— Последний пациент ушел, — объяснила Эвис. — Пойдемте, инспектор, я вас провожу.

Доктор Дженнингс, мывший руки, приветливо улыбнулся через плечо. В комнате стоял запах мыла и антисептика. Доктор сделал жест, приглашая Барнаби сесть на стул сбоку от широкого, заваленного бумагами стола.

— Не люблю, когда между мной и пациентом много дерева, — сказал, садясь, доктор. — Это привносит некоторое отчуждение. Превращает меня в сверхавторитетную фигуру.

Старший инспектор (по примеру, как он подозревал, большинства людей) хотел бы видеть в своем лечащем враче человека сверхавторитетного. В медицине, во всяком случае.

Дженнингс крутанул свое мягкое, обитое кожей кресло, и мужчины оказались друг против друга, колени их едва не соприкасались. Барнаби чуть-чуть изменил положение, с тем чтобы перед глазами не маячил плакат «Здоровая женщина», на котором расписывались хворости, свойственные сугубо женскому полу.

— Кажется, в списке ваших пациентов числились оба Холлингсворта, он и она.

— Совершенно верно.

— Должен вам сообщить, что Холлингсворт умер от передозировки наркотического препарата.

— Вот оно что. Значит, слухи были не пустыми. А они, скажу я вам, звучали дико.

— Как я понял, вы совсем недавно наведались к Холлингсворту по просьбе констебля Перро.

— Да, в понедельник, после часа. Колотил в дверь, но безрезультатно. Что он принял?

— Галоперидол. Вы когда-нибудь выписывали одному из супругов лекарство, его содержащее?

— Да, выписывал. — Дженнингс подтащил к себе большую коричневую папку со словами: — Я специально ее достал, когда вы позвонили. — Он вытащил толстую пачку листков: — Так вот, миссис Холлингсворт — ее мужа я не встречал вообще — пришла ко мне пару месяцев назад.

— А точнее?

— Могу и точнее, если это важно. Девятого марта. Жаловалась на бессонницу. Я не из тех, кто снабжает таблетками по первому требованию, инспектор. За сравнительно невинными симптомами, которые описывает пациент, может скрываться серьезное заболевание. Поэтому я задал ей пару вопросов. И тут вдруг — хотя я отнюдь не давил на нее — она пришла в сильное волнение. Призналась, что чувствует себя одинокой, несчастной, скучает по Лондону.

Тогда я спросил, все ли хорошо у нее дома. Она молчала так долго, что я усомнился, слышала ли она меня вообще и намерена ли отвечать. Затем, словно набравшись храбрости, она быстро скинула жакет. Ее руки были все в уродливых синяках. Когда я захотел осмотреть их ближе, она отшатнулась от меня и расплакалась. Мне сразу стало ясно, что она пожалела о своем порыве. Она не захотела объяснять свое поведение, а я не стал настаивать, побоявшись, что больше она не захочет прийти, даже если в этом будет крайняя необходимость.

— И что, она пришла опять, доктор Дженнингс? — спросил Барнаби, стараясь записывать все как можно подробнее и моля судьбу, чтобы не кончились чернила.

— Я выписал ей месячный курс.

— Когда это было? Какой была дозировка?

— Тридцать капсул по полмиллиграмма.

— А когда она появилась опять?

— Семнадцатого апреля. Сказала, что лекарство ей очень помогло. Ее слова меня удивили, потому что выглядела она совсем неважно и казалась еще более несчастной. Я дал ей новый рецепт.

— На такое же количество?

— Да. Однако предупредил, что так не может продолжаться, поскольку это навредит ей. И потому, когда она явилась неделю спустя…

— Всего через неделю?!

— Да. И сочинила историю, будто лекарство просто исчезло из аптечки неизвестно куда. Я ей не поверил.

— Что же произошло на самом деле, как думаете?

— Если честно, я опасался, что она задумала нечто весьма глупое и захотела приобрести еще один пузырек, чтобы уж наверняка…

— И вы ей отказали?

— Совершенно верно. Она ломала руки и рыдала. Честно говоря, у меня мелькнула тогда мысль, не прикидывается ли она. Исходя из этого, я дал ей всего полдюжины таблеток с низким содержанием успокоительного для того, чтобы она пришла в себя. Снабдил телефонным номером общества самаритян. Ну еще и «Рилейта».

— Что это такое?

— Так теперь называется Национальный совет по вопросам брака. Я хотел, чтобы она обсудила свои проблемы с кем-то, кому может доверять. Ну и, разумеется, уверил в том, что она может рассчитывать на меня. Я всегда готов ее выслушать.

Барнаби про себя удивился тому, что, оказывается, есть еще такие врачи, которые приглашают пациента просто поговорить, и спросил, что было дальше.

— Ничего. Она ушла. Больше я ее не видел.

— Удивило ли вас, что она оставила мужа?

— Должен признаться, да, удивило. Не люблю прибегать к жаргону социологов, но с самого начала я без колебаний причислил ее к типу прирожденных жертв. И не только из-за того, что она хрупкая и невысокого роста. В ней была какая-то покорность, готовность подчиниться любому. Она напоминала ребенка в его первый школьный день. Понимаете, что я имею в виду? Ребенка, который оглядывается по сторонам и ждет, когда ему укажут, что нужно делать, куда идти.

— А что вы скажете о ее физическом состоянии?


— Прекрасное, по-моему. Она и была-то у меня всего два раза, о которых я вам сообщил.

— Спасибо за то, что уделили мне время, доктор Дженнингс. — Барнаби встал, и доктор убрал бумаги в папку. — Еще один, последний вопрос: какого цвета были эти капсулы?

— Те, которые по полмиллиграмма? — с недоумением спросил доктор. — Бирюзовые с желтым. А почему вы спрашиваете?

— Для общего развития.

— Не понимаю, если он совершил самоубийство, не все ли равно?

Но Барнаби его уже не слышал. Еще раз поблагодарив врача, он скрылся за дверью.



Тем временем в переулке установился некоторый порядок. Эксперты работали главным образом внутри коттеджа, и что они там делали, любопытным оставалось только гадать. Народ стал расходиться, да и те, кто остался, склонялись к тому же.

Перро, с застывшим, серым лицом, лишь невероятным усилием сохранял подобие спокойствия. Он сторожил внутри ограды, сразу возле кованых ворот, и при появлении старшего инспектора кинулся их открывать. Тот взглянул на констебля и был удивлен гримасой беспредельного страдания на лице Перро. Если легкая выволочка начальства привела того в подобное состояние, можно ли будет на него полагаться в серьезных испытаниях?

— Что это с вами?

— Ничего, сэр. Благодарю.

— У вас вид мокрой курицы.

— Да, сэр.

— Ну-ка, давайте выкладывайте!

Молчание.

— Я не могу здесь с вами торчать весь божий день!

— Никак нет, старший инспектор. — И констебль излил душу. О том, что Холлингсворта удалось бы спасти, если бы не он, Перро, со своей глупостью, хуже того — со своей преступной халатностью, он, топтавшийся перед закрытой дверью. Жизнь человека не оборвалась бы, если бы не…

— Вас неверно информировали, констебль. — Можно было не спрашивать, кто скормил бедняге «добрую» новость. — Он умер в понедельник ночью.

— О-ох… — выдохнул Перро. — Но… — И глубокое изумление смыло отчаянную мину с его физиономии. Причем изумление это, понял Барнаби, вызвала отнюдь не новость о времени смерти Холлингсворта, но осознание того, что с ним, Перро, так подло поступил один из своих, коллега.

«Что тут скажешь, жизнь есть жизнь. Иногда она бывает очень жестокой», — подумал Барнаби.

Трой курил в патио возле заново застекленного французского окна. Внутри двое экспертов в прозрачных пластиковых накидках и таких же сапогах занимались своим делом. Сапоги напоминали старорежимные резиновые боты с отгибающимся вбок передним клапаном, застегиваемым на кнопки. В спертом воздухе ощущался запах металла.

Одного из экспертов, женщину, Барнаби раньше не видел. Когда он вошел, она что-то состригала с каминного коврика, на котором предположительно испустил последний вздох Холлингсворт. Пока Барнаби наблюдал, она упаковала изъятый для исследования образец в чистый пластиковый пакетик с уже прикрепленной биркой.

Обри Марин, профессионал с двадцатилетним стажем, только что прошелся ручным пылесосом по всем складкам бархатных абрикосовых портьер и собирался переходить к подкладке. Увидев Барнаби, он сказал:

— Привет, Том. Давно не виделись.

— И как идут дела?

— Ничего особо сенсационного. Во всяком случае, пока. Должны ли мы искать что-нибудь конкретное?

— Один-два пузырька, скорее всего пустых, выписанных Симоне Холлингсворт. И около тридцати бирюзово-желтых капсул, тоже пустых.

— Откуда известно… — начал было Обри, но запнулся. — Дошло! Такие похожие на торпеду капсулы, которые можно раскрыть?

— Точно.

— Звать нас на вечеринку с суицидом?.. Это на тебя не похоже.

— Я совсем не уверен, что это суицид.

— Судя по прощальному посланию, ты ошибаешься.

— Что?!

— Прощай, жестокий мир! Иди уж, первая комната слева после площадки, на втором этаже.

— Шут гороховый.

Барнаби поманил Троя, и оба стали подниматься по ступеням, избегая касаться перил, густо припудренных алюминиевым дактилоскопическим порошком. Трой, который патологически не выносил пыли и пятен на своей одежде или теле, был особенно этим озабочен.

Нужная им комната оказалась небольшой и была залита ослепительным светом и забита электронным оборудованием. Включенная в сеть техника тихо курлыкала о чем-то известном ей одной. Все экраны были пусты. Кроме одного. На нем даже сквозь серебристый налет алюминиевой пудры ярко светились изумрудные буквы. Над клавиатурой склонился вчерашний фотограф, только сейчас на нем была другая майка и клетчатые шорты, хотя истоптанные туфли остались прежними. Женщина средних лет, достававшая из стального чемоданчика мягкие кисточки, обратилась к Барнаби со словами:

— Мы собираемся фотографировать отпечатки, как видите. Потом снимки увеличим. Думаю, результат будет отличным. — Она проговорила это бодрым голосом, видимо предполагая порадовать старшего инспектора приятным сюрпризом.