Пятеро в «отрепьях» одновременно выскочили из воронок и припустили к опушке. Полминуты вынужденной неизвестности – вломились в лес, рассредоточились между деревьями. Дальше простиралась заболоченная низина с обилием растительности, соваться в нее смысла не было.
– Все готовы? – выдохнул Глеб. – Вперед, вдоль опушки, из леса не выходим. Эту опасную зону надо миновать. Ершов, ты ничего не забыл?
– Ах да, – хлопнул себя по лбу долговязый Николай и нырнул за косогор. Выволок тяжелую радиостанцию, обтянутую брезентовым чехлом с лямками, стал взваливать ее под усмешки товарищей на свои широкие плечи.
– Раззява, – прокомментировал Глеб.
– Виноват, товарищ лейтенант… Сами попробуйте потаскать эту дуру. Я вам что, владимирский тяжеловоз?
– Так и есть, Коляша, – хлопнул товарища по плечу Дубровский, – ты отличаешься массивным телосложением и большой силой.
– Разговорчики, – проворчал Глеб. – Рацию несете по очереди. Дубровский – следующий. Все, мужики, пошли. Климов, Смертин – в передовой дозор!
Снова двигались краем низины, подолгу стояли за деревьями, ожидая от авангарда известий. Перебегали по одному, замирали, работали ушами. У большинства отсутствовал опыт бесшумного хождения по лесам. Где взять таких людей? Хрустел валежник под ногами, выстреливали ветки. Пашка Карякин, обливаясь потом, вился вокруг Ершова, показывал, куда ступать, отгибал ветки – а тот пер как слон со своей ношей.
Пришлось уйти за косогор в низину, там скорость упала. Справа слышалась немецкая речь, смеялись военные, бренчали котелки и фляжки. Надрывно взвизгнула губная гармошка – «гармонист» закашлялся, те, кто находился с ним рядом, залились смехом.
– Развлекаются, сволочи… – проговорил Баттахов. – Ничего, скоро мы покажем им кузькину мать, еще встретятся с бешеным русским зверем.
Этот забавный паренек, которого за глаза величали «луноликим», сильно нервничал, когда его называли якутом. «Сахаляр я, – объяснял Айхан, делая страшные глаза, – папа якут, мама русская. И жил я не в юрте на стойбище, а в нормальном доме, лесником работал в заповеднике, комсомольские собрания посещал в коллективе и в соцсоревнованиях участвовал…»
Товарищи смеялись: а в коллективе кто? Волки с оленями? И что с того, что мама русская? Якутские гены подавили все. Как Баттахов угодил на войну из далекой Якутии – было делом темным. Якутские дивизии только еще формировались.
Было известно, что прибыл он в европейскую часть РСФСР к родственникам матери, а когда началось это безумие на границе, поспешил в военкомат. Тогда казалось, что война – дело недолгое: поднимется «ярость благородная» и отбросит захватчиков за границу. Даже в страшных снах не допускалось, что лето 1941-го превратится в ад, а Красная Армия покатится на восток, корпуса и дивизии будут гибнуть в котлах, сотни тысяч солдат окажутся в плену благодаря внезапности вторжения и неумелым действиям комсостава…
Расположение пехотного батальона осталось в стороне. За спиной разразились тревожные крики. Гортанно каркал немецкий офицер. Разведчики застыли. Нет, их пока не засекли, очевидно, обнаружили погибших сослуживцев на выносном посту.
Пару минут разведчики сохраняли покой. Потом быстро возобновили движение…
Слева оборвалась низина. Расширилось открытое пространство, обозначилась проселочная дорога в разливе луговых трав. Лес на южной стороне все еще густой, но уже проходимый, осиново-березовый, с плотным ковром лопухов и папоротника.
Справа на проселочной дороге стояли грузовики, выделялись пятна палаток. Доносился размеренный гул – работали дизели. В тылу пехотного батальона расположилось еще одно подразделение. Трещали мотоциклетные моторы. Над стеблями травы двигались серые немецкие каски. Шум затих, колонна скрылась за перелеском.
Несколько минут разведчики лежали на опушке. Последовал приказ углубиться в лес, другого выхода не было. Полсотни метров от опушки – и снова на запад, с пятки на носок, огибая засохшие кустарники, стараясь не ступать в кучи бурелома и валежника.
О том, что немцы обживают эту местность, Шубин предполагал, и все же плотность немецких частей вызвала недоумение: когда успели? Хорошо хоть в чащу не суются.
Тяжелая рация переходила из рук в руки. Чусовой взвалил ее на горб, поправил лямки, шумно выдохнул и, покачиваясь, двинулся по протоптанной дорожке…
Дальше простирался молодняк – сплошной массив двухметровых осиновых побегов. Подлесок сошел на нет, зашуршала прелая листва, сапоги провалились в липкий чернозем. Шли быстро – слишком заметные мишени среди неокрепшей древесной поросли. По курсу обозначилась лесная дорога, она петляла по осиннику – с глинистым покрытием, практически не заросшая чертополохом. Только обочины обрамлял рослый бурьян – в него и рухнули разведчики, когда слева раздалась немецкая речь!
Кто не успел добежать до дороги, упал на месте.
Из-за поворота показались два солдата – в касках, при полной амуниции, вооруженные карабинами «маузер-98». Очевидно, патруль. Карабины они несли в руках, вертели головами. Но особой тревоги не выказывали – спокойно обменивались репликами.
Патруль неспешно приближался, поскрипывала глина под коваными подошвами. Пот струился по щекам, срывалось дыхание. Слава богу, только двое, за ними – вроде никого…
Немцы уже были рядом, смотрели по верхам, не замечая, что у них под ногами. Бренчала амуниция, свисающая с ремней. Это были представители пехотной части – форма с белой окантовкой (ставшая грязно-серой). Справа на груди над накладными карманами – нашитый орел вермахта, оседлавший свастику.
Немецкий язык Шубин знал не в совершенстве, но допросить «языка» или сделать выводы из подслушанного разговора мог. Один немец жаловался на плохую работу полевой почты: отправил письмо своей разлюбезной Эльзе вечером 22 июня, в тот день, когда Германия начала свою «победоносную» войну, и до сих пор нет ответа. Уже пешком могли бы сходить туда-обратно! Дрезден – это не бог весть какая даль! А вдруг письмо не дошло и Эльза нервничает? Она такая впечатлительная. Станет накручивать всех – тетушку Магду, дядю Генриха, а те ведь тоже не из железа! Товарищ успокаивал: все в порядке, Конрад, почта работает. Просто русские дороги – это такой ужас, их крайне мало, а по тем, что способны функционировать, транспорт пропускают преимущественно на восток, обратное движение слабое. Порой даже вывоз раненых превращается в проблему, не говоря уж про полевую почту. Ничего не случится с его Эльзой, понервничает и успокоится. Шанс, что ее возлюбленного убьют, крайне невелик. «На этот счет я даже не беспокоюсь, Отто, – отзывался жалобщик, – я очень переживаю за Эльзу».
Они уже было прошли мимо, но остановились, чтобы закурить. Щелкнула зажигалка. Брякнул металл – видимо, фляжка. Но – не у немцев! Шубин чуть не выругался. Кому там не лежится?! Ногу свело, а подождать полминуты – никак?!
Немцы дружно повернулись. Запомнился взгляд коренастого белобрысого – сперва недоуменный, потом в глазах появился страх.
Шубин метнулся в атаку, сжимая кулак. От удара немцу разорвало губу, брызнула кровь. Кто-то кинулся вслед командиру, кажется, Дубровский. Патруль не успел закричать, тем более воспользоваться оружием.
Блондин, откинув голову, попятился. Удар подошвой по колену сломал его, как сухую хворостину. Немец подавился хрипом, в следующий миг Глеб оседлал поверженного врага, несколько раз ударил в горло. Фриц уже был не жилец. Завершающий удар пришелся под нос – место чувствительное и очень опасное. Солдат затих, остекленели выпученные глаза. Странно, еще минуту назад он не сомневался, что вернется живым с победоносной войны. А бедная крошка Эльза… Да к черту эту Эльзу! Было бы кого жалеть! А кто пожалеет миллионы советских баб, оставшихся без мужиков?!
Шубин перевел дыхание, поднялся. Разведчики мялись с озабоченными лицами. По дороге катались два тела. Влад Дубровский душил противника, а у того, хоть шея и была не бычья, но никак не поддавалась. Немец был в настоящем ужасе, он не мог поверить, что это не сон. Он беззвучно хлюпал ртом, лицо побагровело, выступили вены на висках. Влад отдувался, но делал свою работу. Глаза врага потихоньку закатывались, движения слабели.
– Ай да физик, – уважительно пробормотал сержант Климов, мускулистый русоволосый парень среднего роста. – Смотри, что делает…
– Превращает живую материю в неживую, – сумничал Канторович.
Влад Дубровский до войны обучался на физико-математическом факультете Московского университета. Не доучился – отправился на фронт. Анемичным доходягой он не был – успешно сдавал нормативы ГТО, совмещал томление на парах с занятиями в секции бокса, любил носиться по футбольному полю. Его уважали, но частенько подтрунивали над самой учебой, – заоблачным явлением для большинства красноармейцев…
Немец сделал судорожный рывок и почти вырвался. Иван Смертин метко ударил его прикладом в голову. Треснул череп, немец затих. Дубровский сбросил его с себя. Протянул руку Паша Карякин, помог товарищу подняться.
– Увертливый, гад… – отдуваясь, проворчал Дубровский и добавил под смешки товарищей: – Да нет, все правильно, материя постоянно находится в движении…
Дорога была пустая в оба конца. Немцы отмучились – валялись с искаженными лицами. Шубин раздраженно сплюнул. Не хватало, чтобы и этих хватились. Шлейф за спиной скоро превратится в павлиний хвост. А они здесь не за этим!
– У кого фляжка брякнула? – Лейтенант сурово смотрел на подчиненных. Разведчики сделали скромные лица, поглядели на командира преданно, с недоумением и обидой. – Еще раз такое случится – пожалеют все, – процедил Глеб, – всю группу накажу. Быстро заправиться, привести в порядок снаряжение. Трупы оттащить в лес, чтобы глаза не мозолили… Дубровский, к тебе это тоже относится!
Работали стремительно: схватили мертвых за конечности, утащили в лес. Канторович подошвой разровнял следы на дороге. Была бы метла, подмел бы! Тела утрамбовывали в подвернувшуюся канаву, засыпали листвой.
– Быстро просыпаемся, товарищи красноармейцы, летать надо, бойцы! – висел над душой лейтенант Шубин. – В колонну по одному – и на запад!
Снова бежали краем леса, несли по очереди рацию. Пройденные километры с долей погрешности откладывались в голове. Не весь район был занят немцами. Где-то они стояли плотно, на других участках их не было вовсе. Очевидно, и захватчики испытывали нехватку топографических карт.
Чувствительный нос Баттахова уловил запах навоза. Сделали пятиминутную остановку. Баттахов и Смертин, оба бывшие охотники, ушли прояснять ситуацию. Вскоре вернулись, доложили. Справа деревня, дворов на двадцать, немцев в ней нет, жителей тоже не видно. Петухи не поют, куры не кудахчут – значит, немцы в ней точно были и все съестное выгребли. У противоположного леса наблюдается движение – вроде местные, собираются вернуться в свои избы…
Останавливаться не было смысла, пошли дальше. Носильщики радиостанции менялись через каждые двести метров.
Лес кончился. Шубин лег за поваленным деревом, припал к биноклю, за спиной разведчики обменивались впечатлениями.
Картина предстала безрадостная. Часть Позненского укрепрайона между деревнями Батоги и Грязино. Оборонительную линию возводили в спешке, уже после начала войны, – не особо утруждаясь логикой и смыслом. Был приказ, и армейские чиновники его исполняли. Прерывистая линия дотов, два ряда траншей с землянками и блиндажами, противотанковый ров. На его строительство мобилизовали людей из окрестных деревень. Над полем витал удушливый трупный запах.
Бой шел примерно двое суток назад, даже не бой – побоище. Противник обошел позиции обороняющегося батальона, ударил с тыла. В сражении явно участвовала немецкая бронетехника. Трупы своих солдат немцы увезли (их было немного), красноармейцев оставили – сами сгниют и станут удобрением на новых пахотных землях. Укрепрайон подвергся массированному артиллерийскому обстрелу. Потом ударили с фланга, пройдя по заболоченной низине. Пушки старых танков Т-26 и БТ-7 калибром 45 мм не могли пробить броню новых немецких машин, а сами горели как факелы. На поле осталось не меньше десятка сгоревших танков, и среди них лишь один немецкий, подорванный, очевидно, связкой гранат.
Траншеи превратились в месиво из земли и бревен, противотанковый ров защитникам не понадобился – немцы его обошли. Долговременные огневые точки превратились в обугленные горки. Враг применял технологию, отработанную еще в Польше. Слабым местом дотов были вентиляционные отдушины и места вывода кабелей. Немцы отыскивали эти участки, направляли в них огнеметные струи – пламя проходило по ходам и выжигало все, что находилось в доте. Зачастую защитники даже не успевали покинуть этот бушующий пламенем ад, превращались в головешки вместе со своими орудиями и пулеметами…
Смотреть на это было тошно. Охватывало какое-то цепенящее отчаяние.
С северо-запада доносился гул – там перемещалась боевая техника. На укрепрайоне немцев не было. Но бежать по полю, усеянному трупами, было не совсем разумно.
Шубин отполз в лес, приказал отойти и обогнуть поле, не выходя на открытые участки. Передвигались в темпе – без нытья и возражений. Люди терпели, пот пропитывал одежду. «Защитная пленка, – пошутил, отдуваясь, Паша Карякин, – ничего, пар костей не ломит». Было пять часов дня, когда группа вошла в лес и спустилась в овраг.
– Обеспечить пути отхода, – распорядился Глеб, – пятнадцать минут на отдых.
– Да чего тут обеспечивать, товарищ лейтенант? – заныл Ершов, сбрасывая рацию. – Нет же никого во всем лесу…
– А при шухере улетим на воздушном шаре? – Шубин окинул подчиненного таким взглядом, что тот прикусил язык. Не понимают, что живы только благодаря осторожным действиям.
Овраг тянулся, как дорога, – в два конца, имелись сравнительно удобные подъемы: один в тридцати метрах, другой чуть дальше. Люди упали без сил, восстанавливая дыхание. Баттахов сел на глиняный ком, привалился спиной к обрыву и закрыл глаза. Не шевелился, размеренно дышал.
– Чего это с ним? – не понял Чусовой.
– Да все с ним нормально, – отмахнулся Дубровский, – нас не научили, а жаль. Штучки их шаманские. Мгновенно засыпает, расслабляется, и через четверть часа будет полон сил, побежит впереди паровоза. А мы пока накуримся, поболтаем, толком не отдохнем…
– Так пусть научит.
– Делать ему больше нечего, – фыркнул Влад, – учить бестолковых своим штучкам. Это долгий процесс, люди годами тренируются.
– Ну и не надо, – буркнул Карякин. – Мы хоть покурим, поболтаем, насладимся короткими минутами, верно, товарищ лейтенант? Не знаю, кому как, а мне курение только помогает.
– Ерунда эти шаманские штучки-дрючки, – пробормотал Ершов, переворачиваясь на другой бок. – Шаманы-шарлатаны только мозги засоряют коренным северным народам, отвлекают от важных дел…
По неподвижному лицу сновидца проплыла загадочная улыбка – оздоровляющий сон не мешал воспринимать действительность.
Разведчики возвращались к жизни. Смертин извлек кисет, обрывки газетной бумаги – не самый подходящий материал для самокруток. Но в крайнем случае годился и такой. Подтянулись алчущие Ершов и Карякин.
– Ванька, не жадничай, – пробормотал последний, – для лучших друзей ничего не жалко. Вот убьют тебя завтра, а то и сегодня, – и на хрена тебе эти запасы? А на том свете приятно будет – все же с лучшими друзьями поделился.
– А что у немцев не взяли? – вяло отбивался Смертин. – Куча трупов, и у всех карманы забиты куревом. Им точно без надобности.
– Шутишь, Ваня? – Ершов запустил руку в чужой кисет, – мы люди тонкие, чувствительные, немецкие сигареты курить не можем. Это даже не сигареты, а трупный яд какой-то…
Разведчики подползли ближе.
– Курить будете, товарищ лейтенант? – предложил Смертин.
– Не хочу, спасибо. Да и вам не советую, хреново потом будет.
– Извиняйте, товарищ лейтенант, – в предвкушении мурлыкал Карякин, сворачивая цигарку. – А вдруг и впрямь помирать придется, а мы не покурившие?
Глеб, откинув голову, замолчал. Разведчики непринужденно общались. Некурящий Канторович вяло отбивался от предложенного «курительного кулька». Национальность при отборе людей не имела для Шубина значения. Было негласное распоряжение не принимать представителей «неблагонадежных» наций, в основном прибалтов и жителей Западной Украины, и этим указаниям следовали. Про евреев ничего не говорили.
Миша Канторович имел мышечную массу, до войны учился в Ленинграде на бухгалтера. В 1940-м отправился в армию, невзирая на протесты родителей, служил нормально, ничем не выделялся. Мать работала в «Эрмитаже» на руководящей должности, отец имел отношение к обновленному после прихода Берии НКВД. Чем он занимался по роду службы, узнать не удалось, но отношения с сыном были натянутые: с отцом Канторович практически не общался и, казалось, стесняется своего родителя. Видимо, имелись основания. Боец он был исправный, с юмором и воображением, нареканий по службе не имел. Его присутствию в полковой разведке сначала удивлялись, потом привыкли.
Шубин вяло слушал их разговоры, прикрыв глаза. Якут Баттахов не шевелился и, если честно, Глеб ему завидовал. Парень не уставал и даже не потел – последнее относилось к особенностям организма.
Сдавленно выражался, косясь на командира, Виктор Чусовой, бывший водитель с элеватора. За плечами – война с белофиннами, обморожение, ранение, потом снова в строй. В колхозную бытность – хулиган, драчун, чуть не сел за драку, но выпутался.
Шубин долго колебался, но все же взял парня, поставив ему кучу условий. И что интересно, не пожалел…
– Все готовы? – выдохнул Глеб. – Вперед, вдоль опушки, из леса не выходим. Эту опасную зону надо миновать. Ершов, ты ничего не забыл?
– Ах да, – хлопнул себя по лбу долговязый Николай и нырнул за косогор. Выволок тяжелую радиостанцию, обтянутую брезентовым чехлом с лямками, стал взваливать ее под усмешки товарищей на свои широкие плечи.
– Раззява, – прокомментировал Глеб.
– Виноват, товарищ лейтенант… Сами попробуйте потаскать эту дуру. Я вам что, владимирский тяжеловоз?
– Так и есть, Коляша, – хлопнул товарища по плечу Дубровский, – ты отличаешься массивным телосложением и большой силой.
– Разговорчики, – проворчал Глеб. – Рацию несете по очереди. Дубровский – следующий. Все, мужики, пошли. Климов, Смертин – в передовой дозор!
Снова двигались краем низины, подолгу стояли за деревьями, ожидая от авангарда известий. Перебегали по одному, замирали, работали ушами. У большинства отсутствовал опыт бесшумного хождения по лесам. Где взять таких людей? Хрустел валежник под ногами, выстреливали ветки. Пашка Карякин, обливаясь потом, вился вокруг Ершова, показывал, куда ступать, отгибал ветки – а тот пер как слон со своей ношей.
Пришлось уйти за косогор в низину, там скорость упала. Справа слышалась немецкая речь, смеялись военные, бренчали котелки и фляжки. Надрывно взвизгнула губная гармошка – «гармонист» закашлялся, те, кто находился с ним рядом, залились смехом.
– Развлекаются, сволочи… – проговорил Баттахов. – Ничего, скоро мы покажем им кузькину мать, еще встретятся с бешеным русским зверем.
Этот забавный паренек, которого за глаза величали «луноликим», сильно нервничал, когда его называли якутом. «Сахаляр я, – объяснял Айхан, делая страшные глаза, – папа якут, мама русская. И жил я не в юрте на стойбище, а в нормальном доме, лесником работал в заповеднике, комсомольские собрания посещал в коллективе и в соцсоревнованиях участвовал…»
Товарищи смеялись: а в коллективе кто? Волки с оленями? И что с того, что мама русская? Якутские гены подавили все. Как Баттахов угодил на войну из далекой Якутии – было делом темным. Якутские дивизии только еще формировались.
Было известно, что прибыл он в европейскую часть РСФСР к родственникам матери, а когда началось это безумие на границе, поспешил в военкомат. Тогда казалось, что война – дело недолгое: поднимется «ярость благородная» и отбросит захватчиков за границу. Даже в страшных снах не допускалось, что лето 1941-го превратится в ад, а Красная Армия покатится на восток, корпуса и дивизии будут гибнуть в котлах, сотни тысяч солдат окажутся в плену благодаря внезапности вторжения и неумелым действиям комсостава…
Расположение пехотного батальона осталось в стороне. За спиной разразились тревожные крики. Гортанно каркал немецкий офицер. Разведчики застыли. Нет, их пока не засекли, очевидно, обнаружили погибших сослуживцев на выносном посту.
Пару минут разведчики сохраняли покой. Потом быстро возобновили движение…
Слева оборвалась низина. Расширилось открытое пространство, обозначилась проселочная дорога в разливе луговых трав. Лес на южной стороне все еще густой, но уже проходимый, осиново-березовый, с плотным ковром лопухов и папоротника.
Справа на проселочной дороге стояли грузовики, выделялись пятна палаток. Доносился размеренный гул – работали дизели. В тылу пехотного батальона расположилось еще одно подразделение. Трещали мотоциклетные моторы. Над стеблями травы двигались серые немецкие каски. Шум затих, колонна скрылась за перелеском.
Несколько минут разведчики лежали на опушке. Последовал приказ углубиться в лес, другого выхода не было. Полсотни метров от опушки – и снова на запад, с пятки на носок, огибая засохшие кустарники, стараясь не ступать в кучи бурелома и валежника.
О том, что немцы обживают эту местность, Шубин предполагал, и все же плотность немецких частей вызвала недоумение: когда успели? Хорошо хоть в чащу не суются.
Тяжелая рация переходила из рук в руки. Чусовой взвалил ее на горб, поправил лямки, шумно выдохнул и, покачиваясь, двинулся по протоптанной дорожке…
Дальше простирался молодняк – сплошной массив двухметровых осиновых побегов. Подлесок сошел на нет, зашуршала прелая листва, сапоги провалились в липкий чернозем. Шли быстро – слишком заметные мишени среди неокрепшей древесной поросли. По курсу обозначилась лесная дорога, она петляла по осиннику – с глинистым покрытием, практически не заросшая чертополохом. Только обочины обрамлял рослый бурьян – в него и рухнули разведчики, когда слева раздалась немецкая речь!
Кто не успел добежать до дороги, упал на месте.
Из-за поворота показались два солдата – в касках, при полной амуниции, вооруженные карабинами «маузер-98». Очевидно, патруль. Карабины они несли в руках, вертели головами. Но особой тревоги не выказывали – спокойно обменивались репликами.
Патруль неспешно приближался, поскрипывала глина под коваными подошвами. Пот струился по щекам, срывалось дыхание. Слава богу, только двое, за ними – вроде никого…
Немцы уже были рядом, смотрели по верхам, не замечая, что у них под ногами. Бренчала амуниция, свисающая с ремней. Это были представители пехотной части – форма с белой окантовкой (ставшая грязно-серой). Справа на груди над накладными карманами – нашитый орел вермахта, оседлавший свастику.
Немецкий язык Шубин знал не в совершенстве, но допросить «языка» или сделать выводы из подслушанного разговора мог. Один немец жаловался на плохую работу полевой почты: отправил письмо своей разлюбезной Эльзе вечером 22 июня, в тот день, когда Германия начала свою «победоносную» войну, и до сих пор нет ответа. Уже пешком могли бы сходить туда-обратно! Дрезден – это не бог весть какая даль! А вдруг письмо не дошло и Эльза нервничает? Она такая впечатлительная. Станет накручивать всех – тетушку Магду, дядю Генриха, а те ведь тоже не из железа! Товарищ успокаивал: все в порядке, Конрад, почта работает. Просто русские дороги – это такой ужас, их крайне мало, а по тем, что способны функционировать, транспорт пропускают преимущественно на восток, обратное движение слабое. Порой даже вывоз раненых превращается в проблему, не говоря уж про полевую почту. Ничего не случится с его Эльзой, понервничает и успокоится. Шанс, что ее возлюбленного убьют, крайне невелик. «На этот счет я даже не беспокоюсь, Отто, – отзывался жалобщик, – я очень переживаю за Эльзу».
Они уже было прошли мимо, но остановились, чтобы закурить. Щелкнула зажигалка. Брякнул металл – видимо, фляжка. Но – не у немцев! Шубин чуть не выругался. Кому там не лежится?! Ногу свело, а подождать полминуты – никак?!
Немцы дружно повернулись. Запомнился взгляд коренастого белобрысого – сперва недоуменный, потом в глазах появился страх.
Шубин метнулся в атаку, сжимая кулак. От удара немцу разорвало губу, брызнула кровь. Кто-то кинулся вслед командиру, кажется, Дубровский. Патруль не успел закричать, тем более воспользоваться оружием.
Блондин, откинув голову, попятился. Удар подошвой по колену сломал его, как сухую хворостину. Немец подавился хрипом, в следующий миг Глеб оседлал поверженного врага, несколько раз ударил в горло. Фриц уже был не жилец. Завершающий удар пришелся под нос – место чувствительное и очень опасное. Солдат затих, остекленели выпученные глаза. Странно, еще минуту назад он не сомневался, что вернется живым с победоносной войны. А бедная крошка Эльза… Да к черту эту Эльзу! Было бы кого жалеть! А кто пожалеет миллионы советских баб, оставшихся без мужиков?!
Шубин перевел дыхание, поднялся. Разведчики мялись с озабоченными лицами. По дороге катались два тела. Влад Дубровский душил противника, а у того, хоть шея и была не бычья, но никак не поддавалась. Немец был в настоящем ужасе, он не мог поверить, что это не сон. Он беззвучно хлюпал ртом, лицо побагровело, выступили вены на висках. Влад отдувался, но делал свою работу. Глаза врага потихоньку закатывались, движения слабели.
– Ай да физик, – уважительно пробормотал сержант Климов, мускулистый русоволосый парень среднего роста. – Смотри, что делает…
– Превращает живую материю в неживую, – сумничал Канторович.
Влад Дубровский до войны обучался на физико-математическом факультете Московского университета. Не доучился – отправился на фронт. Анемичным доходягой он не был – успешно сдавал нормативы ГТО, совмещал томление на парах с занятиями в секции бокса, любил носиться по футбольному полю. Его уважали, но частенько подтрунивали над самой учебой, – заоблачным явлением для большинства красноармейцев…
Немец сделал судорожный рывок и почти вырвался. Иван Смертин метко ударил его прикладом в голову. Треснул череп, немец затих. Дубровский сбросил его с себя. Протянул руку Паша Карякин, помог товарищу подняться.
– Увертливый, гад… – отдуваясь, проворчал Дубровский и добавил под смешки товарищей: – Да нет, все правильно, материя постоянно находится в движении…
Дорога была пустая в оба конца. Немцы отмучились – валялись с искаженными лицами. Шубин раздраженно сплюнул. Не хватало, чтобы и этих хватились. Шлейф за спиной скоро превратится в павлиний хвост. А они здесь не за этим!
– У кого фляжка брякнула? – Лейтенант сурово смотрел на подчиненных. Разведчики сделали скромные лица, поглядели на командира преданно, с недоумением и обидой. – Еще раз такое случится – пожалеют все, – процедил Глеб, – всю группу накажу. Быстро заправиться, привести в порядок снаряжение. Трупы оттащить в лес, чтобы глаза не мозолили… Дубровский, к тебе это тоже относится!
Работали стремительно: схватили мертвых за конечности, утащили в лес. Канторович подошвой разровнял следы на дороге. Была бы метла, подмел бы! Тела утрамбовывали в подвернувшуюся канаву, засыпали листвой.
– Быстро просыпаемся, товарищи красноармейцы, летать надо, бойцы! – висел над душой лейтенант Шубин. – В колонну по одному – и на запад!
Снова бежали краем леса, несли по очереди рацию. Пройденные километры с долей погрешности откладывались в голове. Не весь район был занят немцами. Где-то они стояли плотно, на других участках их не было вовсе. Очевидно, и захватчики испытывали нехватку топографических карт.
Чувствительный нос Баттахова уловил запах навоза. Сделали пятиминутную остановку. Баттахов и Смертин, оба бывшие охотники, ушли прояснять ситуацию. Вскоре вернулись, доложили. Справа деревня, дворов на двадцать, немцев в ней нет, жителей тоже не видно. Петухи не поют, куры не кудахчут – значит, немцы в ней точно были и все съестное выгребли. У противоположного леса наблюдается движение – вроде местные, собираются вернуться в свои избы…
Останавливаться не было смысла, пошли дальше. Носильщики радиостанции менялись через каждые двести метров.
Лес кончился. Шубин лег за поваленным деревом, припал к биноклю, за спиной разведчики обменивались впечатлениями.
Картина предстала безрадостная. Часть Позненского укрепрайона между деревнями Батоги и Грязино. Оборонительную линию возводили в спешке, уже после начала войны, – не особо утруждаясь логикой и смыслом. Был приказ, и армейские чиновники его исполняли. Прерывистая линия дотов, два ряда траншей с землянками и блиндажами, противотанковый ров. На его строительство мобилизовали людей из окрестных деревень. Над полем витал удушливый трупный запах.
Бой шел примерно двое суток назад, даже не бой – побоище. Противник обошел позиции обороняющегося батальона, ударил с тыла. В сражении явно участвовала немецкая бронетехника. Трупы своих солдат немцы увезли (их было немного), красноармейцев оставили – сами сгниют и станут удобрением на новых пахотных землях. Укрепрайон подвергся массированному артиллерийскому обстрелу. Потом ударили с фланга, пройдя по заболоченной низине. Пушки старых танков Т-26 и БТ-7 калибром 45 мм не могли пробить броню новых немецких машин, а сами горели как факелы. На поле осталось не меньше десятка сгоревших танков, и среди них лишь один немецкий, подорванный, очевидно, связкой гранат.
Траншеи превратились в месиво из земли и бревен, противотанковый ров защитникам не понадобился – немцы его обошли. Долговременные огневые точки превратились в обугленные горки. Враг применял технологию, отработанную еще в Польше. Слабым местом дотов были вентиляционные отдушины и места вывода кабелей. Немцы отыскивали эти участки, направляли в них огнеметные струи – пламя проходило по ходам и выжигало все, что находилось в доте. Зачастую защитники даже не успевали покинуть этот бушующий пламенем ад, превращались в головешки вместе со своими орудиями и пулеметами…
Смотреть на это было тошно. Охватывало какое-то цепенящее отчаяние.
С северо-запада доносился гул – там перемещалась боевая техника. На укрепрайоне немцев не было. Но бежать по полю, усеянному трупами, было не совсем разумно.
Шубин отполз в лес, приказал отойти и обогнуть поле, не выходя на открытые участки. Передвигались в темпе – без нытья и возражений. Люди терпели, пот пропитывал одежду. «Защитная пленка, – пошутил, отдуваясь, Паша Карякин, – ничего, пар костей не ломит». Было пять часов дня, когда группа вошла в лес и спустилась в овраг.
– Обеспечить пути отхода, – распорядился Глеб, – пятнадцать минут на отдых.
– Да чего тут обеспечивать, товарищ лейтенант? – заныл Ершов, сбрасывая рацию. – Нет же никого во всем лесу…
– А при шухере улетим на воздушном шаре? – Шубин окинул подчиненного таким взглядом, что тот прикусил язык. Не понимают, что живы только благодаря осторожным действиям.
Овраг тянулся, как дорога, – в два конца, имелись сравнительно удобные подъемы: один в тридцати метрах, другой чуть дальше. Люди упали без сил, восстанавливая дыхание. Баттахов сел на глиняный ком, привалился спиной к обрыву и закрыл глаза. Не шевелился, размеренно дышал.
– Чего это с ним? – не понял Чусовой.
– Да все с ним нормально, – отмахнулся Дубровский, – нас не научили, а жаль. Штучки их шаманские. Мгновенно засыпает, расслабляется, и через четверть часа будет полон сил, побежит впереди паровоза. А мы пока накуримся, поболтаем, толком не отдохнем…
– Так пусть научит.
– Делать ему больше нечего, – фыркнул Влад, – учить бестолковых своим штучкам. Это долгий процесс, люди годами тренируются.
– Ну и не надо, – буркнул Карякин. – Мы хоть покурим, поболтаем, насладимся короткими минутами, верно, товарищ лейтенант? Не знаю, кому как, а мне курение только помогает.
– Ерунда эти шаманские штучки-дрючки, – пробормотал Ершов, переворачиваясь на другой бок. – Шаманы-шарлатаны только мозги засоряют коренным северным народам, отвлекают от важных дел…
По неподвижному лицу сновидца проплыла загадочная улыбка – оздоровляющий сон не мешал воспринимать действительность.
Разведчики возвращались к жизни. Смертин извлек кисет, обрывки газетной бумаги – не самый подходящий материал для самокруток. Но в крайнем случае годился и такой. Подтянулись алчущие Ершов и Карякин.
– Ванька, не жадничай, – пробормотал последний, – для лучших друзей ничего не жалко. Вот убьют тебя завтра, а то и сегодня, – и на хрена тебе эти запасы? А на том свете приятно будет – все же с лучшими друзьями поделился.
– А что у немцев не взяли? – вяло отбивался Смертин. – Куча трупов, и у всех карманы забиты куревом. Им точно без надобности.
– Шутишь, Ваня? – Ершов запустил руку в чужой кисет, – мы люди тонкие, чувствительные, немецкие сигареты курить не можем. Это даже не сигареты, а трупный яд какой-то…
Разведчики подползли ближе.
– Курить будете, товарищ лейтенант? – предложил Смертин.
– Не хочу, спасибо. Да и вам не советую, хреново потом будет.
– Извиняйте, товарищ лейтенант, – в предвкушении мурлыкал Карякин, сворачивая цигарку. – А вдруг и впрямь помирать придется, а мы не покурившие?
Глеб, откинув голову, замолчал. Разведчики непринужденно общались. Некурящий Канторович вяло отбивался от предложенного «курительного кулька». Национальность при отборе людей не имела для Шубина значения. Было негласное распоряжение не принимать представителей «неблагонадежных» наций, в основном прибалтов и жителей Западной Украины, и этим указаниям следовали. Про евреев ничего не говорили.
Миша Канторович имел мышечную массу, до войны учился в Ленинграде на бухгалтера. В 1940-м отправился в армию, невзирая на протесты родителей, служил нормально, ничем не выделялся. Мать работала в «Эрмитаже» на руководящей должности, отец имел отношение к обновленному после прихода Берии НКВД. Чем он занимался по роду службы, узнать не удалось, но отношения с сыном были натянутые: с отцом Канторович практически не общался и, казалось, стесняется своего родителя. Видимо, имелись основания. Боец он был исправный, с юмором и воображением, нареканий по службе не имел. Его присутствию в полковой разведке сначала удивлялись, потом привыкли.
Шубин вяло слушал их разговоры, прикрыв глаза. Якут Баттахов не шевелился и, если честно, Глеб ему завидовал. Парень не уставал и даже не потел – последнее относилось к особенностям организма.
Сдавленно выражался, косясь на командира, Виктор Чусовой, бывший водитель с элеватора. За плечами – война с белофиннами, обморожение, ранение, потом снова в строй. В колхозную бытность – хулиган, драчун, чуть не сел за драку, но выпутался.
Шубин долго колебался, но все же взял парня, поставив ему кучу условий. И что интересно, не пожалел…