– Порешу вот этой собственной рукой.

Хороший ответ, но неправильный. Не убивать должен, доложить по команде, чтобы в разработку приятеля взять, ниточку потянуть…

Следующий…

Всех прослушал, по комнатам развел. Последнего, когда выводил и по коридору сопровождал, мимо распахнутой двери провёл. Близко. А там тень неясная, и огонек тлеет, как будто курит кто. И дымом тянет. Огонёк тлеет, а над огоньком усы знакомые, как на портрете! Остолбенел зэк, встал, как вкопанный. Неужели?! Или показалось?

– Пошел, не стой! – толкнул его в спину офицер.

Но долго еще бедному зэку мерещилась сгорбленная фигура, трубка, огонёк и усы…

Сидит товарищ Сталин трубку курит, думает. О чем? Кто знает, кто в голову «Хозяину» влезть может. Изворотлив ум его, иначе на троне не усидеть. А он сидит, как врос! Сколько раз, да какие повороты закладывал, от которых дух у всей страны перехватывало. Сколько ловушек обошел, чутьем звериным подвох чуя, в скольких друзьях врагов распознал. И теперь вот что-то задумал.

Посидел. Встал. Ткнул пальцем в два дела.

– Вот этих – освободить. Вчистую… – подумал мгновение. – А лучше так: списать их по смерти через санчасть от какой-нибудь болезни. Новые документы выправить и на квартиры поселить отдельные.

– Охрану приставить?

– Нет. Пусть живут, пусть ходят, привыкают к гражданской жизни. Хороший человек должен жить свободно. Некуда им бежать, только обратно на нары. Сбегут – хорошо, других найдем. И их – найдем. Неделя пройдет, в лагеря поедете, будут они тебе помогать людей искать. Я тебе скажу каких.

– А остальных? Тех, троих. Их тоже на квартиру?

– Нет, – покачал головой товарищ Сталин. – Их обратно под стражу. Не туда, в другой лагерь, там, где долго не живут, где Лаврентий уран добывает. Или… – Раскурил трубку, спрятал глаза за дымом. – Или пусть при попытке к бегству… Побегут они, а конвой стрелять станет. Такая судьба…

Александр Михайлович судорожно кивнул.

– Враги они. Народа. Страны. И товарища Сталина. Проглядели их особисты, когда срок давали. Не перевоспитаются они. Таких надо к высшей мере приговаривать.

– Но как же, если суд?

– Вам что, сло́ва товарища Сталина мало? Или вы считаете, что он ошибается? Что он не умеет отличать друзей от врагов?

– Никак нет!

– Тогда идите и исполняйте. Мы не должны жалеть преступников, которые угрожают нашему строю и нашим людям. Мы должны быть к ним беспощадны. Так нас учил товарищ Ленин. И не надо с этим делом тянуть, пока они не сбежали. Это не просто враги, это очень опасные враги. Это вам не кто-нибудь, это вам товарищ Сталин говорит.

– Есть! – козырнул Александр Михайлович. И повернулся на каблуках…



Растерянная, кутающаяся от холода и сквозняка в плащ балерина сидела на табурете подле черного хода, ничего не понимая.

Из темноты подошел товарищ Сталин, коснулся ее плеча.

– Замёрзли?

Балерина вздрогнула, замотала головой.

– Вставайте. Мы обратно едем. В театр. О том, что здесь было или не было, никому не рассказывайте. Вообще ничего не рассказывайте, пусть сами догадываются. Пусть это будет маленькая интрига. Договорились? Вас товарищ Сталин просит.

Балерина отчаянно замотала своей кукольной, в бантиках головкой так, что кудряшки в стороны разлетелись.

– Вот и хорошо. А если расскажете… – товарищ Сталин вздохнул. – То вас и жениха вашего придется арестовать и в Сибирь сослать. Но это не страшно, я там был в ссылке. Там хорошо, там тоже театры есть.

Усмехнулся сквозь усы, и от этой усмешки балерина чуть чувств не лишилась…

Четвертый акт товарищ Сталин досматривал в ложе. Он улыбался и одобрительно хлопал в ладоши. В том числе той самой балерине, которая отчаянно прыгала по сцене и кружилась, и к ней со всех сторон были устремлены удивленные и завистливые взгляды солисток и кордебалета. И жених ее таскал туда-сюда по сцене и подкидывал вверх необычайно высоко, чтобы поймать у самого пола.

– Браво!

И Сталин снова хлопал… Потому что любил и ценил искусство. Особенно советское, которое всячески поддерживал…





* * *


– Девяточка. И… оп-па десяточка! Себе, «Фифа», тяни.

– Туз! И… еще туз! Эх!


– «Московское очко». Ваши не пляшут!

– Фартовый ты, «Ржавый».

– Какой есть! Уж таким меня мамка уродила, когда на зоне чалилась.

– А папка?

– Папке живоглоты энкавэдэшные «зеленкой лоб помазали» и не стало моего драгоценного папаши, и стал я сиротой казанской, и жизнь моя под гору покатилась. А кабы не так, быть мне графом, клифты бархатные носить, во дворцах жить и шартрез ведрами хлебать. Потому как папочка мой с самим государем-императором ручкался…

– Кончай, «Ржавый», порожняк гнать. Папаша твой знатный ширмач на Лиговке был, да только на перо его посадили. Банк держи…

Идёт игра, режутся блатные на интерес. Кто-то уже в одном исподнем сидит, проигравшись в пух и прах, но не уходит – азартно блестят глаза и кажется, что еще чуть-чуть и ухватит он фарт, и отыграется, всё себе вернув, да сверх того взяв.

– Туз. И… десятка. Очко. Скидывай «колёсики».

Кривится проигравший, тянет с ног ботинки, шевелит голыми пальцами на ногах.

– Всё. «Катать вату не буду», без интереса не играю.

– Нет! Еще!

– Чего ставишь?

– «Балабас», который у того фраера найду. Он второго дня «деревянное письмо» с воли получил. Что найду – на кон.

– Идёт.

Тусуется колода самодельных засаленных карт, теснятся вкруг стола блатари.

– Девять. И… девять.

– Себе… Масть – не лошадь, к утру придёт…

Эх!.. Перебор. Нет фарта!

Откинулся, лыбится довольный выигрышем игрок. Проигравший, да не свое, чужое, полуголый зэк, пошел ступая голыми пятками по земляному полу. Остановился возле нар.

– Слышь ты, на «пальме», айда сюда.

Со второго яруса нар свесилось лицо.

– Вы мне?

– Тебе, фраер драный. Прыгай воробушком вниз.

Спустился зэк, щурится, переминается с ноги на ногу.

– «Деревянное письмо» получал? Жинка, поди, прислала?

– Да, жена.

– Тащи харч вниз. Мне платить надо.

– Но это… это моя посылка. Для меня, – робко возражает зэк.

– А мне по… Была ваша, стала наша. Тащи, пока я тебя на перо не поставил.

Оглядывается блатной, лыбится, голыми пятками притоптывает – куражится перед дружками-приятелями, а те ржут, довольные спектаклям. Скучно им на зоне, потому что тепло и сытно.

– Кончай, лупоглазый, «сиськи мять», некогда мне, ножки стынут…

С нар из темноты зэки смотрят, зубы сжав – все сплошь фронтовики, которые пулям не кланялись, на штыки немецкие ходили… А тут молчат, словно воды в рот набрали. Встать бы, да припечатать этого урода, чтоб душа из него вон, но только блатные враз вскинутся на обидчика и на перья поставят, а того хуже, в параше утопят. Воровские законы на зоне – не человеческие.

Молчат фронтовики, глаза отводят.

Спустился «лупоглазый», протянул посылку. Блатной руку туда сунул, поворошил.

– Тю… схавал жеванину, фраер? Жадный ты, дядя! – Оглядел зэка с ног до головы. Ботинки заметил. Справные. – Скидай «колеса», ни к чему они тебе, ты не сегодня-завтра ласты склеишь, а моим ножкам тепла хочется.

Зэк испуганно замотал головой. Без ботинок здесь, в тундре – смерть.

– Ну ты чего, не понял? – Сверкнула в руке заточка.