Пакс вернулся наверх, на гребень, где воздух был чище. Он отковырнул кусок коры с упавшей смолистой сосны и подкрепился личинками. Потом он поднырнул под шатёр из сосновых веток – хвоя порыжела, но всё ещё была густая, – и пятился вглубь, пока снаружи не осталась только морда. Он отдохнёт здесь, а когда огонь внизу умрёт, двинется дальше на юг.

Несколько часов лис отдыхал – не спал, просто лежал. Выглянув во второй половине дня из своего укрытия, он увидел, что люди уже сместились к западу и огонь сместился вместе с ними. А прямо под ним осталась теперь только широкая чёрная полоса с мерцающими искрами. Он двинулся вниз по склону.

Чем ближе к чёрному, тем теплее становилась земля. Кое-где из неё торчали голые светящиеся кусты. Пахло гарью, палёной травой. И прожаренным мясом – тут и там валялись обгорелые мышиные трупики. Пакс к ним не прикасался. Но когда в углублении в земле ему встретилась кладка куропатки – несколько яиц в ямке, едва тронутой огнём, – он съел яйца. Они были тёплые и почему-то твёрдые, а не жидкие, как всегда.

И ещё ближе к чёрной кромке. Тут земля была уже совсем горячая. Чёрный сухой стручок с хлопком взорвался прямо у него перед носом, и Пакс отскочил – и обжёг заднюю лапу о тлеющую ветку.

Пришлось отступить: обратно к смолистой сосне, в шатёр из веток, зализывать лапу. Потом лис обвил морду хвостом – от дыма – и закрыл глаза. Значит, он попробует пересечь горячую чёрную полосу позже, по вечерней прохладе.

В сумерках Пакс снова взбежал на гребень: прежде чем продолжить путь, он хотел осмотреть всё сверху и убедиться, что никакой хищник не идёт по его следу. Не то чтобы что-то его тревожило – прошлой ночью в пути не было ни одного настораживающего знака, – но просто теперь, пока лапа не заживёт, он не сможет мчаться как ветер. И надо быть начеку.

По ту сторону гребня воздух был чистый. Свет от низкого солнца падал на берёзы на дальнем склоне, лился косым дождём сквозь их кроны и будто стекал с ветвей, капая с ярких кончиков листьев. Облачко бледно-голубых бабочек поднималось и опускалось – как дыхание.

Всё спокойно. Пакс несколько раз лизнул обожжённую лапу и уже собирался уходить, когда глаз уловил неясное лёгкое движение в кустах под берёзами. Лис замер и стал следить.

Движение продолжалось вниз, на луг. Но сверху не разглядишь, кто там, видна только дорожка из подрагивающих веточек и травинок – значит, преследователь слишком мал и не опасен для лиса. Может, не в меру храбрый кролик. Или скунс неуклюже ковыляет на вечернюю охоту.

Тут существо выбежало на россыпь мелких камней – Пакс помнил, вчера ночью он тоже пересекал эту голую, совсем без травы, каменистую проплешину.

Он подскочил, охваченный буйным страхом и одновременно радостью. Во весь опор понёсся он по склону вниз, перемахнул ручей – и, задыхаясь, подлетел к своей дочери.

Когда он возник рядом с ней, малышка остановилась. Села. И подняла голову, словно ожидая нежного приветствия. Ты ушёл от нас.

Пакс осмотрел дочь от носа до кончика хвоста. Она пропылилась насквозь, и её сердечко билось часто-часто, но никаких повреждений на ней не обнаружилось. Он поднялся во весь рост, выставил уши торчком и вытянул хвост. Ты не должна была идти за мной. Он напомнил ей, что приказ был – ждать и слушаться матери.

Она покорно прижалась к земле. Ты ушёл далеко.

И положила мордочку ему на лапу.

Пакс предупредил её об опасностях, с которыми может столкнуться маленькая лиска, пускаясь в путь в одиночку, – этих опасностей великое множество; упрекнул за непослушание. Пока он её вразумлял, дочь лежала неподвижно и была сама кротость.

Наконец Пакс сел, чтобы она поняла, что прощена. Её глаза были закрыты. Тогда он лизнул её в щёку. Лиска засопела и перевернулась на бок.

Пакс поднял её. Когда, прыгая с уступа на уступ, он возвращался на свою лёжку под упавшей сосной, дочь раскачивалась у него в зубах – но не проснулась. Он пристроил её в развилке упавшей смоляной сосны – она не пошевельнулась. Даже когда он сам обернулся вокруг, уложив подбородок поверх её ушек, она только муркнула во сне.

Пакс обвил её хвостом. Когда она отдохнёт, он отведёт её домой, в логово. И прикажет ей ждать, и будет строже. Но сейчас он может только её защищать.





14





В первый день прошли всего шесть миль, но это были неслабые шесть миль: продирались втроём сквозь заросли кошачьего шиповника, карабкались вверх-вниз по скалистым уступам, всякий раз, когда берег по одну сторону оказывался непроходим, перебирались вброд на другой – и всё это с тяжеленными рюкзаками.

У Питера в рюкзаке, кроме одежды и походного снаряжения, лежала картонная коробка с прахом отца, которая постукивала о спину при каждом шаге – Питер представлял, что это одобрительное похлопывание.

Они встали на рассвете, до первой точки отбора проб шли четыре часа, не останавливались и не переговаривались. Река рядом бежала торопливо и шумела так сильно, что слов всё равно никто бы не разобрал. Но идти было тяжело, так что и сил на разговоры не оставалось, Питера это устраивало. Впрочем, кое-что о своих товарищах он всё же успел узнать.

Он заметил, что Джейд шла легко, легче, чем он или Сэмюэл; она перепрыгивала препятствия не глядя и при этом каждый раз что-то бормотала, как будто это была игра, в которую она играла сама с собой. Иногда она останавливалась – Питер скоро научился прослеживать её взгляд и всякий раз видел что-то, что было бы жалко упустить: вот иволга, такая яркая на фоне тёмного леса, что её пёрышки вспыхивают язычками пламени; вот капельки речного тумана мерцают в паутине, как алмазики; а вот розовые поганки, словно выросшие прямо из сказки. Зато Сэмюэл идёт как машина, не отвлекаясь, не отклоняясь от тропы ни на шаг.

Один раз, когда они пересекали затопленную низинку, Питер догнал его и схватил за руку.

– Постой-ка! Точно в таком же месте я сломал ногу, – сказал он. – Тут могут быть скользкие корни, их не видно под этой жижей. – Он вытащил из рюкзака дождевик и кинул на тропу. – Так будет безопаснее. Ничего, вечером ополосну в реке.

В первой точке они разложили полевой стол и выставили оборудование. Сэмюэл начал объяснять, как правильно маркировать взятые пробы, но Питер вдруг встал, насторожился.

– Дым?..

Джейд кивнула.

– Это другая команда Воинов Воды, они работают в долинах. Там текут загрязнённые ручьи, их русла заросли чужеродными растениями – проще говоря, сорняками. Ребята выжигают эти сорняки, а потом пройдут по руслу ещё раз и посеют местные травы, которые тут росли раньше.

Это хорошо, подумал Питер, что есть и другие команды, хорошо чувствовать себя частью общего дела, большого и важного.

Потом они тянули соломинки, кому какие пробы сегодня брать. Соломинок было три: вода из реки, вода из притоков, донные отложения. Справившись с работой, они перекусили бутербродами, собрали стол и оборудование и продолжили путь.

Какое-то время шли легко, под уклон, но тут впереди возникло неожиданное препятствие – оползень. Было ясно, что пересечь его поверху нечего и пытаться: только ступишь – съедешь вместе с камнями прямиком в воду.

– Нельзя, чтобы аналитическое оборудование намокло. – Сэмюэл озабоченно вглядывался в реку: в этом месте она была глубокая и узкая и сердито бурлила, огибая каменную осыпь. – Нет, не будем рисковать. Придётся возвращаться.


– Э-э… подождите. – Питер озирался, пока не увидел то, что надеялся увидеть.

– Что это ты так улыбаешься? – спросила Джейд.

Зайдя в рощицу деревьев с белыми стволами, Питер выбрал самое высокое дерево и начал взбираться.

– Берёзовый мосток! – крикнул он сверху, потом ухватился покрепче двумя руками за гладкий ствол, оттолкнулся ногами и повис.

Дерево наклонилось, ещё наклонилось, согнулось дугой над бурным течением – и мягко опустило его на другом берегу.

Питер разжал руки, ствол, отстрелив, опять встал прямо.

Джейд восхищённо зааплодировала: вот это класс! Потом она подтянула лямки рюкзака и тоже полезла по стволу наверх. Берёза перенесла её на ту сторону бережно и легко, будто понимала, что ей доверили особо ценный груз. Сэмюэл, когда подошла его очередь, сиял вовсю. А когда он вскарабкался на дерево и перелетел через реку, вид у него стал такой, будто он ровесник Питера – мальчишка мальчишкой.

И кое-что поменялось. Всю оставшуюся часть пути Питер чувствовал себя не обузой, не приблудным щенком, который увязался за двумя Воинами и путается под ногами, – нет. Теперь они все втроём шли как равные и вместе делали одно дело.

В следующей точке они опять брали пробы и записывали данные, а потом разожгли костёр – Питер нашёл поваленное дерево, нарубил дров. Скоро на огне уже булькала картошка с тушёнкой.

Питер сидел на камне спиной к огню и смотрел, как над рекой сгущаются сумерки. Над кронами деревьев взошла первая звезда, за ней ещё и ещё. Воздух был пропитан дымом, мхом, тайной. И было странно: все мышцы ноют от усталости, но ощущения обострены до предела. Питеру стало казаться, что он сливается с этим вечером.

Сэмюэл разложил еду и выдал каждому полную миску вместе с ложкой. Питер подсел к остальным. Джейд протянула ему кусок хлеба, потом сложила свой хлеб пополам и обмакнула в горячую подливу. Питер, подсмотрев, стал делать так же.

После еды Сэмюэл собрал посуду.

– Завтра будет полегче, – пообещал он. – Пройдём миль восемь, а то и десять… Зато твой «берёзовый мосток» сегодня – это что-то! Круто, чувак.

Хорошо, что темно, подумал Питер: не видно, как он покраснел. Он встал, расстелил свой спальник подальше от того места, где лежали вещи Сэмюэла и Джейд, и забрался внутрь. И повторил про себя: круто, чувак. И это сказал Сэмюэл, у которого, кажется, что ни слово – монета, а монетами он не разбрасывается. Вот бы это мог услышать дед, подумал Питер. И отец.

Питер поднёс палец к горлу и потрогал свою новую твёрдую выпуклость. Прошлым летом, когда голос у него только начал меняться и в любой момент мог соскочить на сип, это, конечно, бесило; но теперь ему нравилось, что голос звучит жёстче. И нравилось то, что́ это означает: он уже почти мужчина.

Он и правда за этот год стал жёстче и сильнее. Прошлой весной, когда он целый месяц ходил на костылях, у него на ладонях наросли мозоли, а на плечах – мышцы. Летом у Волы он трудился как настоящий фермер – натрудил себе мускулистую спину; потом полгода строил свою хижину, и его руки и ноги тоже здорово окрепли.

А когда он себя наказывал, круг за кругом, по многу раз подряд, ему иногда казалось, что и его сердце становится жёстче, твёрже. Как будто он проглотил камешек, а этот камешек взял и застрял у него в сердце, в самом центре пульсирующей мышцы.

Но чтобы выжить в одиночку, придётся стать ещё твёрже.

Питер притиснул кулак к груди, воображая, что его сердце и правда камень. И пусть. Пусть станет скалой.





15





При звуке человеческих голосов Пакс мгновенно проснулся.

Дочь спала, свернувшись клубочком меж его передних лап. Тихо, чтобы не разбудить её, он выпростал лапы, выполз из-под сосновых веток и стал смотреть на дно долины. Утреннее солнце лилось на выжженный луг. Внизу ни ветерка, ни людей. Но откуда-то снова донеслись их голоса.

Лис поднялся на гребень, чтобы заглянуть в северную долину, из которой он сюда пришёл, – и увидел. Те же вчерашние люди, в ярко-зелёных жилетах, стояли вместе у ручья. Они подняли с земли большие железные банки и пошли с ними вдоль русла – двое с одной стороны и двое с другой. Иногда они наклонялись, подносили к траве маленькие язычки пламени, потом шли дальше на запад и опять наклонялись, опять поджигали. Огонь потрескивал, подскакивал и медленно катился по обе стороны от ручья, перерезая им с дочерью путь домой.

Пакс поспешил обратно к смоляной сосне и разбудил маленькую лиску. Он отвёл её наверх, на гребень, и лёг рядом. Огонь. Запоминай, как пахнет.

Лиска нюхала, запоминала, щурила глаза в клубах дыма.

Беги от него. Огонь всегда голодный, даже если люди его приручили, как сейчас.

Она распахнула глаза, снова осмотрела долину. Это – люди? Кажется, её удивила яркость их окраса.

Им не надо прятаться. На них никто не охотится. Но люди не всегда зелёные. Пакс вспомнил, как Питер иногда менял свои разноцветные оболочки по нескольку раз в день. Людей невозможно узнать по окрасу. Они могут сбросить с себя верхний слой, когда захотят.

Дочь уползла поглубже под его передние лапы. Опасно.

Люди опять сгрудились у ручья вместе и наблюдали за огнём. За тот год, что Пакс прожил на свободе, ему не встречались другие лисы, которые бы любили человека, как он любил Питера. Но почти все лисы, не раз убеждался Пакс, научились приспосабливаться к жизни рядом с человеком, извлекая пользу из соседства. Тот безмерный ужас, что испытывала перед людьми Игла, был необычен, но объясним: из-за людей у неё нет родителей и сестры; из-за них она потеряла свой пушистый хвост, а её брат, выбежав на Мёртвый Берег, потерял заднюю ногу.

Игла будет учить щенков всему, чему научилась сама.

Опасно, согласился он. Нельзя приближаться. А теперь нам надо уходить. Мы не можем вернуться назад по своим следам, там огонь. Но на востоке есть река. Мы пойдём по гребню, а потом спустимся к реке и доберёмся вдоль неё до самого дома.

Река?