Берия папочку раскрыл и вечное перо взял. Весь внимание.
– Беда у меня, Лаврентий. Родственники мои, которые в Сванетии, врагами народа стали. Заговоры замышляют, власть советскую ругают. Плохо…
– Откуда информация?
– Люди говорят. Ты же знаешь – на Кавказе все про всех знают. Совсем глупые мальчишки. Ты забери их, пока они чего-нибудь не натворили, в Москву привези, в тюрьму посади, в камеру отдельную. Пусть посидят, подумают. Пусть раскаются, прощения попросят.
– Дело заводить?
– Дело заведи, но не спеши и людям своим скажи, пусть палку не перегибают – родственники они мне. Пусть кормят, книжки дают. Зачем мальчишкам жизнь портить?
Слушает Берия и понимает больше, чем слышит. Хочет Иосиф родственников с Кавказа изъять, в кутузку засадить, но чтобы содержание мягкое, чтобы не бить и к стенке не ставить. Для чего только – не понятно.
– И вот что еще… Там у них еще брат есть, совсем молодой, восемнадцать лет. Не знает он ничего про братьев, жаль будет, если пропадёт. В Москву его надо, в институт, пусть учится, пусть человеком станет. Ты помоги мне по-приятельски. Парень малограмотный, в горах живёт, коз пасёт, трудно ему экзамены сдать будет. Но ты договорись, скажи: товарищ Сталин просил. Хороший мальчишка, быстро всему научится. И общежитие пусть дадут.
– Так, может, квартиру?
– Рано ему квартиру. Нельзя баловать. Разве мы с тобой в его возрасте квартиры имели? Пусть учится, как все. Если денег хватать не будет – я ему дам. Хороший мальчишка, я отца его знал, помог он мне. А долг платежом красен.
И совсем ничего не понял Лаврентий Павлович – двух старших братьев в тюрьму, младшего – в университет. Странная отдача долгов. Но гадать не приходится, когда сам «Хозяин» об одолжении просит.
– Всё сделаю, не беспокойся, товарищ Сталин.
Ночью в далёкой Сванетии в один из домов вломились люди в погонах.
– Открывай. МГБ!
Дом обыскали, всё перевернув вверх дном, разбросав одежду и одеяла, и даже в колодец слазили.
– Собирайтесь. Вот ордер на арест.
Завыла по-волчьи, запричитала мать:
– Это всё он, он! Я знала!.. Будь он проклят!..
Кто «он» понять было нельзя. Но можно было догадаться.
Двух братьев, подталкивая в спины, вывели во двор и посадили в машину.
А младший… За младшим утром пришёл секретарь райкома и увёз с собой, сказав, что на учёбу в Москву и что это распоряжение самого товарища Сталина, который хочет дать мальчику образование.
Враз опустел шумный до того дом. И только мать, катаясь по полу, рыдала, рвала на себе волосы и причитала, как по покойникам…
– Всё это он… он!
* * *
Ночь. Спят зэки беспробудным сном, который больше на смерть похож. Умаялись на лесозаготовках. Ворочаются во сне от холода, от вшей, что по ним ползают, но не просыпаются. Жмутся друг к дружке.
– Эй ты, фраер!
Толкает кто-то в ногу. Тянет.
– Чего тебе?
Стоит блатной, лыбится.
– Вставай, разговор есть.
– С тобой, что ли?
– «Сивый» тебя кличет! Давай шустрее, доходяга!
«Сивый»? «Сивый» на зоне человек уважаемый и всесильный, от него иной раз поболе, чем от начальника лагеря зависит. Начальство высоко сидит и зэков, как тех вшей, по отдельности не различает, а «Сивый» в самой гуще, всё у него на виду, про всех всё знает. Он здесь решает, кому жить, а кому умереть – махнёт блатным, и они враз тебя на пики посадят. Или того хуже «опустят» и к параше приставят. Зачем ему простой «мужик» понадобился?
Распихать припавших к тебе зэков, спуститься, спрыгнуть с нар. Посланец стоит, ждет, гримаски строит. Весь как на шарнирах. Шестёрка на побегушках.
– Шагай, шевели копытами.
Пошли по проходу, мимо раскалённой печки, от которой жаром пышет, остановиться бы хоть на минуту, чтобы согреться, но блатной сзади в спину пихает.
Занавеска. Посланец за нее нырнул, через мгновение высунулся, пальцем поманил – заходи. Что там?.. Редко кому удавалось за ту черту запретную заходить. И не всем обратно живым выйти удавалось.
Кровать солдатская с настоящей подушкой, а не покрытой тряпкой соломой, стул, стол, на столе горячий чайник, кружка, блюдцем прикрытая, и сковородка с жареной картошкой. С настоящей, на настоящем масле картошкой, потому что отсюда в нос шибает!
«Сивый» лениво поднялся с кровати. Это только рядовые зэки суетятся, отовсюду ударов ожидая. Воры не спешат, не дёргаются, зная себе цену.
Моргнул шестёрке. Тот быстро занырнул за занавеску, задёрнув за собой щель.
– Звать как?
– Александр.
– Сашка значит… Ну садись, Сашок. Есть хочешь?
Странный вопрос, глупый – какой зэк есть не хочет, хоть корку недельной давности, хоть отбросы с офицерской столовой. Зэк всегда есть хочет, даже когда сыт, когда только что из-за стола, потому как голод его годами копился. За десять лет не отъесться ему, так кажется.
– Вот картошка.
– Нет, спасибо.
Глянул «Сивый», усмехнулся.
– Жри сказал! – Толкнул сковородку по столу и ложку сверху бросил. Не откажешь такому.
Зачерпнуть картошки, сунуть в рот и вспомнить… Нормальную еду вспомнить, которую несколько лет не видел, не пробовал! Картошка! Хлеб не зэковский, настоящий! И хочется, ох, как хочется, черпать и жрать, не жуя, а проглатывая, чтобы больше успеть, чтобы желудок набить. Но что-то сдерживает – ухмылка, взгляд презрительный…
Откусить кусочек хлеба, прожевать, картошки зачерпнуть, да не с горкой, а пол-ложки. Не торопясь, сдерживая себя, но всё равно боясь, что вот теперь он скажет: «Хватит, довольно!» и погонит из-за стола, и ты не успеешь…
Но нет, молчит «Сивый», смотрит.
– Ты где до зоны жил?
– В Москве.
– Студент, поди?
– Да, учился.
– Враг народа?
– Пятьдесят восьмая – десять.
– Против советской власти агитировал? За «десять» – «червонец» получил?
– Пятнашку…
И что интересно, разговор простой, человеческий, без блатного жаргона.
– Ты жри, успевай. Можешь всю сковороду умять.
Взял кружку, обхватил двумя руками, прихлёбывает мелкими глотками, глаза от удовольствия прикрывая.
– Ты чего тогда за Деда впрягся? Кто он тебе?
– Никто. Просто человек старый.
– Просто… В чужие разборки не встревай, тут каждый сам за себя. А ты полез. Братва тебя за то приговорила.
Замерла ложка над сковородкой. Подрагивает рука… Выходит… Как же так?.. Он же только сказал, он никого даже пальцем… А теперь…
– Помочь тебе хочу. Пацан ты правильный… был. Не робкого десятка. Студент. Я ведь тоже когда-то учился. Давно. Жаль будет, если тебя на перья поставят. По нраву ты мне… Жить хочешь?
Дёрнулась голова подбородком вниз, сама по себе. Кто жить не хочет? Даже самый последний, даже «опущенный» зэк за жизнь пальцами цепляется, надеясь рано или поздно на волю выйти. «Умри ты сегодня, а я – завтра» – такая лагерная философия.
– Не западло в «мужиках» ходить?
– А что, в шестёрках лучше? – Положить ложку, отодвинуть от себя сковородку. – Спасибо за угощение.
Ухмыльнулся «Сивый».
– Гордый? Это правильно, что гордый. «Человек – это звучит гордо», – так кажется ваш пролетарский писатель говорил?
– Писал. В пьесе «На дне».
– Беда у меня, Лаврентий. Родственники мои, которые в Сванетии, врагами народа стали. Заговоры замышляют, власть советскую ругают. Плохо…
– Откуда информация?
– Люди говорят. Ты же знаешь – на Кавказе все про всех знают. Совсем глупые мальчишки. Ты забери их, пока они чего-нибудь не натворили, в Москву привези, в тюрьму посади, в камеру отдельную. Пусть посидят, подумают. Пусть раскаются, прощения попросят.
– Дело заводить?
– Дело заведи, но не спеши и людям своим скажи, пусть палку не перегибают – родственники они мне. Пусть кормят, книжки дают. Зачем мальчишкам жизнь портить?
Слушает Берия и понимает больше, чем слышит. Хочет Иосиф родственников с Кавказа изъять, в кутузку засадить, но чтобы содержание мягкое, чтобы не бить и к стенке не ставить. Для чего только – не понятно.
– И вот что еще… Там у них еще брат есть, совсем молодой, восемнадцать лет. Не знает он ничего про братьев, жаль будет, если пропадёт. В Москву его надо, в институт, пусть учится, пусть человеком станет. Ты помоги мне по-приятельски. Парень малограмотный, в горах живёт, коз пасёт, трудно ему экзамены сдать будет. Но ты договорись, скажи: товарищ Сталин просил. Хороший мальчишка, быстро всему научится. И общежитие пусть дадут.
– Так, может, квартиру?
– Рано ему квартиру. Нельзя баловать. Разве мы с тобой в его возрасте квартиры имели? Пусть учится, как все. Если денег хватать не будет – я ему дам. Хороший мальчишка, я отца его знал, помог он мне. А долг платежом красен.
И совсем ничего не понял Лаврентий Павлович – двух старших братьев в тюрьму, младшего – в университет. Странная отдача долгов. Но гадать не приходится, когда сам «Хозяин» об одолжении просит.
– Всё сделаю, не беспокойся, товарищ Сталин.
Ночью в далёкой Сванетии в один из домов вломились люди в погонах.
– Открывай. МГБ!
Дом обыскали, всё перевернув вверх дном, разбросав одежду и одеяла, и даже в колодец слазили.
– Собирайтесь. Вот ордер на арест.
Завыла по-волчьи, запричитала мать:
– Это всё он, он! Я знала!.. Будь он проклят!..
Кто «он» понять было нельзя. Но можно было догадаться.
Двух братьев, подталкивая в спины, вывели во двор и посадили в машину.
А младший… За младшим утром пришёл секретарь райкома и увёз с собой, сказав, что на учёбу в Москву и что это распоряжение самого товарища Сталина, который хочет дать мальчику образование.
Враз опустел шумный до того дом. И только мать, катаясь по полу, рыдала, рвала на себе волосы и причитала, как по покойникам…
– Всё это он… он!
* * *
Ночь. Спят зэки беспробудным сном, который больше на смерть похож. Умаялись на лесозаготовках. Ворочаются во сне от холода, от вшей, что по ним ползают, но не просыпаются. Жмутся друг к дружке.
– Эй ты, фраер!
Толкает кто-то в ногу. Тянет.
– Чего тебе?
Стоит блатной, лыбится.
– Вставай, разговор есть.
– С тобой, что ли?
– «Сивый» тебя кличет! Давай шустрее, доходяга!
«Сивый»? «Сивый» на зоне человек уважаемый и всесильный, от него иной раз поболе, чем от начальника лагеря зависит. Начальство высоко сидит и зэков, как тех вшей, по отдельности не различает, а «Сивый» в самой гуще, всё у него на виду, про всех всё знает. Он здесь решает, кому жить, а кому умереть – махнёт блатным, и они враз тебя на пики посадят. Или того хуже «опустят» и к параше приставят. Зачем ему простой «мужик» понадобился?
Распихать припавших к тебе зэков, спуститься, спрыгнуть с нар. Посланец стоит, ждет, гримаски строит. Весь как на шарнирах. Шестёрка на побегушках.
– Шагай, шевели копытами.
Пошли по проходу, мимо раскалённой печки, от которой жаром пышет, остановиться бы хоть на минуту, чтобы согреться, но блатной сзади в спину пихает.
Занавеска. Посланец за нее нырнул, через мгновение высунулся, пальцем поманил – заходи. Что там?.. Редко кому удавалось за ту черту запретную заходить. И не всем обратно живым выйти удавалось.
Кровать солдатская с настоящей подушкой, а не покрытой тряпкой соломой, стул, стол, на столе горячий чайник, кружка, блюдцем прикрытая, и сковородка с жареной картошкой. С настоящей, на настоящем масле картошкой, потому что отсюда в нос шибает!
«Сивый» лениво поднялся с кровати. Это только рядовые зэки суетятся, отовсюду ударов ожидая. Воры не спешат, не дёргаются, зная себе цену.
Моргнул шестёрке. Тот быстро занырнул за занавеску, задёрнув за собой щель.
– Звать как?
– Александр.
– Сашка значит… Ну садись, Сашок. Есть хочешь?
Странный вопрос, глупый – какой зэк есть не хочет, хоть корку недельной давности, хоть отбросы с офицерской столовой. Зэк всегда есть хочет, даже когда сыт, когда только что из-за стола, потому как голод его годами копился. За десять лет не отъесться ему, так кажется.
– Вот картошка.
– Нет, спасибо.
Глянул «Сивый», усмехнулся.
– Жри сказал! – Толкнул сковородку по столу и ложку сверху бросил. Не откажешь такому.
Зачерпнуть картошки, сунуть в рот и вспомнить… Нормальную еду вспомнить, которую несколько лет не видел, не пробовал! Картошка! Хлеб не зэковский, настоящий! И хочется, ох, как хочется, черпать и жрать, не жуя, а проглатывая, чтобы больше успеть, чтобы желудок набить. Но что-то сдерживает – ухмылка, взгляд презрительный…
Откусить кусочек хлеба, прожевать, картошки зачерпнуть, да не с горкой, а пол-ложки. Не торопясь, сдерживая себя, но всё равно боясь, что вот теперь он скажет: «Хватит, довольно!» и погонит из-за стола, и ты не успеешь…
Но нет, молчит «Сивый», смотрит.
– Ты где до зоны жил?
– В Москве.
– Студент, поди?
– Да, учился.
– Враг народа?
– Пятьдесят восьмая – десять.
– Против советской власти агитировал? За «десять» – «червонец» получил?
– Пятнашку…
И что интересно, разговор простой, человеческий, без блатного жаргона.
– Ты жри, успевай. Можешь всю сковороду умять.
Взял кружку, обхватил двумя руками, прихлёбывает мелкими глотками, глаза от удовольствия прикрывая.
– Ты чего тогда за Деда впрягся? Кто он тебе?
– Никто. Просто человек старый.
– Просто… В чужие разборки не встревай, тут каждый сам за себя. А ты полез. Братва тебя за то приговорила.
Замерла ложка над сковородкой. Подрагивает рука… Выходит… Как же так?.. Он же только сказал, он никого даже пальцем… А теперь…
– Помочь тебе хочу. Пацан ты правильный… был. Не робкого десятка. Студент. Я ведь тоже когда-то учился. Давно. Жаль будет, если тебя на перья поставят. По нраву ты мне… Жить хочешь?
Дёрнулась голова подбородком вниз, сама по себе. Кто жить не хочет? Даже самый последний, даже «опущенный» зэк за жизнь пальцами цепляется, надеясь рано или поздно на волю выйти. «Умри ты сегодня, а я – завтра» – такая лагерная философия.
– Не западло в «мужиках» ходить?
– А что, в шестёрках лучше? – Положить ложку, отодвинуть от себя сковородку. – Спасибо за угощение.
Ухмыльнулся «Сивый».
– Гордый? Это правильно, что гордый. «Человек – это звучит гордо», – так кажется ваш пролетарский писатель говорил?
– Писал. В пьесе «На дне».