В восторге от его красноречия, миссис Молфри прыснула и ударила себя по тощим бедрам, отчего из недр ее ворсистой шерстяной юбки поднялись в воздух облачка пыли.

— Тем более что речь идет о похоронах, — строго добавил преподобный Брим, чем вызвал у миссис Молфри новый приступ кудахтанья.

В порыве веселья она с такой силой подтолкнула локотком Кабби, что тот чуть не повалился. Стараясь сохранить равновесие, он перевернул канистру с водой и пуще прежнего залился краской.

— Непременно загляну к ним, после того как запру церковь. Если она еще не вернулась, надеюсь, Алану будет что сказать по этому поводу, — изрек викарий.

— Я бы на вашем месте не стала себя утруждать, — заметила Эвис Дженнингс. — Алан — трудоголик. Симона говорит, что он возвращается не раньше восьми, а бывает, что и гораздо позднее.

— Мне нетрудно. Я все равно должен навестить старушку Картер, так что это мне по пути.



Коттедж «Соловушки» был одним из трех, что стояли чуть в стороне от переулка Святого Чеда, на участке земли, чьи недостаточно большие размеры и нечеткая конфигурация не позволяли почтовым службам Англии признать его «тупиком».

Слева от жилища Холлингсвортов находился дом постройки тридцатых годов. Зернистая штукатурка, дверные панели из стекла ядреного оттенка фруктовой жвачки, на стенах — накладки из колерованных местами деревянных планок в виде буквы «У» и перевернутого шеврона. Уроженка Севера Эвис Дженнингс не находила в этом ни пользы, ни красоты. На полированной деревянной табличке значилось: «Лиственницы», хотя возле дома ни одного представителя этой благородной древесной породы не было и в помине.

По другую сторону от владений Холлингсвортов располагались два коттеджа под одной крышей, собственность миссис Молфри. Всего тридцатью годами старше уродливого псевдотюдоровского строения[6], ее «Аркадия» излучала очарование незыблемой безмятежности. Окружающие сады были пышны, изобильны и прелестны.

В ограниченном пространстве тупичка дом Холлингсвортов выглядел особенно нелепо. Этот «просторный и хорошо оборудованный загородный особняк премиум-класса», как аттестовали его риелторские проспекты, был построен в 1989 году одним предприимчивым дельцом, чующим, где можно ухватить жирный кусок. Он скупил и снес стоявшие здесь три ветхие лачуги, а на их месте возвел здание, какие можно увидеть лишь за высокой оградой из проволочной сетки, в окружении точно таких же избранных собратьев, среди ухоженного ландшафта, неутомимо прочесываемого бдительными видеокамерами.

Как только в деревне осознали масштабы и помпезность задумки, местные бурно запротестовали, но это ни к чему не привело. Подозревали, что не обошлось без крупной взятки муниципальным чинам.

Машина Алана стояла в нескольких футах от дверей сдвоенного гаража. Судя по завихрениям на взрытом колесами гравии, Алан подлетел к дому на полной скорости, так что автомобиль едва не занесло, и резко дал по тормозам. Ворота до сих пор оставались распахнутыми настежь. Викарий подошел к входной двери, взялся за медный дверной молоток в виде русалки и несколько раз решительно постучал в дверь ее хвостом.

Никто не отозвался. Преподобный Брим замер в нерешительности, гадая, что следует предпринять. Он стоял, с наслаждением вдыхая густой аромат белых гроздьев душистого табака, цветущего в пузатых терракотовых вазонах у самого входа. Затем постучал снова.

Впоследствии викарий утверждал, будто уже тогда, в самом начале, заподозрил нечто очень плохое. На самом деле ему просто надоело ждать. И он наверняка ушел бы, если бы не машина, брошенная у всех на виду всего в нескольких футах от него.

Непонятное безмолвие затягивалось, и его одолело любопытство. Нисколько не смущаясь тем, что может подумать о его поведении случайный прохожий (смущения викарий не испытывал ни разу за всю свою жизнь), он подошел к окну и, отгородившись от заходящего солнца приставленным к стеклу ковшиком ладоней, заглянул вовнутрь.

Ух ты, какой шик! Персиковые стены и портьеры, ковер цвета взбитых сливок, пухлые, обтянутые шелком диванчики и кресла! Позолота, бронза, хрусталь… Масса цветов. Несколько настольных ламп, но ни одной зажженной. И никого.

Он насторожился. Совсем близко раздался скрип. Кто-то осторожно затворил дверь в сарайчик на соседнем участке, в «Лиственницах». Затем он услышал тихие удалявшиеся шаги. Викарию не составило труда догадаться, что это хозяин дома.

Преподобному, как и всем в деревне, были хорошо известны повадки супругов Брокли. Те жили замкнуто, ни с кем особо не общаясь. Поточить лясы с соседом возле деревенской лавки или из чистого любопытства поглазеть через забор, чем там занят сосед? Нет, это не про них! Они все время что-то вынюхивали, их страшно интересовали чужие дела, но оба притворялись, будто им все безразлично.

Выражаясь метафорически, они, будучи твердо уверенными в собственной непогрешимости, зажимали уши, закрывали глаза и держали губы плотно сомкнутыми, дабы не заразиться бациллой возбуждения. Миссис Брим говорила, что они напоминают ей трех мудрых обезьян из популярного буддийского сказания, с этим их «ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу». Дражайшая половина викария временами позволяла себе далеко не христианские высказывания.

— Вечер добрый, мистер Брокли! — из чистого озорства выкрикнул викарий вслед удалявшимся шагам, а когда они стихли, вернулся к медной русалке и снова постучал в дверь ее хвостом.

Между тем тот, кого домогался викарий, застыл внутри дома, точнее, у кухонной двери. Стоял неподвижно, прислонясь лбом к выкрашенной в белый цвет притолоке. В момент появления преподобного Алан Холлингсворт намеревался выйти в холл, но, услышав стук, замер на месте, глядя через толстое волнистое дверное стекло. Оно позволяло видеть фигуру снаружи, но не давало возможности разобрать, кто это.

Алан закрыл глаза и чуть не застонал вслух. Проходили минуты. Тишину нарушало лишь кряхтение старинных напольных часов и учащенное биение его сердца. Он проклинал себя за то, что оставил машину на виду. Казалось, прошли недели, а то и годы, однако незваный гость от двери все не отходил.

Нелепость ситуации и невозможность ее изменить рождали чувство глубокого унижения и беспомощности. Алан понимал, что даже если стоявший сейчас за дверью сдастся и уйдет, то скорее рано, чем поздно, явится кто-нибудь другой. Такова уж деревня. Тут люди постоянно заходят: то запихивают тебе в щель для почты какие-нибудь проспекты, то донимают просьбами подписать очередную петицию.

Как бы старательно ни отгораживался Алан от будней жизни в Фосетт-Грине, избавиться от докучливости местных ему, как и остальным «переселенцам», не удалось. Вскоре наверняка усекут, что у Холлингсвортов слишком тихо, и захотят убедиться, все ли у них в порядке. Кто-то может и в полицию позвонить… При одной этой мысли лицо Алана взмокло от холодного пота, а рот наполнился едкой слюной, от которой защипало в горле.

В дверь снова постучали. Чем скорее с этим будет покончено, тем лучше, решил Алан и крикнул:

— Сейчас, иду!

Викарий придал лицу участливое выражение. Когда дверь распахнулась, преподобному не пришлось делать над собой усилие, чтобы его сохранить. На Холлингсворта было страшно смотреть. Лицо белое. Кожа блестит от пота, как после тяжелых физических упражнений. Взгляд дикий. Он напряженно хмурился, будто пытаясь вспомнить, где мог видеть стоявшего перед ним человека. Взлохмаченные волосы стояли дыбом, словно Алан пытался их выдернуть. Заговорил он чересчур громко. Казалось, у него нелады с дыханием, потому что речь звучала неестественно, если не сказать — бессвязно:

— А, это… вы… викарий.

Преподобный Брим учтиво подтвердил, что так оно и есть на самом деле. Алан непроизвольно шагнул назад. Святой отец, приняв это за приглашение войти, через секунду уже стоял на коврике в прихожей и осведомлялся у хозяина дома, как дела.

— Мы немного забеспокоились, когда Симона не пришла на репетицию, — пояснил он. — Я затем и заглянул к вам, чтобы она не переживала по поводу завтрашних похорон.

— Похорон?!

— Ну да, завтра в два. — Преподобный встревожился не на шутку. Стоявший перед ним мужчина был явно не в себе. — Вы… Надеюсь, вы не заболели, мистер Холлингсворт? У вас такой вид, будто случилось нечто ужасное.

— О нет. Нет. Все в вп… вп… — Остальная часть предложения прозвучала неразборчиво. То ли Аллан не знал, что сказать, то ли лишился дара речи. Взгляд Холлингсворта скользнул мимо. Как показалось викарию, он был устремлен на широко распахнутую входную дверь.

Однако преподобный Брим был не из тех служителей церкви, которые способны пренебречь своим долгом и оставить прихожанина в беде.

— Вы позволите? — произнес он и, не дожидаясь утвердительного ответа, вплыл в пространство пышной гостиной, напоминающей затейливые изделия венских кондитеров.

Он опустил свой объемистый зад на ворох атласных подушек в форме сердца, заскользил, но тотчас же устроился более основательно и обратил взгляд на Холлингсворта, который последовал за ним с явной неохотой.

— Послушайте-ка, Алан… Надеюсь, вы позволите обращаться к вам по имени, без лишних церемоний? — начал пастырь.


На миг его готовность сострадать была поколеблена зрелищем великолепного серебряного подноса с двумя графинами резного хрусталя и несколькими бутылками, в том числе почти полной бутылью виски «Джек Дэниелс» и ополовиненной — «Бушмиллз». Святому отцу при его весьма скромном денежном содержании не приходилось и мечтать о том, чтобы побаловать себя хотя бы одним из этих благородных напитков.

— Сдается мне, вам бы неплохо выпить, — произнес он, усаживаясь поудобнее. — Если хотите, могу составить вам компанию.

— От Симоны… Нет, я не стану. Пить. Сообщение… Симона…

— Выходит, ее нет дома?

— Да. Ее матушка… — Холлингсворт потряс головой и беспомощно развел руки.

— Как жаль, боже мой! — с чувством воскликнул преподобный, оставив всякую надежду на глоток «Джека Дэниелса». В данной ситуации подобного рода вожделение, пожалуй, выглядело не очень уместным. — Искренне надеюсь, что ничего серьезного, — сказал он.

— Инсульт! — отозвался Холлингсворт. Он ляпнул первое, что пришло в голову, и тут же нашел свою выдумку просто гениальной. В отличие от всех прочих заболеваний, когда вскоре наступает либо улучшение, либо ухудшение, при инсульте человек теряет способность передвигаться на неопределенное время, что влечет за собой необходимость в постоянном уходе. Так что, если все станет еще хуже… Если случится самое страшное…

— Боже мой! — воскликнул викарий и стал прощаться.

Впервые с того момента, как Холлингсворт распахнул дверь, мускулы у него на лице немного расслабились, хотя назвать это полным облегчением, пожалуй, было нельзя: просто настороженность и напряжение чуть ослабли.

— Далеко ли отсюда она живет? — спросил преподобный.

— Уэльс. Центральные графства.

— И то хорошо. Может, вам удастся к ней…

— Не… думаю. Бизнес.

— Ах да, разумеется.

Викарий сочувственно кивнул, тщетно пытаясь припомнить, каким именно бизнесом занят Холлингсворт. Вроде что-то связанное с компьютерами. От одной этой мысли у преподобного стало кисло во рту. Кто-то из паствы пожертвовал церкви Святого Чеда устаревший компьютер, на который перенесли всю до крошки информацию, касавшуюся приходских дел. Теперь викарий даже не мог найти телефон своего причетника. Он считал, что «темная ночь души» всего лишь метафизическое понятие, пока сам не был ввергнут в ее мрак демоном по имени «Амстард»[7].

Викарий уже поставил ногу на первую ступеньку крыльца, когда его посетила мысль: как только о случившемся узнает его Эвадна, она, наверное, попеняет ему за то, что не пригласил Алана к ним на ужин. И он промямлил нечто в том роде, не согласится ли Алан разделить с ним и его супругой скромную трапезу. Мол, где двое, там и на троих хватит. После чая пополудни викарий углядел в кладовке на льду охотничий пирог с дичью и еще тогда подумал, что пирог совсем маленький, так что теперь вздохнул с облегчением, когда Холлингсворт категорически отказался.

— Холодильник полный, — буркнул Алан и захлопнул дверь еще прежде, чем посетитель спустился на следующую ступеньку.

Сделав несколько шагов, преподобный Брим обернулся. Алан Холлингсворт стоял неподвижно, привалившись спиной к дверному стеклу. Прямо на глазах у викария он вдруг начал сползать вниз. За толстым волнистым стеклом контуры его тела утратили отчетливость, стали зыбкими, словно Холлингсворт погружался на дно водоема. Через с читаные секунды он уже оказался лежащим на полу.

— К Холлингсвортам только что заходил викарий, — заметила Айрис Брокли и удовлетворенно втянула носом густой запах средства для мытья оконных стекол. Она отогнула уголок накрахмаленной до хруста сборчатой занавески, но сама на всякий случай чуть-чуть отступила от окна. Где дело касалось слежки, она могла поспорить с лучшими агентами ФБР.

— С кружкой для пожертвований?

— Нет.

— Ну и хорошо.

Айрис протерла чашку мужа, вытерла блюдце, удалив с него оставленный ложкой след, обтерла чайную ложку, потом — надеваемый на подлокотник пластиковый поднос с изогнутым краем и поставила на место цветастые, с золотым ободком фарфоровые чашки. Затем она осторожно опустилась на пластмассовый стул возле низенького телефонного столика. Темно-зеленые металлические трубки по бокам сиденья больно впились в ее пухлый зад.

— Интересно, что ему там понадобилось?

— Представления не имею.

— Надеюсь, ничего плохого там не случилось, Редж.

— Если и случилось, нас это никак не касается. — Мистер Брокли закрыл «Дейли экспресс», разгладил газету с обеих сторон ладонью, сложил ровно пополам и опустил в бамбуковую складную газетницу.

— Дочитал? — спросила Айрис.

Муж кивнул, и она тут же метнулась к газетнице, выхватила газету и исчезла с ней на кухне.

Редж прикрыл глаза. Он выжидал. Вот откидная крышка мусорного ведра с педалью стукнулась о стену, потом звякнула, опускаясь, затем голос жены произнес: «Сию же минуту извольте отправляться в свою корзину, милочка!»

Редж вынул из нагрудного кармана ручку и развернул программу передач. Все его движения были судорожными и обрывались, едва начавшись.

Когда Айрис вернулась, он обводил в кружок передачи, которые намеревался смотреть вечером: «Вопрос — ответ», «С мая по декабрь», «Куда поехать в отпуск». Это отнюдь не значило, что Брокли собирались путешествовать, они никогда не ездили за границу. Нет уж, спасибо! Им было вполне неплохо и здесь, в зеленом Бакингемшире. Однако программы, где показывали другие страны, им очень нравились. В особенности если незадачливым туристам случалось угодить в переделку: заплутать, подхватить экзотический вирус, нарваться на побои, а еще лучше — задохнуться в номере местного отеля с плохой вентиляцией.

Положив на место программу, Редж встал и через французское, до полу, окно вышел, как всегда в это время, в сад подышать свежим воздухом. Здесь он намеревался чинно расхаживать по дорожкам, чтобы вернуться домой минута в минуту к началу шестичасового выпуска новостей и прибытию со службы (тоже с точностью до минуты, никаких опозданий) их дочери Бренды.

Вечер был замечательный. Теплый, душистый воздух ласкал пухлые щеки и короткую щеточку усов Реджа. Ему бы еще трубку из вишневого дерева да каштановой масти спаниеля, и хоть сейчас на плакат, какие выпускали когда-то железнодорожные компании, восхваляя путешествия в сельскую глубинку.

Необузданный соседский клематис, взобравшись по решетке, закинул свои обильно цветущие плети на территорию Брокли. Редж с Айрис вели долгие дискуссии на его счет, но от публичных высказываний воздерживались. Любой комментарий означал бы, что они во что-то ввязываются и впутываются, а об этом не могло быть и речи. Контакты между Брокли и Холлингсвортами строго регламентировались. Они не шли дальше замечаний про погоду, ахов и охов по поводу очередного случая местного вандализма и скупых, неискренних комплиментов, касавшихся садовых достижений соседей.

Всего в нескольких футах послышался скрип дверной ручки, затем осторожные шаги в соседском патио. По тяжести поступи Редж заключил, что по внутреннему дворику ходит Алан Холлингсворт. И хотя это нарушало намеченную программу прогулки, Брокли немедленно переключился на роль невидимого наблюдателя, застыл на месте, стараясь дышать носом и надеясь, что ему не придется сглатывать слюну.

Холлингсворт звал Нельсона, своего кота. Реджа удивил голос соседа, хриплый и скрипучий, будто тот подхватил простуду. На цыпочках Брокли вернулся в дом, дабы немедля донести эти крохи информации до Айрис. Как и он сам, жена была крайне заинтригована, потому что с момента своего появления Нельсон не занимал Алана ни в малейшей степени. Это Симона, обнаружив около года назад возле дома тигровой раскраски котенка, сжалилась над ним и взяла к себе. Это она его кормила и расчесывала ему шерстку. Это она вечерами тихим свистом или ласковым воркованием звала его домой. Брокли все еще обсуждали необычное поведение Алана, когда их дочь Бренда вернулась со службы.