– Ронан выкинул меня из окна!

Из-за закрытой двери раздался голос Ронана:

– Ты уже мертвый!

– Что там творится? – поинтересовался Адам.

Ганси смерил Ноя взглядом. Выглядел тот не хуже прежнего.

– Понятия не имею. Переночуй у нас, а?

– Не сегодня, – ответил Адам.

«Я теряю его, – подумал Ганси. – Уступаю его Кабесуотеру».

Он думал, что, если держаться подальше от леса, ему удастся сохранить прежнего Адама, отсрочить последствия поступка, совершенного в тот вечер, когда всё пошло наперекосяк. Но, очевидно, усилия были напрасны. Кабесуотер забрал бы его так или иначе.

Ганси сказал:

– Ладно. Галстук не забудь.





11




В ту ночь Ронану снились деревья.

Огромный старый лес, дубы и платаны, которые пробивались сквозь холодную горную почву. Листья трепетали на ветру. Ронан ногами чувствовал размеры горы. Ее древность. Далеко внизу он ощущал биение сердца, охватывавшее весь мир – медленное, сильное, непреклонное.

Он и раньше здесь бывал – много раз. Он вырос с этим повторяющимся лесным сном. Его корни переплелись с венами Ронана.

Воздух двигался вокруг, и в ветре он слышал свое имя.

Ронан Линч Ронан Линч Ронан Линч

Не было никого, кроме Ронана, деревьев и того, что им снилось.

Он танцевал на лезвии ножа между сном и явью. Когда ему снились такие сны, Ронан был королем. Мир принадлежал ему. Хочешь – ломай, хочешь – жги.

«Ронан Линч, Грейуорен. Tu es Greywaren»

Этот голос доносился отовсюду и из ниоткуда. От слова «Грейуорен» Ронан покрылся мурашками.

– Девушка? – позвал он.

Она была там – настороженно выглядывала из-за ствола. Когда она впервые приснилась Ронану, у нее были длинные волосы цвета меда, но через несколько лет она обзавелась короткой озорной стрижкой, которая почти полностью скрывалась под белой шапочкой. Ронан взрослел, а Девушка не менялась. Почему-то она напоминала ему старые черно-белые фотографии нью-йоркских рабочих. У нее был такой же сиротливый взгляд. В присутствии Девушки Ронану становилось легче выносить вещи из снов.

Он протянул к ней руку, но Девушка вышла из-за дерева не сразу. Сперва она со страхом посмотрела по сторонам. Ронан не винил ее. В его голове водились жуткие вещи.

– Ну же…

Он еще не знал, что́ хотел забрать из этого сна, но чувствовал себя таким живым и бодрым, что вряд ли его ждали какие-то трудности. Но Девушка-Сирота оставалась вне досягаемости и стояла, цепляясь пальцами за кору.

– Ронан, manus vestras! – сказала она.

«Ронан, твои руки!»

Его кожа шевелилась и дрожала, и он понял, что покрыт осами – теми самыми, которые убили Ганси много лет назад. На сей раз их было не так много, всего несколько сотен. Иногда Ронану снились целые машины, полные ос, дома, полные ос. Мир, полный ос. Иногда во сне они убивали и Ронана.

Но только не сегодня. Только не теперь, когда он был самым ядовитым существом в этом лесу. Когда сон стал податливой глиной в его руках.

«Это не осы», – подумал Ронан.

И они исчезли. Когда он поднял руки, его пальцы были покрыты малиновыми божьими коровками, похожими на капли крови. Они взвились в воздух, оставив за собой свой едкий летний запах. Каждое крыло звучало, говоря с ним на простом языке.

Девушка-Сирота, неизменно робкая, появилась, лишь когда они улетели. Они с Ронаном переходили из одной части леса в другую. Она снова и снова мурлыкала припев какой-то популярной песни, а деревья бормотали над головой:

«Ронан Линч, loquere pro nobis».


«Говори за нас».

Он вдруг увидел покрытый прожилками камень, высотой почти с себя. У его подножия росли колючки и ягоды. Камень был знакомый – и слишком монолитный для грезы. Ронан ощутил легкое сомнение. Он видел сон, или это было воспоминание? Это происходило на самом деле?

– Ты спишь, – напомнила ему девушка по-английски.

Он уцепился за ее слова, чтобы вновь стать королем. Стоя перед камнем, Ронан понял, что́ должен сделать – то, что уже некогда сделал. Он знал, что будет больно.

Девушка отвернула в сторону свое узкое лицо, когда Ронан схватился за колючие ветки. Каждый шип был осиным жалом, боль грозила разбудить его. Но он сжимал пальцы, пока они не покрылись ягодным соком и кровью, темной, как татуировка у него на спине. Затем медленно принялся выводить слова на камне.

Arbores loqui latine. Деревья говорят на латыни.

– Однажды ты уже это сделал, – сказала девушка.

Время представляло собой круг, колею, старую пленку, которую Ронан не уставал проигрывать.

Голоса шепнули: «Gratias tibi ago». «Спасибо тебе».

Девушка сказала:

– Не забудь очки!

Ронан проследил ее взгляд. Среди цветов, сломанных ветвей и опавших листьев, поблескивая, лежало что-то белое. Когда он выпутал этот предмет, на него взглянули слепые солнечные очки Кавински. Ронан провел пальцем по гладкой пластмассовой поверхности, подышал на темные стекла. Он делал это, пока не ощутил каждую мелочь – даже круглую поверхность крошечного винтика на дужке. Сон – воспоминание – реальность.

Ронан поднял глаза на девушку. Она как будто испугалась. Впрочем, она всегда выглядела испуганной. Сонный мир был жутким местом.

Девушка сказала:

– Возьми меня с собой.

И он проснулся.



В ту ночь Серому Человеку приснилось, что его ударили ножом.

Поначалу он чувствовал каждую рану отдельно. Особенно первую. Он был цел и нерушим, а потом эту целостность нарушил нож-вор. Первый удар оказался самым страшным. На полдюйма выше левой ключицы. Он за полвздоха пригвоздил Серого Человека к земле.

Второй удар пришелся ближе к выпуклости плеча – лезвие соскользнуло с ключицы. Потом – на два дюйма ниже пупка. В живот. Еще одна рана и еще.

Скользко.

Затем Серый Человек стал нападавшим. Рукоять в его руке была ребристой и надежной. Он целую вечность тыкал ножом этот кусок мяса. Он родился, когда начал, и умер, когда закончил. Укус ножа поддерживал его в живых – только та секунда, когда лезвие рассекало очередной участок кожи. Сопротивление – а затем ничего. Поймай и отпусти.

Затем он сам сделался ножом. Нож в воздухе – вдох, – а затем вошедший в плоть клинок, затаивший дыхание. Он ненасытно жевал и никак не мог удовлетвориться. Голод служил определением вида, и в своем роде он был лучшим.

Серый Человек открыл глаза.

Посмотрел на часы.

А потом повернулся на бок и продолжил спать.



В ту ночь Адаму ничего не снилось.

Свернувшись на матрасе, он накрывал лицо горячей от солнца рукой. Иногда, если зажать рот и нос, почти на грани удушья, ему удавалось заснуть.

Но на сей раз уснуть Адаму не позволяли раскаяние и память о кратком видении. Неправильность и безжизненность той женщины буквально висели в воздухе. Или у него в голове.

«Что я сделал?»

Адам в достаточной мере бодрствовал, чтобы думать о доме – «это не твой дом и никогда не был домом, те люди не существовали, а если существовали, они ничего не значат для тебя» – и о лице Блу в ту минуту, когда он сорвался. Он в достаточной мере бодрствовал, чтобы припомнить запах леса в ту минуту, когда он принес в жертву себя. Чтобы задуматься, не принимал ли он всю жизнь неверные решения. Возможно, он сам был неверным решением. Еще до того как родился.

Адам хотел, чтобы лето закончилось. По крайней мере, в Агленби он мог открыть последнюю страницу и увидеть отметку. Конкретное доказательство своего успеха в чем-то.

Он в достаточной мере бодрствовал, чтобы задуматься о приглашении Ганси. «Выбить тебе стажировку». Адам знал, что Ганси пытался оказать ему услугу. Портило ли это ситуацию? Он так долго говорил «нет», что не знал, когда сказать «да».

«Возможно, – произнесла крошечная и неизменно бдительная часть его души, – возможно, это всё в любом случае окажется напрасно. Стоит им увидеть грязь Генриетты у тебя под ногтями».

Адаму не понравилась осторожность, с которой Ганси заговорил об этом. Он словно ходил вокруг него на цыпочках, точь-в-точь как сам Адам привык ходить вокруг отца.

Он нуждался в кнопке перезапуска. Нажать на Адаме Пэррише кнопку и начать сначала.