* * *
– А если я скажу, что вон та звезда – на самом деле планета? – однажды спросила мать, показывая на небо. – Ты мне поверишь?
Да, конечно, да, ответил Августин, он поверит, – и она назвала его умницей и хорошим мальчиком, ведь этот белый огонек прямо над крышами – Юпитер.
Августин обожал ее, когда был маленьким, – пока не понял, что она не похожа на мам других детей, живущих по соседству. Вслед за ней его то охватывало воодушевление, то сбивала с ног тоска, – он реагировал на малейшие перепады ее настроения горячо и чутко, как верный пес. Даже сейчас, закрыв глаза, Августин видел ее кудрявые каштановые волосы с проблеском седины, ее губы, небрежно, без зеркала, накрашенные винной помадой, ее восхищенный взгляд, когда она указывала на ярчайшую из звезд, зависших над домами в Мичигане.
Тот хороший смышленый малыш, оказавшись в суровых краях на попечении старика-незнакомца, наверняка заплакал бы, заверещал, затопал ногами. Августин никогда не был особенно смелым ребенком. Возможно, он предпринял бы робкую попытку сбежать – захватив немного припасов, шагнул бы в пустынную даль, – но через пару часов приплелся бы обратно. А скажи ему кто-нибудь, что идти больше некуда, что мама не утешит, что у него больше нет никого в этом мире, – как бы он поступил тогда?
Августин внимательно смотрел на свою юную спутницу. Раньше он нечасто размышлял о прошлом; сейчас же, постарев, угодил в ловушку памяти. Жизнь в тундре каким-то образом возвращала ему былые переживания – даже те, что казались давно забытыми. Он вспоминал тропические обсерватории, в которых довелось поработать, женщин, которых обнимал, все написанные труды и произнесенные речи. Когда-то на его лекциях собирались сотни людей, толпы почитателей жаждали получить автограф – его автограф! Тени былых свершений – любовных побед, научных триумфов, открытий – следовали за ним по пятам. Раньше все это представлялось важным, а теперь не имело никакого значения. Мир за пределами Барбо замолк и опустел. Женщины, скорее всего, были мертвы, научные труды сгорели дотла, университеты и обсерватории лежали в руинах. Августин всегда думал, что открытия его переживут, что еще многие поколения студентов продолжат на них ссылаться. Он мечтал оставить наследие на века. Тогда и бренность собственного тела оказалась бы сущим пустяком.
Интересно, вспоминает ли Айрис о прошлой жизни. Тоскует ли? Чего ей не хватает больше всего? Понимает ли она, что былого не вернуть? Скучает ли по дому, по братьям и сестрам? По родителям, друзьям, школе?
Когда полярная ночь уже близилась к концу, они вдвоем вышли на прогулку вдоль периметра станции, загребая ботинками свежевыпавший снег, который намело поверх утрамбованного, лежалого слоя. Освещая дорогу, низко висела луна. Оба оделись как можно теплее, спрятавшись в пуховые складки курток, словно улитки в раковины. Айрис закуталась так, что почти не было видно лица. У Августина на бровях и ресницах выросли сосульки, и размытый пейзаж искрился перед глазами всеми цветами радуги.
Девочка резко остановилась и указала рукой в большущей варежке на небо прямо над головой – туда, где поблескивала яркая точка.
– Полярная звезда. – Голос Айрис прозвучал глухо из-под туго намотанного шарфа.
Не дожидаясь ответа, девочка двинулась дальше. Она не спрашивала – говорила со знанием дела. Немного постояв на месте, Августин догнал спутницу. Впервые с момента знакомства он был по-настоящему рад ее компании.
* * *
Августин остался в обсерватории ради работы. Отслеживание данных, запись звездных последовательностей – все это казалось ему очень важным. Когда другие ученые уехали, а связь с внешним миром прервалась, он понял, что продолжать наблюдение за небом теперь необходимо ему, как воздух. Лишь преданность делу тонкой мембраной отделяла его от безумия. Лишь ощущение собственной нужности. Он прилагал все силы, чтобы давать мозгам привычную нагрузку. Даже разум, привыкший иметь дело с бесконечностью, не мог объять ту безбрежность, которую заключал в себе конец света. Это событие было необъяснимее и колоссальнее всего, о чем Августин размышлял раньше. Крах цивилизации. Гибель работы всей его жизни. Переоценка собственной значимости. Чтобы не думать об этом, он посвятил свое время сбору данных, исправно поступавших из космических глубин. Земля за пределами обсерватории погрузилась в безмолвие, чего нельзя было сказать о Вселенной. В первые дни только благодаря ежедневному обслуживанию телескопа, обновлению баз данных и присутствию отстраненной маленькой спутницы Августин не сошел с ума. А вот девочка оставалась невозмутимой. Ее всецело увлекали книги, обеды, пейзаж за окном.
Мало-помалу Августин тоже свыкся с реальностью. Успокоился, осознал безысходность в полной мере – и решил двигаться дальше. Он убеждал себя не торопиться – сроки больше не поджимали, конца работе не предвиделось. Данные поступали стабильно, никем не тронутые. Он перепрограммировал телескоп под собственные нужды и гораздо чаще стал выходить на свежий воздух, бродя меж опустевших палаток в густо-синем сумраке долгой ночи. Все нужные вещи – по одной за раз – Августин перенес на последний этаж обсерватории. Он волоком подтаскивал к зданию матрасы, а затем по очереди поднимал наверх. Во время одной из вылазок, когда Айрис шагала позади с ящиком кухонной утвари, Августин остановился, чтобы отдышаться, и отметил, что девочка отлично справляется. Упорства ей было не занимать. Вместе они вынесли из общежитий все необходимое и подняли на третий этаж, где стояли лишь столы, компьютеры да шкафы с документами. Теперь сюда перекочевали запасы консервов и сублимированной еды, бутылки с водой, топливо для генератора, батарейки. Айрис где-то раздобыла колоду карт. Августин позаимствовал в общежитии глобус в красновато-коричневых тонах и принес его под мышкой. Не без труда: латунная ось довольно ощутимо врезалась в ребра даже через толстую подпушку парки.
На третьем этаже места хватало с лихвой. Но помещение было завалено бесполезной, устаревшей техникой, никому не нужными статьями, в которых обсуждались давно опровергнутые гипотезы, потрепанными номерами астрономических журналов. Когда не нашлось даже свободного уголка для нового глобуса, Августин поставил его на пол, с трудом открыл окно и, не церемонясь, вытолкнул наружу древний, покрытый пылью монитор. Айрис, взбивавшая спальные мешки, тут же бросилась посмотреть на разбросанные в снегу обломки, некоторые из которых еще катились вниз по склону. В глазах девочки застыл вопрос.
– Барахло, – прокомментировал Августин и водрузил свой глобус туда, где раньше стоял монитор.
Новый предмет оживил обстановку, выделяясь своей изящностью среди научного хлама. Августин не хотел мусорить под окнами – позже, когда взойдет луна, он собирался все убрать. Просто приятно было отвести душу и отправить монитор в полет. Клавиатуру погибшего компьютера, обмотанную проводом от мыши, Августин протянул девочке. Айрис тут же швырнула клавиатуру в ночь – а потом с интересом наблюдала, как ее тарелка фрисби, крутясь, исчезает в темноте.
* * *
Когда в тундру вернулось солнце, два обитателя обсерватории начали выходить на склон, чтобы полюбоваться рассветом и закатом. Сперва зрелище длилось недолго. Яркий диск выглядывал из-за горизонта, возвещая о своем появлении венцом нежно-оранжевых лучей и заливая округу огненно-коралловым светом. Но как только выступали из сумрака снежные вершины, солнце сразу начинало садиться, окрашивая небо в сиреневый, розовый и льдисто-голубой, будто выпекая слоеный пирог в пастельных тонах.
В одну из соседних долин каждый день приходило стадо овцебыков. Огромные животные то и дело зарывались носами в снег. Траву, которую они щипали, издали было не разглядеть, хотя она уже наверняка проклюнулась – тонкие желтоватые стебельки торчали из-под сугробов, а может, выжидали, заточенные в снежную темницу. Лохматые шубы овцебыков, местами свалявшиеся в толстые дреды, едва не подметали землю. Длинные витые рога загибались наверх. Животные выглядели древними, почти доисторическими, – словно паслись здесь задолго до того, как человек научился ходить на двух ногах, и продолжат пастись еще целую вечность, когда города и машины обратятся в прах. Айрис завороженно наблюдала за стадом. Каждый день она убеждала своего спутника подойти поближе, молча подталкивая его вперед.
Когда солнце стало задерживаться на небе по несколько часов кряду, Августин задумался о животных в новом ключе. В обсерватории имелась небольшая сторожка с ружьями, к которым он ни разу не прикасался. Целый год питаясь пресной, застывшей в безвременье едой, он впервые задумался о вкусе свежего мяса. Он вообразил, как разделывает тушу одного из этих шерстистых созданий – отрезает от ребер шматы мяса, отбрасывает внутренности и кости, но даже мысли заставили его содрогнуться. Августин был слишком брезглив, слишком слаб, чтобы вынести столь кровавый и жестокий процесс. Впрочем, однажды припасы подойдут к концу – удастся ли перебороть себя тогда?
Он попытался представить, какое будущее ждет Айрис, и ощутил лишь безысходность и бессилие. Он смертельно устал. А еще злился. Злился на нежданное бремя, которое легло ему на плечи. Эту ношу ни бросить, ни передать другому. Злился он, потому что не мог, несмотря на все попытки, оставаться равнодушным. Суета выживания была ему отвратительна. Не хотелось даже думать об этом. Поэтому Августин предпочел любоваться ступенчатым следом, который оставляло закатное солнце, и спокойно дожидаться первых звезд.
Внезапно над горами показалась серебристая игла, летевшая слишком быстро и сверкавшая слишком ярко для небесного тела. Под углом в сорок градусов она ввинтилась в густую синь. Только когда объект переместился по кривой обратно к юго-западному горизонту, Августин понял: это Международная космическая станция по-прежнему кружит по орбите, отражая солнечный свет над уснувшей в сумерках Землей.
2
Будильник показывал семь по Гринвичу. В Хьюстоне было на пять часов меньше, в Москве – на четыре больше. В космосе время почти ничего не значило, но Салли все равно заставила себя подняться. Центр управления полетами разработал для команды космического корабля «Этер» строгий режим, которого следовало придерживаться с точностью до минуты. И хотя с Земли больше не следили за соблюдением расписания, астронавты старались от него не отступать.
Салли по привычке потрогала фотографию, одиноко висевшую на обитой мягким материалом стене ее спальной ячейки, и села, свесив ноги с койки. Она провела рукой по длинным темным волосам, не стриженным уже год – с тех пор, как начался полет, – и принялась заплетать косу, вспоминая только что увиденный сон. Здесь, за задвинутой шторой, царила тишина, не считая монотонного гула систем жизнеобеспечения и легкого стрекота центрифуги. Космический корабль, на первый взгляд такой большой, теперь казался утлой лодчонкой, затерянной в безбрежном океане. Вот только никто не терялся. Члены экипажа прекрасно знали, куда держат путь. Совсем недавно они покинули Юпитер и теперь возвращались домой.
В пять минут восьмого за стенкой зашуршала Деви. Салли потянулась к темно-синему комбинезону, комком лежавшему на краю койки, и, натянув на ноги брючины, застегнула молнию до пояса. Рукава она повязала вокруг талии, заткнув под них серую майку, в которой спала. Лампы только начали включаться, постепенно становясь все ярче, чтобы сымитировать неторопливый восход солнца на Земле: безупречно перетекающий из оттенка в оттенок ясный рассвет. Светильники были одним из немногих напоминаний о доме, доступных на космическом корабле. Салли ни разу не пропустила этот утренний спектакль. Жаль, инженеры не добавили капельку розового или оранжевого.
Сон никак не уходил из памяти. С тех пор, как неделю назад команда провела исследования в окрестностях Юпитера, Салли каждую ночь видела во сне огромную планету: необъятный, бескрайний силуэт, причудливые завихрения атмосферы, клубящиеся облака кристаллического аммиака, образующие темные пояса и светлые полосы. Там встречались всевозможные оттенки оранжевого: от песочного в светлых областях до ярчайших потоков расплавленной киновари. Поверхность – туманная, клокочущая, ревущая от множества вековых бурь, вращалась будто отдельно от внутренностей планеты, делая полный оборот за десять часов, – и от этого стремительного бега захватывало дух. А спутники! Древняя, в оспинах кратеров, Каллисто и обледенелый Ганимед. Ржавые трещины и подземные океаны Европы. Фейерверки магмы на Ио.
При виде четырех лун Ганимеда команду охватил тихий трепет. На несколько минут астронавты погрузились в раздумья о высоком. Напряжение, сопровождавшее их всю дорогу, – беспокойство, что миссия окажется не по силам, что корабль сгинет в глубинах космоса, – все это исчезло. Дело было сделано. У них получилось. Салли и ее коллеги стали первыми людьми, побывавшими так далеко от Земли. Более того: увидев воочию Юпитер и его луны, все шестеро членов экипажа изменились. Почувствовали умиротворение. Они поняли, насколько крохотными, хрупкими и бренными были на самом деле. Словно вмиг очнулись от короткого, бестолкового сна, которым и являлась по сути их жизнь на Земле. Больше они не могли положиться на свое прошлое, воспоминания. Стоило приблизиться к Юпитеру, и доселе незнакомый уровень сознания вырвался на свободу. Как будто в темной комнате внезапно зажегся свет – и перед глазами предстала бесконечность, простая и блистательная под одинокой лампочкой, свисавшей с потолка.
Иванов сразу же занялся исследованием образцов породы, собранных на Ганимеде, а затем – написанием статей о строении спутника и о процессах на его поверхности. Словно на крыльях любви он порхал от велотренажера к обеденному столу, его обычно хмурое лицо преобразилось, став почти дружелюбным.
Деви и Тибс, казалось, позабыли о своей задаче поддерживать в рабочем состоянии системы корабля и вместо этого часами парили под прочным стеклянным куполом командного отсека, вглядываясь в глубины космоса. Эти двое – молоденькая Деви с небрежно убранными в пучок волосами и темнокожий Тибс, чья спокойная редкозубая улыбка словно бы делила круглое лицо пополам, – наслаждались видом в благодушном молчании. Тибс говорил, что они «наблюдают общую картину», произнося слова с мягким южноафриканским акцентом.
Тэл, пилот корабля и ученый-физик, после знакомства с лунами Юпитера почувствовал прилив сил. Он стал дольше заниматься на тренажерах, показывал акробатические номера в невесомости всем, кто хотел взглянуть, и постоянно сыпал похабными шуточками. Его воодушевление передавалось коллегам.
Харпер – командир корабля – направил энергию в творческое русло. Он делал зарисовки бурь на поверхности Юпитера, какими увидел их с Ганимеда, заполняя набросками альбом за альбомом и оставляя легкие графитовые отпечатки на всем, к чему прикасался.
А Салли погрузилась в работу с телеметрическими данными, которые поступали с зондов на спутниках Юпитера. Она прерывалась, только чтобы поесть или покрутить педали велотренажера, раздраженно перекидывая за спину темные, заплетенные во французскую косу волосы и поминутно сверяясь с часами, – так ей не терпелось вернуться в отсек связи. Впервые за долгие годы она наконец примирилась с жертвами, на которые пришлось пойти, чтобы участвовать в космической программе, – с тем, что покинула свою семью. Мучительные сомнения: а стоило ли оно того, был ли правильным выбор? – отступили. Теперь Салли просто плыла по течению, освободившись от бремени вины и зная, что идет по пути, который ей предначертан. Именно ей и никому другому – крошечной частичке такой необъятной и непознанной Вселенной.
Сон поблек, и Салли всеми мыслями была уже в отсеке связи. Натягивая носки, гадала, какие новые тайны перекочевали в виде радиоволн на корабль, пока она спала. И вдруг откуда-то из темных уголков сознания постучалась непрошеная мысль: да, цель достигнута, но – вот незадача! – поделиться открытиями не с кем. Когда «Этер» приближался к спутникам Юпитера, Центр управления полетами перестал выходить на связь. Неделю астронавты продолжали работу и ждали новостей. Однако с Земли не поступило никакой отмашки, руководство ни разу не дало о себе знать.
На Сеть дальней космической связи работали три основные базы – они находились в разных частях света, чтобы не зависеть от вращения Земли. Когда Голдстоунский центр в пустыне Мохаве отключался, Испания или Австралия подхватывали эстафету. Но за целые сутки Земля так и не дала о себе знать. Затем прошел еще день, а теперь уже – две недели. Затишье могло означать что угодно, поэтому вначале никто не волновался. Но когда молчание затянулось, а команда, попрощавшись с Юпитером, настроилась на возвращение домой, беспокойство стало нарастать. Астронавтов, похоже, бросили на произвол судьбы. Полученный в полете опыт, важные открытия и то, что только предстояло узнать, – все это требовало внимания широкой аудитории. Они подписались на эту миссию не только ради самих себя, но и ради всего человечества. Все чаяния, которые подстегивали их на Земле, здесь, в черноте космоса, превратились в жалкое тщеславие.
Наконец, впервые с тех пор, как началось затишье, Салли перестала противиться безрадостным думам. Ее, как и остальных, приучили отделять главное от второстепенного, отбрасывать мысли, которые могли помешать работе во время долгой, непредсказуемой миссии. Слишком уж важные вещи стояли на кону. Лишь только Салли позволила опасной мысли осесть в сознании, как тут же нахлынула паника, уничтожив спокойствие, которое принес в ее сердце Юпитер. Она словно пробудилась ото сна и ощутила ледяное дыхание пустого, негостеприимного космоса – мрачное, словно тень. Тишина длилась слишком долго.
Деви и Тибс несколько раз проверили и перепроверили оборудование. Салли провела ревизию в отсеке связи, поломок не нашла. Приемники продолжали улавливать тихую разноголосицу космоса, и среди всех объектов, даже очень далеких, одна лишь Земля оставалась безмолвной.
* * *
Пока строчки необработанных данных сменяли друг друга на экране компьютера, Салли, вооружившись огрызком карандаша, делала записи в блокноте, который всегда носила с собой. В отсеке связи было тепло; гудели радиоприборы, погружая в привычный кокон белого шума. Прервавшись, Салли отпустила карандаш в свободное плавание, а затем, размяв запястье и онемевшие пальцы, поймала его вновь. Со лба сорвалась капелька пота и зависла перед глазами. Из-за жары стало труднее дышать. Казалось, кожа начинает плавиться, граница между телом и средой становится эфемерной, и все вместе сливается в единую разгоряченную массу. Похоже, в отсеке произошел температурный сбой, о чем надо было сообщить Деви или Тибсу. Не дай бог, перегреется оборудование.
Один из приемников, встроенных в стену, издал высокий пронзительный звук, и Салли взглянула, на какой частоте он запнулся. Когда корабль потерял связь с Центром управления полетами, она настроила приборы на сканирование обычных каналов связи, однако результатов пока не добилась. По звуку было понятно, что сигнал поступает не с Земли, а с зонда на одном из спутников Юпитера. Не реагируя, Салли продолжила проверять другие частоты.
Шумовая буря между Юпитером и одним из спутников, Ио, достигла корабля – низкий гул, поверх которого слышалось что-то похожее на шелест прибоя, на плеск рыбьих хвостов об воду или на ветер, гуляющий в кронах – слабое эхо привычных земных звуков. Минуты через две буря утихла, и возобновилось фоновое гудение межзвездного пространства, нарушаемое потрескиванием со стороны Солнца. В космосе все было отчетливее: вокруг оживал весь электромагнитный спектр. Словно впервые видишь, как пляшут светлячки на ночном лугу. Без вмешательства Земли все казалось другим. Опасным и безжалостным. И в тоже время прекрасным.
С каждым днем оторванность корабля от Земли становилось все ощутимее. Наконец, после двух недель тишины, положение стало критическим. Связь с Центром управления была их пуповиной в безвоздушном пространстве; без нее астронавты остались совсем одни. И хотя путь домой длиною в год уже начался и расстояние до Земли постепенно сокращалось, они никогда еще не ощущали себя настолько потерянными. Всем шестерым пришлось мириться с тишиной, а также с тем, что она могла значить, – и для них, и для тех, кто остался на безмолвной планете.
На мониторе мелькал отчет о шумовой буре, за которым Салли внимательно следила. Магнитное поле Ио и его влияние на Юпитер когда-то были темами ее диссертации. Как бы ей пригодились эти данные тогда, двадцать лет назад, в университете!.. Она перемотала аудиозапись бури к началу и, не отрываясь от дел, прослушала ее снова.
Салли порой представляла планету Юпитер матерью, которая взывает к своим детям-спутникам, прижимает их к бушующей груди, чтобы унять многоголосый плач, а потом отпускает обратно во тьму – вращаться свободными и одинокими. Одна из лун – Ио – особенно нравилась Салли. Ближайшая к Юпитеру, но и самая строптивая – своенравное, плюющееся лавой и радиацией пушечное ядро.
Отвлекшись на какофонию бури, Салли выпустила из пальцев карандаш. Она засмотрелась на график, отображавший пульсацию энергии между небесными телами. Магнитные поля у полюсов Юпитера трепетали, будто северные сияния.
Салли вздрогнула, услышав, как капитан Харпер откашлялся у нее за спиной.
Поприветствовав ее, он замолк, словно не знал, что сказать дальше.
Она поймала карандаш, пока тот не уплыл далеко. Внезапно ей сделалось неловко под взглядом Харпера: он видел пятна пота у нее под мышками, да и коса, как назло, растрепалась, и выбившиеся пряди торчали во все стороны, будто солнечные лучи.
Тягучий среднезападный выговор капитана, который в Хьюстоне почему-то едва ощущался, теперь стал гораздо заметнее. Салли дивилась: неужели такой привязанный к Земле человек мог и за ее пределами чувствовать себя как дома? Харпер провел в космосе больше времени, чем любой другой астронавт. Этот полет был уже десятым… или одиннадцатым? Салли никак не могла запомнить.
Харпер проявил себя отличным командиром еще на шаттле – доставил экипаж на корабль, дожидавшийся на орбите, вместе с верным помощником Тэлом провел челнок сквозь атмосферу. Харпер был особенным. По его глазам Салли поняла, что недавнее умиротворение тоже его покинуло. Теперь он наведывался в разные отсеки – проверял, как дела у товарищей, стараясь поддерживать командный дух. Каникулы у берегов Юпитера закончились, а потеря связи с Землей и долгая дорога домой уже давали о себе знать.
– Капитан Харпер, – поздоровалась Салли.
Он усмехнулся, тряхнув головой. Чем дольше длилось путешествие, тем более нелепыми казались уставные порядки.
– Научный специалист Салливан, – подыграл он.
Она по привычке пригладила выбившиеся волосы, прижав их к голове, – что в невесомости не дало никакого результата.
Харпер взглянул на графики шумовой бури.
– Ио?
Салли кивнула.
– Сильно штормило. Вулканы, похоже, не утихают ни на минуту. Боюсь, наш зонд там долго не продержится.
На экране вспыхивая яркими красками, между двумя небесными телами порхали всплески энергии.
– Ничто не вечно, – пожал плечами Харпер.
Повисла тишина. Да и что еще тут скажешь?