И тут он вновь подумал про Кабесуотер. Иногда, казалось, он вообще не думал ни о чем другом. Адам мало чем владел – владел по-настоящему, только он и никто другой, – но теперь и у него кое-что появилось: их сделка. Прошло чуть больше месяца с тех пор, как он принес себя в жертву Кабесуотеру, чтобы пробудить силовую линию. Ритуал как таковой казался ему расплывчатым и нереальным, словно он наблюдал за происходящим на экране телевизора. Адам был полностью готов к жертвоприношению. Но он понятия не имел, каким образом ему в голову пришли те конкретные слова, которые он в конце концов сказал: «Я буду твоими руками. Я буду твоими глазами».

До сих пор ничего не произошло. И в чем-то это было еще хуже. Адам чувствовал себя как пациент с непонятным диагнозом.

Стоя в душе, он поскреб ногтем покрытую коричневым летним загаром кожу. След от ногтя сделался из белого красным, и, глядя на него, Адам вдруг понял, что вода, льющаяся сверху, выглядит как-то странно. Словно в замедленном действии. Он проследил взглядом струю воды и целую минуту наблюдал, как она льется из металлической головки душа. Мысли превратились в путаницу образов… прозрачные капли, повисшие на металле, и дождь, дрожащий на зеленых листьях…

Адам моргнул.

Ничего странного в воде он не видел. И никаких листьев. Нужно было поспать, пока он не натворил глупостей на работе.

Выключив воду, Адам – с ноющей спиной, плечами, душой – медленно вытерся и оделся. Он боялся (или надеялся), что Блу все-таки ушла, но, когда он, вытирая волосы насухо, открыл дверь ванной, то обнаружил, что она стояла в дверях и с кем-то бодро разговаривала.

В коридоре стояла приходская секретарша, с закудрявившимися от жары черными волосами. У нее, вероятно, было какое-то официальное название, известное только Ронану, «мирская сестра» или типа того, но Адам знал ее исключительно как миссис Рамирес. Она делала буквально всё, разве что не проводила службы.

В том числе приходила к Адаму забирать плату за комнату.

Когда он увидел ее, в животе у него всё сжалось. Адама мгновенно наполнила уверенность, что его последний чек не был принят к оплате. Сейчас миссис Рамирес скажет, что на счету недостаточно денег, и тогда Адаму придется напрячь все силы, чтобы чем-то заткнуть дыру, затем заплатить пеню, затем заплатить миссис Рамирес, и в следующем месяце он опять задолжает… бесконечный порочный круг дефицита.

Тонким голосом он спросил:

– Чем могу помочь, мэм?

Выражение лица женщины изменилось. Она сама не знала, как сказать то, что собиралась.

Адам крепче ухватился пальцами за косяк.

– Ох, милый, – произнесла миссис Рамирес, – да я насчет арендной платы за комнатку.

«Я больше не могу, – подумал Адам. – Больше не могу. Пожалуйста, я больше не выдержу».

– Нам теперь по-другому начисляют налоги, – начала миссис Рамирес. – На это здание. Сам знаешь, мы на тебе не наживаемся. Так что платить будешь соответственно. То есть на двести долларов меньше.

Адам услышал слова «двести долларов» и содрогнулся, а потом до него дошло остальное. Он решил, что ослышался.

– Меньше? В год?

– В месяц.

Блу восторженно выдохнула. А Адам, казалось, никак не мог усвоить, что ему внезапно снизили квартплату на две трети. Две тысячи четыреста долларов в год, которые вдруг освободились! Не успев скрыть одиозный местный акцент, он уточнил:

– А почему, вы сказали, квартплата изменилась?

– Такое теперь исчисление налога.

Миссис Рамирес засмеялась при виде подозрения на лице Адама.

– Обычно налоги меняются не в лучшую сторону, да?

Она подождала ответа, но он не знал, что сказать. Наконец Адам выговорил:

– Спасибо, мэм.

Он отошел от двери, всё еще не в состоянии поверить в свою удачу. И он не поверил бы в нее до конца. Так просто не бывает. Затем Адам взял письмо из Агленби. Плюхнувшись на плоский матрас, он наконец открыл конверт.

Содержимое действительно было невелико – всего один листок на официальном бланке Агленби. Понадобилось немного времени, чтобы с ним разобраться. Плата за обучение в следующем году повышалась, чтобы покрыть дополнительные расходы, а стипендия Адама – нет. Дирекция школы понимала, что повышение платы могло быть для него неудобно и что он очень хороший ученик, однако напоминала – весьма любезно, – что в Агленби большая очередь, и вся она состоит из замечательных юношей, готовых платить за обучение. В конце письма мистера Пэрриша извещали, что пятьдесят процентов оплаты за следующий год надлежит внести в конце месяца, чтобы сохранить за собой место.

Разница между прошлогодней суммой и нынешней составляла две тысячи четыреста долларов.

Снова эта цифра. Это не могло быть совпадением.

– Хочешь поговорить? – спросила Блу, садясь рядом.

Нет, он не хотел об этом говорить.

Тут наверняка не обошлось без Ганси. Он знал, что Адам никогда не примет денег от него, поэтому он пошел на хитрость. Убедил миссис Рамирес взять чек и соврать насчет налога, чтобы замести следы. Сам Ганси, очевидно, получил аналогичное извещение из школы два дня назад. Для него эта сумма ничего не значила.

На мгновение Адам представил жизнь, какой она была для Ганси. Ключи от машины в кармане. Новенькие ботинки. Возможность беспечно проглядывать ежемесячные счета. Они не тревожили Ганси. Его ничто не тревожило. Люди, которые говорят, что счастья не купишь за деньги, просто никогда не видели настоящих богачей, вроде ребят из Агленби. Воронята обладали абсолютным иммунитетом перед жизненными трудностями. Только от смерти нельзя было откупиться взмахом кредитки.

«Однажды, – горестно подумал Адам, – однажды я тоже таким стану».

Но то, что сделал Ганси, было дурно. Адам ни за что бы не попросил его о помощи. Он не знал, каким образом справился бы сам, но точно не так, не за деньги Ганси. Он живо представил себе сложенный вдвое чек, торопливо сунутый в карман, и отведенный взгляд. Ганси обрадовался бы, что его друг наконец образумился. А Адам не смог бы сказать спасибо.

Он понял, что Блу смотрит на него, сведя брови и поджав губы.


– Не надо так на меня глядеть, – предупредил Адам.

– Как? Мне нельзя о тебе беспокоиться?

Он жарко прошипел:

– Я не нуждаюсь в твоей жалости.

Если Ганси не позволялось его жалеть, то совершенно точно не позволялось и Блу. Она, в конце концов, находилась на той же стороне, что и Адам. Разве она не шла на работу – разве он только что не пришел с работы?

Блу сказала:

– Тогда не будь таким жалким.

Гнев мгновенно овладел им. У всех Пэрришей это был своего рода двоичный код. Они не умели сердиться слегка. Либо ничего, либо всеобъемлющая ярость.

– Что во мне такого жалкого, Блу? Объясни!

Адам вскочил.

– То, что я вынужден зарабатывать на жизнь? Поэтому я жалкий, а Ганси нет?

Он потряс письмом.

– Потому что всё это не достается мне просто так?

Блу не дрогнула, но глаза у нее засверкали.

– Нет.

Адам ужасным голосом произнес:

– Мне не нужна твоя гребаная жалость.

Не веря своим ушам, она переспросила:

– Что ты сказал?

Блу смотрела на коробку, которая служила тумбочкой. Она каким-то образом отодвинулась на несколько шагов от кровати. На стенке виднелась большая вмятина, а содержимое хаотически рассыпалось по полу. Только теперь Адам вспомнил, что пнул коробку – но он понятия не имел, как это решение пришло ему в голову.

Гнев не улегся.

Блу долго смотрела на него, а потом встала.

– Поосторожней, Адам Пэрриш. Однажды ты, возможно, получишь то, о чем просишь. В Генриетте, наверное, есть девушки, которые позволяют так с собой разговаривать, но я не из тех. Я поеду в «Нино» и посижу на лестнице, пока у меня не начнется смена. Если ты… вспомнишь, что значит быть человеком, позвони мне. Если нет – до свиданья.

Она слегка пригнулась, чтобы не стукнуться головой, и закрыла дверь. Было бы проще, если бы девушка накричала на него или заплакала. Но ее слова раз за разом били по кремню в душе Адама, высекая искру. Блу была не лучше Ганси. «Куда она денется?» Когда он закончит школу и уедет отсюда, Блу останется в Генриетте и будет чувствовать себя полной дурой…

Ему захотелось открыть дверь и напомнить ей об этом.

Но Адам заставил себя остаться на месте.

Спустя несколько минут он успокоился достаточно, чтобы понять, что этот гнев – нечто отдельное от него. Неожиданный отцовский подарок. Адам успокоился достаточно, чтобы понять, что, если он подождет еще немного, тщательно анализируя свои ощущения, гнев потеряет силу. То же самое бывает с физической болью. Чем больше стараешься понять, отчего тебе больно, тем меньше внимания обращаешь на саму боль.

Поэтому Адам отделил от себя гнев.

«Отец чувствовал себя именно так, когда я проходил мимо, а он схватил меня за рукав? Поэтому он разбил мне лицо о холодильник? Он чувствовал себя именно так, когда оказывался рядом с дверью в мою комнату? С этим он сталкивался каждый раз, когда вспоминал о моем существовании?»

Адам успокоился достаточно, чтобы понять, что злится он не на Блу. Просто ей не повезло – она оказалась на линии огня, когда он сорвался.

Он никогда не спасался бегством. Слишком много крови чудовища в нем текло. Адам покинул логово, но воспитание выдавало его. И он понимал, почему вызывает жалость. Не потому, что ему приходилось платить за обучение или работать, чтобы прокормиться, а потому, что он пытался изобразить нечто совершенно недостижимое для себя. Именно притворство было достойно жалости. Адам не нуждался в аттестате. Ему был нужен Глендауэр.

Иногда он убаюкивал себя, воображая, какой подарок попросит у Глендауэра. Главное – правильно подобрать слова. Адам перекатывал фразы по рту, отчаянно ища идеальную формулировку. Обычно варианты в беспорядке метались и путались в голове, но сегодня он думал только об одном: «Исправь мою жизнь».

И вдруг Адама посетило очередное видение.

Он подумал: «Что это значит?». Картинку нельзя было толком ухватить. И до сих пор это случалось с ним лишь единожды. Но само чувство никуда не делось – то ли образ, который он мельком увидел, то ли некое движение на периферии. Как мгновенный снимок, запечатлевшийся в мозгу.

У Адама возникло странное, неприятное подозрение, что он не может доверять собственным органам чувств. Как будто он пробовал образ на вкус, или нюхал ощущение, или прикасался к звуку. Примерно то же самое было в душе, когда Адаму показалось, что в зеркале он увидел слегка неверное отражение самого себя.

Предыдущие тревоги исчезли, сменившись мгновенным страхом за свою потрепанную оболочку. Его столько раз били. Он и так уже оглох на левое ухо. Возможно, в одну из тех страшных, полных напряжения ночей было утрачено что-то еще.

А потом Адам кое-что заметил.

И обернулся.