Зато мясо у них вкусное, тёмно-красное, питательное. Хорошая еда. Форель в мутных водах этой реки не водилась, но некоторые говорили, что сом не хуже форели, только что выловленной из горного ручья. Рано или поздно он порыбачит в горах. Поймает форель и проверит, так ли она хороша, как сом. Скорее, рано, если однажды решится бежать.

Его мозг сам по себе начал рисовать картины побега и думать, почему же он не бежал. Мальчик потряс головой. Это на потом. Сейчас ему надо забросить удочку, набрать дров, развести костёр. В мыслях он снова вернулся к сому. Поймать его не трудно, потом зажарить, съесть и только после этого – подумать обо всём.

В кустах у водоворота была припрятана леска с крючком и свинцовым грузилом, привязанная к ивовому пруту. Чужак, завидев удочку, подумал бы, что это просто обычная ветка ивы. Но чужаков здесь не было, уж точно. Иногда Гэри чувствовал себя хозяином леса, как будто он весь целиком – его дом, его комната. Мальчик вытащил удочку. Перевернул трухлявое полено и поймал пару червей, не успевших заползти обратно во влажную грязь. Он насадил их на крючок и закинул его в воду, на дно, где искали еду сомы. Они ощупывали грязь своими усами и, если находили червей, – пытались съесть их. И всё. Лёгкая добыча.

Солнце клонилось к закату. Мальчик развёл небольшой, но дымный костерок – сразу вспомнилось плавание с Сигом, – чтобы отпугнуть комаров, а потом собрал дров на настоящий костёр, пока не наступила ночь.

Ночь.

Ему нравилось ночью в лесу, но он знал людей, которым это не нравилось.

Они думали, что там водятся монстры. Слышали, как мышь шуршит в траве, и тут же представляли что-то большое. Злое. Медведей или пантер. Он уже не раз видел медведей, но пантеру – никогда. Однажды ему рассказали, что пантеры ходят беззвучно, так же, как совы летают. Мальчик спросил, почему люди боятся звуков, если пантера их не издаёт. Но в ответ только услышал, что если будет много умничать – то ночью его съедят пантеры.

Он любил ночь. Потому что был её частью. А она – его. Темнота обволакивала его так же, как лес, и так было безопаснее. Вдвойне безопасно. Может, даже больше. Он научился любить темноту в Маниле, где враги уничтожили все электрические генераторы. Даже когда американцы отбуксировали к городским докам заброшенную вражескую подлодку, подцепили к ней провода и использовали её как временный генератор для аварийного освещения, света на весь город не хватало. В темноте он был иным. Не таким безопасным: там творились жуткие вещи, их никто не должен был видеть, даже знать о них. А он был просто маленьким мальчиком и видел, знал и не мог забыть. Никак не мог стереть эти жуткие вещи из памяти. Зато научился двигаться в темноте, среди руин и переулков, и темнота стала инструментом, который он использовал, чтобы скрыться. У него были светлые волосы, но он скрывал их под зелёной армейской полевой кепкой, которую ему однажды дал солдат. Она была такой большой, что сползала на уши и немного их оттопыривала. Солдат сказал, что мальчик похож в ней на Дамбо[53] – слона с большими ушами. Дурацкая солдатская шутка. Зато кепка скрывала волосы.

И он мог растворяться во тьме. Растворяться без следа. Как сейчас.

Мальчик принёс побольше дров и положил их в костёр. Почувствовал, как леска ползёт в воду, чуть-чуть потянул и понял, что на ней рыба. Лёгкая добыча. Сом был почти в два фунта весом, с кожей, которая на солнце казалась золотистой. Мальчик медленно снял рыбу с крючка, избегая острых выступов у передних плавников. Стёр слизь сухой травой и выпотрошил сома маленьким перочинным ножом, который всегда носил с собой. Потому что никогда не знаешь. Никогда не знаешь. Он бросил потроха обратно в реку, на съедение другим рыбам и ракам, срезал раздвоенный ивовый прут и обстругал его, превратив в вертел. Затем насадил на него сома и поднёс к огню, не слишком близко, чтобы тот не обуглился, и не слишком далеко, чтобы мог хорошо прожариться. Хорошо бы его предварительно обвалять в крошках от крекеров и пожарить в жире. Но и так пойдёт. От голода любая еда становится лучше.

Рыба жарилась быстро. Десять минут – по пять на каждый бок – и готово. Он сидел у огня и ел. Сначала кожу, снимал её пальцами, потом мясо. Оно было горячее, но быстро отделялось от костей и остывало. С сомом мальчик расправился почти моментально, кинув скелет и голову обратно в реку. Течение здесь было медленное, раки без труда могли найти и доесть останки.

Он добавил дров в огонь, чтобы сделать его побольше. Чтобы отгонять насекомых, пламя должно быть высоким, а дым – густым.

Мальчик откинулся на траву. Хорошо поел, но маловато. Не хватало сала и белого хлеба. Но благодаря сому, которого он поймал и приготовил сам, его голод притупился.

Он смотрел на звёзды, разбросанные по небу, будто нарисованные, и думал, что каждая из них, по идее, солнце, вокруг которого, может, вращаются другие планеты. Он читал, что звёзд так много, что сосчитать их все невозможно. Что их больше, чем песчинок на всех пляжах мира вместе взятых. Ещё он читал, что если взвесить всех муравьёв в мире разом, они будут весить больше, чем все люди в мире разом.

Безумие.

Но можно было сказать «куча звёзд». И увидеть муравьёв везде, куда ни глянь. Так что никогда не знаешь. Просто никогда не знаешь.

Его голова была набита мыслями, барахтающимися, как рыба на суше. Звёзды, муравьи, сомы, сало, хлеб. Бег наперегонки с большим, медлительным Майки. Горячие свежие рулеты из пекарни. Сом, звёзды. Интересно, сколько муравьёв будут весить столько же, сколько он сам. А сколько муравьёв будут весить столько же, сколько большой медлительный монстр вроде Майки.

Вот тогда.

Прямо посреди его плавающих мыслей.

Его осенило.

Дело в библиотеке.

Причиной, по которой он не убежал, когда ему исполнилось тринадцать, когда настало идеальное время для побега, была библиотека.

Нет. Не совсем. Не только библиотека.

Библиотека и библиотекарь.

Всё ещё не совсем. Дело было не столько в библиотеке, сколько в библиотекаре.





Библиотека




Большое старое мрачное здание. Кирпич, резные украшения над входами и надпись: «КАРНЕГИ»[54]. Высокие окна впускали столько света, что всё внутри казалось золотым. В солнечных лучах плясали пылинки. Внутри везде были стопки книг, стопки у стены, шкафы посреди комнат, наполненные книгами. Слева от входа у стены была большая плоская стойка с журналами и газетами, а перед ней – дубовые столы и дубовые кресла с прямыми спинками. В золотом свете они казались живыми.

И тишина. Ни одного резкого звука. Только спокойная тишина.

Это место пахло деревом и чем-то ещё? Книгами. Серьёзное место с древесно-книжным запахом. В тот же миг, когда ты входишь в дверь, можно расслабиться.

Поэтому он чувствовал себя здесь в безопасности. Официальное государственное место, где никто не будет к тебе приставать. Безопасное место, куда не ходят громкие трудные дети.

Доброе место.

Официальное доброе место с дубовыми столами в золотом свете. Большое здание, где безопасно.

Но в Северной Дакоте тоже было безопасно. Настолько же, насколько в библиотеке. Даже больше, потому что когда Гэри бежал на запад, он удалялся от всех бед, которые преследовали его сейчас. Подальше от трудных парней, подальше от родителей-гадов. Там он мог двигаться при свете и не бегать по переулкам.

Но он всё равно остался.


Хотя точно знал, что на фермах Северной Дакоты безопаснее – особенно теперь, когда он умел водить зерновозы и большие дизельные тракторы, от которых его плечи становились шире.

Он всё равно остался.

Потому что дело было не просто в библиотеке, он очень чётко осознавал это.

Дело было в библиотеке и библиотекаре.

Библиотекарь была взрослой. А ему не везло со взрослыми. Он не мог верить их словам, их поступкам. Они всегда говорили, обещали одно, а потом бам – и делали что-то другое. Невозможно было рассчитывать на их слова и поступки, невозможно было даже их понять.

Он подумал о Маниле и войне. Никакого смысла в том, чтобы разрушить такой красивый город. Никакого смысла убивать людей, потрошить город и оставлять уродливые следы на стенах там, где людей выстраивали и сжигали огнемётом. Низачем. Ни одной весомой причины. Он не мог представить, чтобы такое делали дети – только взрослые.

Библиотекарь была взрослой.

Зачем ему оставаться ради какой-то взрослой? Она была к нему добра. Но другие взрослые тоже бывали добры, а потом, когда он расслаблялся, оказывались не такими уж добрыми.

Поэтому не было смысла оставаться ради библиотекаря.

Пусть даже она… она была другой.

Прошлой зимой в двадцатиградусный мороз он шёл коротким путём по переулку. Было темно. Поздний день, ранний вечер, даже когда пьяницы ещё не веселятся в барах, где он притворялся продавцом газет – пятнадцать центов за штуку – и, когда никто не видел, случайно сметал со стойки их мелочь. Монеты падали на пол, мальчик поднимал их и возвращал владельцам, но немного оставлял себе. Может, четвертак. Или пару десятицентовиков. Когда везло, он зарабатывал за ночь доллар, а то и два.

Так вот, он шёл по улице в двадцатиградусный мороз. Было ещё слишком рано собирать мелочь по барам.

И очень холодно.

Просто дико. Так он думал. Он шёл, пряча попеременно то одно, то другое ухо в ворот куртки. Левое, правое. Онемело, поменять положение, снова и снова.

Дико холодно.

Он дошёл до конца переулка, и меж двух зданий увидел фасад библиотеки. Наверное, сто раз уже смотрел на него, но не видел. Однако в этот раз фасад выглядел иначе. Размывался в падающем снеге, точно в свете кинопроектора.

В библиотеке, наверное, было тепло.

А снаружи холодрыга.

И у него было свободное время до охоты по барам, так что почему бы и не библиотека?

Он удивился, что никогда раньше не бывал здесь внутри. Может, потому, что библиотека слишком похожа на школу. Или на ловушку, где его зажмут в угол, и он не выберется, потому что там только одна дверь.

Но было дико холодно.

А свет из окон библиотеки выглядел тёплым.

Очень тёплым.

Он подошёл к двери, открыл её и вошёл.

Совсем не то, чего он ожидал. Ярко, тихо, пахло деревом и книгами и немного цветами – чей-то парфюм или лосьон.

Пахло добротой.

И было тепло.

Господи, как тепло. Так тепло, что холод, пропитавший куртку, врезался в тело. Мальчик расстегнул куртку и впустил тепло, прогнавшее холод.

Затем огляделся и с лёгкой дрожью осознал, что ближайшие столики были заняты пожилыми дамами. Их было восемь или десять. Очень пожилых, даже старых. Некоторым, должно быть, под восемьдесят. Вот откуда пахло – от дам с волосами голубого оттенка[55], в очках и старых платьях. Они сидели за столами, превращая клубки шерсти в свитера, шарфы или варежки, и лосьоном пахло от них. Нежный и добрый аромат, так может пахнуть от бабушки. Он любил свою бабушку, она была самой лучшей взрослой и тоже пахла лосьоном. Маленьким он какое-то время жил с ней целое лето во время войны. Она делала ему яблочные пироги, растирала колени, когда те ныли по ночам, обнимала его, когда он плакал и скучал по матери, которая работала на заводе в Чикаго. Потом его отослали к матери, а бабушка поехала на север, работать поваром для дорожной бригады.

Он больше не плакал. Он перестал плакать в Маниле, потому что ничего из того, что происходило с ним, не было так плохо, как то, что происходило с детьми и женщинами, которых там ставили к стенке. Даже когда он прятался под кухонным столом от пьяной до безумия матери, пытающейся полоснуть его мясницким ножом. Она тогда не понимала, что делает, а его даже не задело. Он двигался очень быстро, прячась за ножками стола и стульев. Её нож звенел, задевая о блестящие ножки. Ему это ни капли не понравилось, но это всё же не было и вполовину так плохо, как огнемёт у стены, и он перестал плакать. К тому же у него были ножки стула, и с тех пор он не мог без благодарности смотреть на кухонную мебель с блестящими ножками. У людей в Маниле не было ножек стула, только злые взрослые и огонь.

Мальчик пошёл в сторону от двери, но недалеко, на случай, если придётся бежать. Он зашёл согреться, пропитаться теплом, прежде чем пойдёт работать в барах.

Он хотел только согреться. Отошёл от двери и прислонился к стене. Попытался выглядеть естественно, пока впитывал тепло.

Но при этом он оказался ближе к старым дамам и через несколько секунд заметил, что те переговариваются тихим шёпотом.

Сначала он не разбирал слов.

Только звук, почти музыку, похожую на колыбельную, которую ему пела бабушка, когда он жил с ней и её больные суставы не давали ему уснуть. Её нежный мелодичный голос, мурлыкание. И, как тогда, когда бабушка пела для него, он прислонился к стене и дал звуку окутать себя. И это принесло ему больше тепла, точно накрыло одеялом.

Он закрыл глаза и думал о доме Эди и Сига. У него никогда не было дома. Он где-то жил. Потом снова где-то жил. Но эти места не были домом. А он хотел, чтобы было иначе, чтобы у него был дом. Где его кто-нибудь бы ждал. Хоть бы и старые дамы за столами.

От тепла и света он растаял и даже начал различать слова. Не просто музыкальный шёпот старушек, а настоящие слова. Они говорили о своих мужьях, которые покинули их – никогда не «умерли», только «покинули» – и детях, которые переехали. Мужья покинули их, дети выросли, все остальные занялись чем-то ещё, и старушки остались одни.