Но клиника, работа здесь — это вся моя жизнь. И я не собираюсь с этим расставаться.

— Сонь, — окликает меня Канаева. Я выныриваю из своих мыслей и переживаний и вопросительно смотрю на неё. — Смотри, там Крылова, — качает головой, показывая куда-то за окно.

Я удивлённо на неё смотрю, поднимаюсь и подхожу к окну, где стоит девушка, и смотрю туда, куда она показывает.

Глаза непроизвольно расширяются от того, что я вижу, а сердце будто пронзает острая стрела, вышибая из меня дух. Воздух в лёгких неожиданно заканчивается, я не могу снова вдохнуть, и перед глазами начинают плясать чёрные мошки. Пол уходит из-под ног, голова кружится, и я хватаюсь пальцами за подоконник, чтобы удержаться и не грохнуться.

На улице стоит Егор Свободин, а на нём виснет — и это мягко сказано — Крылова. Да не только виснет, а обнимает его руками за шею и целует.

Резкая, острая боль пронизывает меня сверху донизу, заполняя каждую клеточку моего тела и впиваясь в душу острыми, как иглы, зубами. Больно. Мне так больно, что я хочу согнуться пополам, лишь бы утихомирить своё сердце. Но нельзя, здесь — нельзя показывать, что я хоть что-то испытываю. Титаническими усилиями я заставляю себя держать спину ровно и продолжаю смотреть в окно.

Я смотрю, но уже ничего не вижу: глаза застилают слёзы, и мне приходится зажмуриться, чтобы не дать им пролиться, чтобы не всхлипнуть и не разрыдаться в голос, сползая вниз по стене.

Пальцы рук впиваются настолько сильно в оконный подоконник, что на концах пальцев я ощущаю эту боль.

Всё это смешивается и накрывает меня, как отчаяние. А сердце сжимается от боли.

Я замечала и раньше внимание Крыловой к Егору, и мне это было неприятно так, что каждый раз хотелось оттащить эту курицу за волосы от него подальше. Но я сдерживалась и не думала, что всё будет вот так.

Он говорил мне, что сегодня заедет за мной после работы, но, оказывается, это были лишь слова, потому что в это время он должен был быть с Крыловой. Вот почему она взяла неделю выходных — чтобы быть с ним рядом.

А я-то думала… Дурочка…

Резко, так, чтобы не видеть всей этой картины, от которой темнело перед глазами, а в теле ощущалась жуткая слабость и дрожь, покрывающая всё моё тело, разворачиваюсь спиной к окну. Не хочу всего этого видеть. Не. Хочу.

Не хочу видеть, как он отвечает ей — так же страстно и пылко, как и мне. Как обнимает её, сжимая в своих сильных, крепких руках. Не хочу видеть, как он берёт её за руку и ведёт к своей машине, которую его друг должен был сегодня пригнать. Хоть ему еще не следовало садиться за руль, но кто вообще меня слушает?

Не хочу всего этого видеть. Ну и пусть, что сердце разрывается на куски.

— С тобой всё хорошо, Сонь? Ты какая-то бледная.

Я в ответ ничего не могу сказать. Только качаю головой и отлипаю от окна, направляясь к столу.

— А всё же она добилась того, чего хотела, — слышу слова Ленки отдалённо, но они врезаются острым ножом мне прямо в сердце.

Я не хочу слышать всех этих слов. Не хочу.

Прихожу в себя лишь только тогда, когда мой рабочий день подходит к концу. Я медленно переодеваюсь в свою одежду, вешая на вешалку рабочую. Надеваю пуховик и, взяв сумку, покидаю помещение.

Я не жду Егора, потому что знаю — он не приедет. Поэтому медленно, шаг за шагом, приближаюсь к выходу из клиники. Но не успеваю в который раз за день сделать то, что собиралась — меня вновь окликает Шестинский.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Чёрт побери, ну что ему нужно от меня?

Мне хочется закричать на него, выпустить из себя все чувства, что бурлят во мне хаотичным потоком. Но только прикрываю глаза, делаю глубокий вдох-выдох, разворачиваюсь к мужчине лицом.

— Что вы хотели, Герман Витальевич? Мой рабочий день уже закончен, и я собиралась уже домой. Оставаться тут и дальше я сегодня не планирую.

Впервые за последнее время из меня вырывается злость на этого человека, из-за которого моя личная жизнь улетела в тартарары. Хотя он-то тут при чём? Не он же миловался-целовался с Крыловой, а Егор. Поэтому тут он ни при чём.

Но держать всё в себе и не высказать человеку, по вине которого я мало спала и ела, я уже просто не могу.

— Соня, я тебя не заставляю оставаться на работе, — впервые моё имя за последние месяцы слетает с его губ. Но я не обращаю на это никакого внимания.

Меня удивил его тон: елейный, такой весь хороший, что аж во рту вяжет и приторно становится.

— Я как раз хотел тебя подвезти.

Я застываю на месте, выпучив глаза. Что-что он мне предлагает? Он головой долбанулся? Но, видно, да, раз предлагает меня довезти до дома. И мне это не нравится.

— Нет, спасибо, Герман Витальевич. Я сама доеду. Тем более я хотела ещё к подруге заехать. Но всё равно спасибо большое.

Проговариваю последние слова и уже хочу повернуться в сторону выхода, как сильная лапища хватает меня за руку, дергает на себя, и зав впивается мне в губы.

Всё происходит настолько быстро, что я ничего не успеваю сообразить, застываю. И почти в это же мгновение зава от меня отрывают. В сторону лица Шестинского летит мощный кулак.





Глава 27






Соня



Всё происходит настолько быстро, что я едва что-то успеваю понять и совершенно точно ничего не успею предпринять, чтобы предотвратить это. От неожиданности и шока с моих губ срывается судорожный громкий вскрик. А в это время мужчина, в котором я сразу же узнаю Егора Свободина, стремительно наносит один за другим жёсткие, яростные удары по лицу Шестинского.

Из-за внезапности нападения завотделением в таком же шоке, как и я, поэтому поначалу пропускает удары, не успевая среагировать и увернуться.

Мой взгляд мечется по мужчинам, которые в холле клиники устроили драку. Судорожно пытаюсь понять, что же делать, но в голове какая-то каша из страха и паники, которая накрывает меня лавиной с головой.

Первое, что приходит мне на ум — это влезть в драку и остановить Егора, который не на шутку разозлился. Я чувствую неконтролируемую агрессию, исходящую от мужчины, который в этот момент похож на разъярённого дикого зверя.

Лицо зава в крови, она течёт из разбитого носа, пачкая его одежду и падая на пол. Под ногами дерущихся мужчин уже остаются кровавые разводы, а Свободин всё не останавливается, нанося Шестинскому один за другим мощные удары.

Но вот Герман Витальевич уворачивается и ощутимо бьёт гонщика в грудь кулаком, отчего тот делает несколько шагов назад. Егор мотает головой, но, как заведённый, снова заносит руку для следующего своего удара в сторону моего начальника.

Меня трясёт от развернувшейся картины, из глаз льются слёзы — я уже не могу сдерживаться.

В голове набатом стучит, что я должна разнять их. А с моих губ срываются судорожные всхлипы — у меня начинается истерика. Но всё, что меня сейчас волнует, — это Егор. Не хочу чтобы у него были проблемы потом. Из-за меня.

Поэтому немедля подлетаю к мужчинам, хватаю дрожащими пальцами Егора за руку, которую он уже занёс для нового удара, и повисаю на ней всем телом, пытаясь оттянуть его, при этом кричу, чтобы он остановился, прекратил всё это.

— Егор, пожалуйста, прекрати, — пытаюсь остановить его. — Егор! Не надо! — всхлипываю, и по щекам уже вовсю текут горькие слёзы, но я даже не смахиваю их.

— Егор, пожалуйста, родной мой, остановись! — продолжаю оттягивать его несмотря на то, что ноги меня уже почти не держат, и я вот-вот свалюсь на пол, залитый кровью начальника. — Очнись! Что же ты делаешь, дурачок?

Егор замирает, и я вместе с ним, а по лицу всё так же струятся слёзы. Поворачивает голову в мою сторону, и я в его глазах замечаю такую бурю эмоций, чувств, что они режут меня без ножа, разом захлёстывают, обдавая арктическим холодом.

Его глаза яростные, безумные, от которых мурашки пробегают по коже.

— Соня, отойди, — рычит разъярённым зверем и смотрит так, что мне хочется сквозь землю провалиться.

Я отшатываюсь от них, а Свободин берёт за грудки Шестинского, встряхивает его и чеканит каждое слово злым, твёрдым, жёстким голосом:

— Ещё хоть раз прикоснёшься к Соне или что-то ей сделаешь, и я вырву твои руки. Ты меня понял?!

— Я тебя не боюсь, Свободин, — шеф гнусавит из-за разбитого носа и пытается стряхнуть с себя руки разъярённого гонщика.

— А зря! — и Егор отбрасывает его. Шестинский еле удерживается на ногах, но не падает.

Егор поворачивается ко мне, делает шаг в мою сторону, а я замираю, следя за каждым его движением.

Подходит близко. Совсем близко. Ощущаю его ярость, гнев, которые он едва контролирует. Вся дрожу, но взгляда от него не отвожу. Боюсь ли я его? Не знаю.

Впервые, несмотря на то, что мы знакомы едва ли месяц, я вижу его таким яростным, безумным, когда внутри него клокочет гнев, направленный на другого человека. Со мной он со всем другой. Хоть и тот его выпад в мою сторону в темном помещении показывает, что он не такой простой, как кажется на первый взгляд. Но в той ситуации его можно было понять.

И все его слова, во всём он прав. Но по-другому я не могла поступить.

Что же будет сейчас, я не знаю.

Мгновение — и его руки обхватывают мое лицо, тянут вверх, чтобы я заглянула ему в глаза. Большими пальцами смахивает дорожки прозрачных слёз, которые до сих пор катятся. Но я не обращала на это никакого внимания. Всё моё внимание сосредоточенно только на одном Егоре.

Сейчас он — моя единственная вселенная.

— Чего ты ревёшь?! — его голос твёрдый, жёсткий, в нём до сих пор ощущаются все его эмоции, которые ему трудно держать в себе.

— Егор… — мой же голос тихий, почти не слышно слов.

— Об этом мы поговорим позже! — твёрдо, жёстко отчеканивает и, отстранившись от меня, хватает за мою ладонь и направляется к выходу, таща меня за собой.

Я же иду за ним, впиваясь в его спину пронзительным взглядом. Я боюсь этого разговора, потому что предвижу каким-то шестым чувством, что ничего хорошего он нам не принесёт.

Понимаю, что теперь, после всего увиденного Егором, мне предстоит всё ему рассказать. И какая реакция будет на мои слова, я даже представить боюсь.

Вся сжимаюсь, дрожу. Несмотря на то, что мы ещё находимся в клинике, хоть и продвигаемся быстрыми шагами к выходу из неё, и на мне теплый пуховик, мне с каждым шагом становится всё холоднее и холоднее. Холод пробирает меня до костей, доставая почти до сердца.

Вот мы приближаемся к ресепшену, где сегодня дежурит Лиля. Она выглядывает из-за стойки, и её глаза в шоке и недоумении расширяются, когда она видит Свободина, который за руку ведёт меня за собой. Но я никак не реагирую на это.

Меня сейчас ничего, кроме разговора с Егором, не тревожит и не беспокоит. Всё равно, что потом будут говорить в клинике. Наплевать на это. Но я всё равно приоткрываю губы и бросаю, проходя мимо ресепшена, Дубровской:

— Там Шестинский… Помоги ему, — это всё, что я успеваю сказать девушке, потому что гонщик тянет меня за собой.