарию в упор. — Ты отдашь мне ребенка? И Абу сдохнет. Ведь ты этого хочешь?
— Хочу, чтобы сдох, — жалобно и доверчиво повторила она, словно просила подарка.
— А где Абу?
— Он там. — Она коротко выбросила руку по направлению к каким-то лачугам с синими крышами. — Все время полосатую… шапочку… носит…