— Сейчас скажу, — отозвался Клозио, — минуточку... Три с четвертью часа.

— Ты что, рехнулся, дружище? С чего это ты взял?

— А я считал в уме с самого отплытия и через каждые триста секунд отрывал по кусочку картона. У меня тридцать девять кусков. Умножить их на пять минут — вот и будет три с четвертью часа. Если я правильно понял, минут через пятнадцать — двадцать мы остановимся, вернее, начнем возвращаться туда, откуда пришли.

Я повернул румпель вправо, пересек середину, где течение было самым сильным, и направился к голландскому берегу. Отлив прекратился прежде, чем мы достигли земли. Мы уже не спускались по реке, но и не поднимались. Дождь продолжался. Мы больше не курили я не говорили громко, только перешептывались: «Бери весло, греби». Я тоже греб, зажав румпель под правой ногой. Тихо и осторожно лодка вошла в заросли; хватаясь за ветки, мы подтягивали ее все дальше вглубь, под плотный занавес из листвы, где темно даже днем. Река посерела — ее полностью окутал Густой туман. Если бы не приливы и отливы, нам ни за что бы не определить, где находится море.





В МОРЕ




Прилив длится шесть часов. Потом еще часа полтора предстоит ждать отлива. Вымотался я до предела. Надо поспать — там, в море, будет не до этого. Я растянулся на дне лодки между бочонком и мачтой, Матуретт соорудил из одеяла нечто вроде навеса, и я заснул. Я спал и спал — сны, дождь, неудобная поза, ничто не могло вывести меня из этого глубокого тяжелого забытья.

Наконец Матуретт разбудил меня.

— Пора, Папи, так нам, во всяком случае, кажется. Уже вовсю идет отлив.

Лодка повернула к морю. Опустив пальцы в воду, можно было почувствовать, как сильно течение» Дождь перестал, и при свете луны, вернее ее четвертинки, мы отчетливо видели реку метров на сто вперед, несущую деревья, ветви и какие-то другие непонятные предметы. Я пытался определить, где река впадает в море. Здесь пока ветра нет. Будет ли он там, в море? Будет ли сильным? Мы вынырнули из-под зарослей. Глядя на небо» можно было только примерно понять, где находится берег, то есть где заканчивается река и начинается море. Мы заплыли гораздо дальше, чем рассчитывали, и находились теперь, по-видимому, километрах в десяти от устья. Выпили рому — крепкого, неразбавленного. Пора ли уже устанавливать мачту? Все были за. И вот мы ее установили, и она надежно держалась в днище. Я укрепил и парус, только пока не разворачивал, он плотно прилегал к мачте. Матуретт изготовился по моей команде поднять стаксель и кливер. Все, что надо сделать, чтобы парус наполнился ветром, — это отпустить веревку, привязывающую его к мачте. Я мог справиться с этим, не сходя с места. Мы с Матуреттом не выпускали из рук весел: грести надо было быстро и сильно, потому что течение прижимало нас к берегу.

— Всем приготовиться! Грести! Помоги нам Бог!

— Помоги нам Бог! — откликнулся Клозио.

— В твои руки вверяю себя, — добавил Матуретт.

И мы гребли что было сил, весла одновременно и глубоко врезались в воду.

Мы находились от берега на расстоянии не далее броска камня, когда поток подхватил лодку и снес на целые сто метров ниже. Вдруг подул бриз и начал подталкивать нас к середине реки.

— Поднять стаксель и кливер, живо!

Паруса наполнились ветром, лодка встала на дыбы, словно необъезженный конь, и понеслась как стрела. Должно быть, мы все же немного запоздали, потому что на реке внезапно стало совсем светло — взошло солнце. Справа, примерно километрах в двух, отчетливо просматривался французский берег, где-то в километре слева — голландский, а впереди — белые гребни океанских волн.

— Господи, опоздали! — воскликнул Клозио. — Как думаешь, долго еще выбираться в открытое море?

— Не знаю.

— Глянь, какие огромные волны, так и разлетаются в пену. Может, прилив уже начался?

— Да нет, быть не может... Видишь, по воде несет всякую дрянь.

— Нам не выбраться, — заметил Матуретт. — Опоздали.

— Заткни пасть и сиди, где посадили, у кливера и стакселя! И ты тоже заткнись, Клозио!

Раздались хлопки выстрелов. Это по нам начали палить из ружей Я ясно видел, откуда прогремел второй. В нас стреляли вовсе не охранники, выстрелы были с голландского берега. Я развернул главный парус, и ветер ударил в него с такой силой, что меня едва не вышвырнуло за борт. Лодка накренилась чуть ли не на сорок пять градусов. Надо удирать, и как можно быстрей, это не так трудно — нам помогает ветер.

Еще выстрелы! Потом все стихло. Теперь мы были уже ближе к французскому берегу, потому и прекратились выстрелы. Подхваченные ветром, мы неслись со страшной скоростью. Так быстро, что проскочили середину устья, и я понял, что через несколько минут лодка врежется в песок. Я видел, как уже бегут по берегу люди. И начал как можно осторожнее менять направление, натягивая веревки паруса. Парус выпрямился, кливер повернулся сам по себе, стаксель тоже. Лодка постепенно разворачивалась. Я отпустил парус, и мы вылетели из реки, казалось, впереди ветра. Господи, пронесло! Все, конец! Через десять минут на нас уже налетела первая морская волна, пытаясь остановить, но мы перескочили через нее легко, как по маслу, и звук «шват-шват», который издавали борта и днище на реке, сменился на «тумп-тумп». Волны были высокие, но мы перескакивали через них легко и свободно, как ребенок через скакалку. «Тумп-тумп» — лодка опускалась и поднималась ровно, без всякой дрожи.

— Ура! Ура! Вышли! — громко, что было мочи завопил Клозио.

В довершение победы Господь одарил нас поистине восхитительным зрелищем восхода солнца. Волны накатывали ритмично, правда, высота их становилась все меньше и меньше по мере удаления от берега. Вода была жутко грязная — просто сплошная грязь. К северу, она казалась черной, позже выяснилось, что там она все же синяя. Сверяться с компасом не было нужды — солнце должно находиться по правую руку. Великое морское путешествие, началось!

Клозио пытался приподняться, ему хотелось видеть, что происходит вокруг, Матуретт протянул, ему руку и усадил напротив меня, спиной к бочонку. Клозио свернул мне сигарету, прикурил, передал. Мы все закурили.

— Дай-ка мне тафии, — сказал Клозио. — Границу как-никак пересекли, это дело надо отметить.

Матуретт с некоторым даже шиком налил нам в жестяные кружки по глотку, мы чокнулись и выпили друг за друга. Лица моих друзей сияли счастьем, мое, должно быть, тоже, Клозио спросил:

— Господин капитан, можно ли узнать, куда вы намерены держать курс?

— В Колумбию, с Божьей помощью.

— Надеюсь, Господь услышит ваши молитвы! — откликнулся Клозио.

Солнце поднималось быстро, и мы вскоре обсохли Я соорудил из больничной рубахи некое подобие арабского бурнуса. Если ткань намочить, голова будет в прохладе, и солнечный удар тогда не грозит. Море приобрело опалово-голубой оттенок, волны были редки, высотой примерно три метра, плыть по ним — одно удовольствие. Бриз не ослабевал, и мы довольно быстро удалялись от берега. Время от времени я оборачивался и видел, как тает темная полоска на горизонте. Чем дальше мы отплывали от сплошного зеленого массива, тем отчетливее представлял я себе направление. Я оборачивался назад с чувством некоторого беспокойства, которое призывало собраться, напоминая о том, что теперь жизнь моих товарищей в моих руках.

— Сварю-ка я, пожалуй, риса! — сказал Матуретт.


— Я подержу плитку, а ты котелок, — предложил Клозио.

Вареный рис пахнул очень аппетитно. Мы ели его горячим, предварительно размешав в котелке две банки сардин. Трапеза завершилась кофе. «Рому?» Я отказался — слишком жарко, да и вообще я не слишком большой любитель спиртного. Клозио свертывал и прикуривал для меня одну сигарету за другой. Итак, первый обед в море оказался на высоте. Мы находились в открытом море всего часов пять, но уже чувствовалось, что глубина здесь огромная. Волны стали еще меньше, перескакивая через них, лодка уже не стучала. Погода выдалась великолепная. Я сообразил, что днем можно почти не сверяться с компасом, просто время от времени соотносить расположение солнца со стрелкой и держать в этом направлении — очень просто. Однако яркий солнечный свет утомлял глаза, и я пожалел, что не разжился парой солнечных очков. И вдруг Клозио заметил:

— Ну и повезло же мне, что я натолкнулся на тебя в больнице!

— Не только тебе, мне тоже повезло, — ответил я и подумал о Дега и Фернандесе... Если б они тогда сказали «да», то были бы сейчас с нами.

— Ну, не уверен... — задумчиво протянул Клозио. — Впрочем, тебе было бы довольно сложно заманить араба в палату в нужный момент.

— Да, тут нам очень помог Матуретт. Я рад, что он с нами, это надежный товарищ, храбрый и умный.

— Благодарю, — улыбнулся Матуретт. — И спасибо, что поверили в меня, несмотря на то, что я молод, ну и еще... сами знаете кто... Из кожи буду лезть, но не подведу!

После паузы я сказал:

— Франсис Серра — как раз тот парень, которого нам не хватает. И Галъгани...

— Так уж вышло, такой расклад событий, Папийон. Окажись Иисус порядочным человеком и дай нам нормальную лодку, мы бы затаились и подождали их. Может, отправили бы за ними самого Иисуса. Как бы там ни было, они тебя знают. И знают, раз ты не послал за ними, значит, это было невозможно.

— Кстати, Матуретт, а как ты угодил в эту палату для особо опасных?

— Я понятия не имел, что меня собираются интернировать. Сказал, что болен, горло у меня болело, ну и еще я не хотел выходить на прогулки. Врач, как увидел меня, сказал: «Из твоей карточки я понял, что тебя должны интернировать на острова. За что?» — «Я ничего об этом не знаю, доктор. Что это значит — интернировать?» — «Ладно, выбрось это из головы. Ляжешь в больницу». Так я там и оказался.

— Врач хотел тебе Добра, — заметил Клозио.

— Кто его знает, чего хотел этот шарлатан, отправляя меня в больницу... Теперь, должно быть, охает: «Смотри-ка, а мой ангелочек не оплошал, удрал-таки!»

Мы болтали и смеялись. Я сказал:

— Кто знает, может, встретимся еще когда-нибудь с Жуло, Человеком-Молотком. Должно быть, он сейчас далеко, а может, отлеживается где-нибудь в кустах.

— Перед уходом, — вставил Клозио, — я сунул под подушку записку: «Ушел и адреса не оставил».

Мы так и покатились со смеху.

Пять дней мы плыли безо всяких происшествий. Днем компасом служил путь солнца с востока на запад, ночью приходилось сверяться с настоящим компасом.

Наутро шестого дня солнце сияло особенно ослепительно. Море внезапно успокоилось. Из воды то и дело выпрыгивали летучие рыбы. Я изнемогал от усталости. Ночью Матуретт протирал мне лицо влажной тряпицей, чтобы я не заснул, но я все равно время от времени отключался, и тогда Клозио прижигал мне руку кончиком сигареты. Теперь стоял полный штиль, и можно было немного передохнуть. Мы спустили главный парус и кливер, оставив только стаксель, и я свалился на дно лодки, как бревно, укрывшись от солнца полотнищем паруса.

Проснулся оттого, что Матуретт тряс меня за плечо.

— Сейчас только час или два, но я бужу тебя потому, что ветер крепчает, а на горизонте, откуда он дует, черным-черно.

Пришлось заступить на вахту. Поднятый парус быстро понес нас по гладкой воде. Позади, на востоке, небо потемнело, ветер постепенно усиливался. Стакселя и кливера оказалось достаточно, чтобы лодка, неслась как стрела, Я плотней обернул главный парус вокруг мачты и как следует закрепил.

— Держись, ребята, сдается мне, приближается шторм!

На нас упали первые тяжелые капли дождя. Тьма быстро надвигалась и через четверть часа настигла нас. Поднялся невероятно сильный ветер. Словно по волшебству, море преобразилось — побежали валы с пенистыми гребнями, солнце исчезло, дождь хлынул потоками. Ничего не было видно, а волны обрушивались на лодку, окатывая нас с головы до пят. Да, это был настоящий шторм, дикая стихия во всем ее великолепном и неукротимом буйстве — гром, молний, дождь, дикое завывание ветра — вся эта безумная круговерть вокруг.

Лодку несло как соломинку — она то взлетала на невероятную высоту, то обрушивалась в пропасть между валами, такую глубокую, что казалось: нам из нее сроду не выбраться. Однако она каким-то непостижимым образом все-таки выкарабкивалась из этих глубин и, взлетев на очередную волну, скользила по гребню, и все повторялось сначала — вверх-вниз, вверх-вниз. Увидев, что надвигается еще один вал, куда выше прежних, я решил, что лучше всего встретить его носом, и вцепился в румпель обеими руками. Но я поторопился, и лодка врезалась в водяную гору, зачерпнув немало воды. Точнее сказать, она набрала воды под завязку — чуть ли не на метр. Сам того не желая, я направил лодку в лоб следующему валу — очень опасный маневр, — и она так накренилась, что едва не перевернулась, однако при этом большая часть воды выплеснулась.

— Браво! — воскликнул Клозио, — Да ты заправский моряк! Почти вся вылилась.

— Видал, как надо делать? — ответил я,

Если бы он только знал, что именно из-за отсутствия опыта я едва не перевернул лодку в открытом море! После этого я решил не лезть на рожон, не следить за курсом, а стараться просто удерживать лодку да плаву и в равновесии насколько это возможно. Я позволил ей взбегать по волнам и опускаться как заблагорассудится. И вскоре оценил, какое гениальное сделал открытие, позволившее процентов на девяносто избежать опасности. Дождь перестал, ветер же продолжал бушевать с неукротимой силой, однако теперь было видно, что творится вокруг. Небо позади нас очистилось, просветлело, впереди же оставалось черным. Мы находились ровно посередине. Часам к пяти все стихло. Снова сияло солнце, дул обычный легкий бриз, море тоже успокоилось. Я высвободил главный парус, и мы снова заскользили по воде, донельзя довольные собой. Вычерпали котелками и сковородками воду, развернули одеяла и привязали к мачте — просушить. Рис, мука, масло, крепкий кофе, по глотку рома для успокоения. Солнце уже почти садилось, создавая небывалое по красоте зрелище — Красновато-коричневое небо, гигантские желтые лучи, расходившиеся от полупогруженного в океан диска и высветляющие небо, несколько белых облачков над головой и море, само море... Поднимающиеся навстречу валы были густо-синими у основания, кверху светлели, становились зеленоватыми, а на гребне просвечивали красным, розовым и желтым в зависимости от цвета попавших в них лучей.

Душу наполнили удивительный мир и покой. И вместе с тем я испытывал гордость и торжество оттого, что вполне, как оказалось, могу постоять за себя и в море. Да, этот шторм был как нельзя более кстати — я понял, как надо управлять лодкой в подобных обстоятельствах.

— Ну что, видел, как надо избавляться от воды, Клозио? Понял, в чем фокус?

— Ты молоток! Если б ты ее не выплеснул и нас бы ударила в борт еще одна волна, мы бы наверняка потонули,

— Ты что, выучился всем этим штукам на флоте? — спросил Матуретт.

— Ага. Все же там дают неплохую подготовку.

Должно быть, мы довольно сильно отклонились от курса. Но как определить расстояние, пройденное в дрейфе, с учетом такого волнения и ветра? Ладно, буду держать на северо-запад, вот что. Солнце погрузилось в море, играя последними отблесками — на этот раз сиреневыми, и тут же наступила ночь.

Еще шесть дней почти ничто не нарушало спокойного нашего плавания, пронеслось лишь несколько шквалов и ливней, однако дольше трех часов все это не продолжалось, никакого сравнения с тем первым штормом.

Десять утра — ни малейшего дуновения ветерка, мертвый штиль. Я проспал часа четыре. Когда проснулся, почувствовал, как горят губы. На них практически не осталось кожи, на носу тоже. А вся правая рука походила на кусок сырого мяса. Матуретт и Клозио были примерно в том же состоянии. Дважды в. день мы натирали лица и руки маслом, но это мало помогало, — тропическое солнце вскоре сжигало и масло.