2




Он решил вообще не ложиться: два-три часа сна уже не помогут, наоборот, голова совсем перестанет соображать.

Пока шел на кухню ставить кофейник на четыре порции, подумал: эта сегодняшняя история сильно смахивает на ночной кошмар, что внезапно всплывает в миг пробуждения, удерживается памятью лишь день, постепенно меркнет, а спустя еще одну ночь стирается настолько, что ты с трудом его припоминаешь, теряет ускользающие очертания и детали, превращаясь постепенно в траченную временем настенную мозаику с серыми пятнами вместо осыпавшихся цветных стеклышек.

Так что потерпи еще сутки, Монтальбано, и ты забудешь все, что видел, и все, что произошло у Пальмизано.

Комиссару никак не удавалось выкинуть из головы эту квартирку, сильно она его зацепила.

Лес распятий, ветхая надувная кукла и ее хозяин, комната с роялями в паутине, крыса-виртуоз, дрожащие огоньки лампад… Грегорио – ходячий скелет, Катерина, с ее единственным зубом… Для фильма ужасов очень даже неплохо.

Беда лишь в том, что все это не вымысел, а реальность, столь нелепая, что ее легко принять за вымысел.

По правде говоря, все эти рассуждения о кошмаре, реальности и вымысле были лишь способом уйти от вопроса, думать о котором ему не хотелось. А именно о разнице поведения его самого и его сотрудников.

И до ответа дело так и не дошло – подоспела очередная порция кофе.

Он отнес кофейник на веранду, уселся, выпил первую чашку.

Долго разглядывал небо, море, пляж. Занимавшийся погожий денек стоило смаковать понемногу, как чересчур сладкое варенье.

– Здравствуйте, комиссар, – приветствовал его знакомый утренний рыбак-одиночка, проплывавший мимо на лодке.

Он помахал ему в знак приветствия:

– Удачной рыбалки!

«Можно я скажу? – неожиданно вмешался внутренний голос. И продолжил, не дожидаясь ответа: – Проблема, которую ты пытаешься обойти, сводится к двум вопросам. Первый: почему Галло и Галлуццо нисколько не испугались зарослей распятий и совершенно спокойно их передвинули? Второй: почему Мими Ауджелло, увидев надувную куклу, отнюдь не впечатлился, а, напротив, усмехнулся – мол, вот он какой, этот Грегорио, грязный старикашка?»

«Что ж, каждый устроен по-своему и ведет себя соответственно», – попытался парировать Монтальбано.

«Так-то оно так. Но вся беда в том, что в прежние времена наш комиссар и сам бы повел себя при виде распятий как Галло и Галлуццо, а при виде куклы – как Мими. В прежние времена, да».

«Может, хватит уже?» – спросил Монтальбано, догадываясь, куда тот клонит.

«Я хочу закончить мысль. По-моему, подступающая старость изменила синьора комиссара, но он отказывается это признать. И не хочет замечать очевидного».

«Да что за хрень ты несешь?»

«Конечно, до полного маразма мы еще не дошли. Но старость изменила твое зрение, ты вообще стал видеть иначе».

«В каком смысле иначе?»

«Обостренно. Видишь теперь не только предметы, но и исходящий от них ореол, похожий на струящийся водяной пар…»

«И какой ореол, по-твоему, струился от надувной куклы?» – с издевкой спросил Монтальбано.

«Ореол отчаяния и одиночества. Одиночества мужчины, проводящего ночи в обнимку с неподвижной куклой, воображая, будто она живая, и шепча ей слова любви».

«Давай-ка ближе к делу».

«Если говорить коротко, нашему комиссару не хватает холодной отстраненности перед лицом фактов. Он дает себя вовлечь и разбередить. Прежде такое тоже случалось, но с возрастом он стал – как бы помягче сказать? – ранимым».

«Ну хватит! – сказал Монтальбано, резко поднимаясь. – Достал уже».



Вопреки собственному решению, он все же лег и проспал два часа, а когда зазвонил будильник, проснулся, как и ожидалось, с ватной головой.

Душ, бритье и смена белья слегка привели в чувство, по крайней мере он обрел способность доехать до конторы.

При виде его Катарелла вскочил с места и захлопал в ладоши:

– Браво, синьор комиссар! Браво!

– Ты что творишь?! В театре, что ли?


– Ай, синьор комиссар, синьор комиссар! Мадонна, какой смелый! А какой ловкий! Боже, боже! А какой быстрый-то! Натурально циркач под кумполом!

– Кто?!

– Вы, синьор комиссар! Получше всякого кино! Сегодня по телевизеру показывали!

– Меня?!

– Так точно, вас, синьор комиссар! Как вы там карабкаетесь по пожарной лестнице, а в руке рево́львер… Вы мне прямо показались этим… как его… ну, знаете, который…

– Нет.

– Прямо вылитый этот, Брус Квиллис, американский такой актер, он еще завсегда сымается, где стреляют, а все горит и взрывается…

– Ладно-ладно, успокойся уже и пришли ко мне Фацио.

Вот только этого гребаного геморроя не хватало! Теперь та половина жителей городка, что не смогла явиться на представление, судачит за его спиной, наблюдая шоу по телику! Брюс Виллис, надо же! А он-то думал, нечто в духе братьев Маркс с их комедией абсурда![5]

– Здравствуйте, комиссар.

– Ну как там Пальмизано, чем дело кончилось?

– А чем оно должно было кончиться? Прокурор Талларита шутить не любит. Целый список им предъявил. Неповиновение властям, неоднократные покушения на убийство, попытка устроить массовое убийство…

– И куда их определили?

– В психиатрическую клинику, под круглосуточное наблюдение.

– Это уже перебор, у них ведь нет оружия… Чем они опасны?

– А знаете, что там устроила Катерина?

– Что?

– Чуть не проломила табуретом голову санитару!

– За что?

– За арабскую внешность. Арабы для нее – враги Господа.

– Слушай, пошли кого-нибудь за пистолетом в квартиру Пальмизано, надо его найти.

– Сейчас распоряжусь. Отправлю Галлуццо и еще двоих.



Спустя полчаса Фацио постучался и вошел в кабинет.

– Простите, комиссар, хочу уточнить. Вы вчера, когда выходили из квартиры Пальмизано, дверь заперли? Я ключи в замке оставил, после того как открыл Ауджелло.

Монтальбано призадумался.

– Даже и не помню, а что?

– Мне только что звонил Галлуццо: пришел туда – а дверь нараспашку.

– Ничего не пропало?

– Галлуццо считает, что всё на месте – как он запомнил с ночи. Но что он там мог понять в таком бардаке?

Что ж, дорогой комиссар, вы проявили беспримерное мужество и презрели опасность, когда остались в гордом одиночестве в знаменитом доме ужасов. Изнурительная схватка с крысой-виртуозом вымотала вас настолько, что вы слиняли на всех парах, забыв запереть дверь. Неплохо, неплохо. Мои поздравления.

– Фацио, ты мне вот что скажи…

– Спрашивайте, комиссар.

– Неужели тебе не было страшно в той квартире?

– И не говорите, комиссар! Я как попал в ту комнату, набитую распятиями, так временами, уж простите за выражение, в штаны готов был наложить, честное слово!

Комиссар чуть не бросился его обнимать. Выходит, всех пробрало до кишок. Только они не показывали виду. Так что его утренние рассуждения яйца выеденного не стоят.



В час дня пошел обедать к Энцо. Проголодался изрядно: накануне вечером из-за этого кавардака даже не успел поужинать.