Якуб садился с закрытыми глазами в машину, брал из пепельницы уже дожидающуюся его прикуренную Джимом сигарету, и они трогались. Разговаривать они начинали, только проехав несколько миль, когда Якуб окончательно просыпался. Джим знал уже назубок этот порядок и вел себя как преданный и вышколенный водитель английской королевской семьи.
Вскоре Якуб все чаще не ночевал дома, оставаясь на рабочем месте и работая с короткими перерывами всю ночь.
Так было и в ту ночь, когда позвонил Яцек.
Шел четвертый час ночи с субботы на воскресенье.
Джим был как раз у него в комнате. Он молча склонился над электронными аптекарскими весами, которые поставил рядом с компьютером. С величайшей сосредоточенностью он развешивал кокаин на порции и засыпал их в заранее заготовленные пакетики. На компьютерном столе лежали ряды запаянных полиэтиленовых мешочков с белым порошком. Каждый содержал четыре «понюшки».
Когда Джим закончил, на столе лежало кокаина на 50 тысяч долларов.
Он обошел стол, молча складывая пакетики в ободранный, помятый чемоданчик. Затем закодировал замок чемоданчика, один браслет полицейских наручников надел себе на левое запястье и запер ключом. Второй браслет был приварен к чемоданчику. Подойдя к Якубу, Джим все так же молча положил ключ от наручников на клавиатуру компьютера и только после этого произнес:
– Это и вправду в последний раз. Не презирай меня и извини.
Якуб кипел от злости. От злости на себя за то, что согласился на это. И дело было даже не в том, что он рисковал абсолютно всем, чего достиг в жизни, так как во второй раз сознательно – поскольку согласился без всякого принуждения – стал пособником торговца наркотиком; больше всего его огорчало то, что Джим так его разочаровал. Коварно воспользовался их дружбой.
Он чувствовал себя так, словно его предали.
Ведь три месяца назад Джим пообещал, что «это в первый и последний раз», что «вот сейчас он расплатится с долгами и вылезет из этого дерьма» и что «заняться этим он может только здесь, потому что никому не придет в голову, будто в Тьюлейне в генетической лаборатории крошат мел» – так он называл это свое занятие.
Сегодня же час назад, когда Джим постучался в дверь, Якубу и в голову не пришло, что тот снова явился с «товаром». Джим стоял на пороге с прикованным к руке чемоданчиком и, с трудом совладав с дрожью голоса, сказал:
– Если я сегодня ночью это у тебя не раскрошу, то уже никогда не смогу тебя подвезти. Позволь… очень прошу.
Якуб позволил.
И пока Джим развешивал, он стоял к нему спиной, молчал и кипел от злости. Он не желал на это смотреть.
Вот так ребенок наивно верит, что если он закрыл глаза, то вокруг вовсе даже не темно.
Подошел он к столу, только когда Джим закрыл за собой дверь.
На клавиатуре компьютера лежал ключ от наручников, которыми Джим для верности приковал себя к чемоданчику с «коксом», и два маленьких пластиковых мешочка с белым порошком.
Для него.
В прошлый раз, когда Джим паковал здесь товар, Якуб попробовал кокаина.
Стол уже почти весь был занят пластиковыми пакетиками, и вдруг Джим отошел от весов, снял со стены старую фотографию в деревянной рамке, сдул пыль со стекла и прогрел его пламенем зажигалки. Затем высыпал содержимое одного пакетика на просушенную стеклянную поверхность и разделил белый порошок на три ровных полоски длиной около 8 сантиметров. Закурил сигарету, достал из бумажника половинку безопасной бритвы, вставленную в деревяшку, и принялся мельчить порошок в каждой полоске. Продолжалось это около пяти минут. Потом Джим достал из кармана мятый зеленый банкнот, свернул в трубочку и вставил один ее конец в ноздрю. Наклонился к стеклу и втянул в нос целиком одну полоску порошка. Мелкие частички, что остались на стекле, он собрал смоченным слюной пальцем и растер по деснам. Потом повернулся к Якубу, протянул ему свернутую долларовую купюру и, улыбаясь, предложил:
– Попробуй. Тебе станет хорошо. Я оставлю.
И хотя Якуб наблюдал за этим церемониалом с нескрываемым удивлением, он ни секунды не колебался. Подошел к столу, сунул в ноздрю конец долларовой трубочки и втянул в себя следующую полоску. Он сразу же ощутил легкий холодок и явное онемение в носу. Потом вернулся к своему стулу перед монитором, устроился поудобней и стал ждать. Любопытство в нем соседствовало с тревогой.
Через несколько минут Якуб почувствовал, что усталость, вызванная шестнадцатью часами интенсивной работы, проходит. У него появилось ощущение свежести силы, прилива энергии. Можно было начинать следующие шестнадцать часов. А ведь совсем недавно, перед приходом Джима, он приводил себя в чувство черным как смола кофе и сигаретами. И вдруг это ощущение бодрости, как от холодного утреннего душа после долгого спокойного сна.
Это было нечто.
Маленькой дозой порошка, состоящего из 25 связанных между собой атомов, он обманул свои тело и мозг. Вдобавок он почувствовал себя сильным, блистательным и необыкновенно умным. Ему казалось, что если бы он сейчас начал писать программу, то получилась бы лучшая программа в его жизни.
И у него совершенно не было ощущения, что сейчас он не является собой. Напротив, он чувствовал, что это он, Якуб, но обретший небывалую значительность. У него пропали все страхи, опасения, исчезли сомнения и неуверенность.
Зато он всегда и во всем был прав.
Какое-то мгновение он упивался этим чувством. И начинал понимать, что людям может хотеться как можно чаще устраивать себе подобное состояние.
Особенно слабым или тем, кому необходимо ощутить силу или по крайней мере сыграть сильного. Достаточно нескольких граммов химического соединения, хорошо функционирующей слизистой оболочки, и ты оказываешься безмерно значительным, мудрым, сильным, остроумным, приятным, красноречивым, обворожительным, сознающим свою силу человеком, именно таким, каким тебе всегда хотелось быть. Длится это обычно не более двадцати минут, стоит десятки долларов, является противозаконным, скверно действует на сердце и мозг. А к тому же через некоторое время ты чувствуешь чудовищное похмелье, какого не было бы даже после гектолитра браги.
Кокаин не вызывает никаких галлюцинаций, разноцветных снов и ощущения, будто ты паришь над росистым летним лугом, где порхают бабочки и бегают нагие нимфы.
Это совсем другое химическое соединение.
Он слишком дорог, чтобы тратить его на банальные состояния, к которым в общем-то могут привести хорошая музыка, бутылка вина или влюбленность.
После кокаина человек видит сны о могуществе. После кокаина у него куда лучшие гены. После кокаина он – дитя куда более доброго Бога. Этого человеку не подарит никакое вино, никакая музыка и ни одна женщина. Кроме того, ничто так не превращает нормальный спокойный секс в «водородный взрыв», как выражается Джим. И это самое опасное. Нормальный секс в сравнении с посткокаиновым все равно что «любовь с манекеном из универмага в Москве или Восточном Берлине». После этого остаются чересчур хорошие воспоминания и слишком серая действительность. По словам Джима, только после ЛСД может быть лучше. «Потому что тогда ты занимаешься сексом всеми клетками, а у тебя одних нейронов миллиарды».
Якуб осознал опасность этого в тот вечер, когда Джим признался ему, что «секс без „вещества“ наполняет его паническим страхом». Он перестал быть для него реализацией желания, а стал проверкой, «может ли он еще».
«Понимаешь, – признался Джим, – без „вещества“ это все равно что запихивать слизня в щель телефонного аппарата, который несколько часов стоял на морозе»,
Якуб помнит, что когда он еще пребывал под действием кокаина, Джим, внимательно наблюдавший за ним все время, тоном знатока объявил: «Ну я же говорил, что тебе станет хорошо».
Да, ему было хорошо.
Они начали разговаривать.
Хотя они были знакомы и дружили уже свыше полугода, никогда еще им не случалось разговаривать так откровенно и искренне, как в тот раз после кокаина. Якуб давно уже хотел спросить Джима, но все никак не решался. Но теперь нерешительность исчезла, и он задал вопрос о Кимберли, про которую Джим ни разу не сказал «моя девушка», «моя женщина» или «моя невеста», но с которой всюду бывал, спал, делал покупки.
Кимберли, которую только Джим так называл, потому что остальные обращались к ней просто Ким, была студенткой Тьюлейнского университета. Она училась на последнем курсе юридического; Якуб недавно прочел в университетской газете, что она – самая лучшая студентка в истории факультета, а на факультете училось около шести тысяч студентов. Всем знавшим ее было ясно, что это вовсе не результат влияния ее отца, известного хирурга и одновременно ректора Медицинской академии при университете.
Отец очень любил Ким, но по-своему, проявляя свою любовь в спешке, в немногие свободные минуты между дежурствами в клинике, лекциями, конгрессами, служебными командировками и проектами, в работе над которыми он участвовал. Он так любил ее, что только из-за нее оставался в браке, ставшем, можно сказать, фиктивным, с женщиной, которая изменила ему уже во время свадебного путешествия и испытывала гораздо большую привязанность к его кредитным карточкам и коллегам, занимающимся косметической хирургией. А после того как его брат, тоже известный хирург, покончил с собой, когда открылось, что он торгует органами для пересадки, у отца Ким осталась только она. Она, талантливая Ким, которой он гордился и будущее которой уже полностью спланировал. А пока, не имея для нее времени, успокаивал совесть, покупая ей дорогие машины.
Ким действительно была необыкновенно умна, способна, трудолюбива и своими успехами была обязана только себе. Отцу – если не считать машин – она была обязана лишь генами, да и то не всеми, а только частью. И поэтому те, кто знал ее, были удивлены известием, что Ким – «женщина Джима». Джима, который, правда, проучился четыре семестра в Гарварде, но потом за торговлю наркотиками отсидел четыре года в тюрьме в Батон-Руж, откуда после двух третей срока был условно освобожден за примерное поведение.
Человек без будущего, а в нищем настоящем пять дней в неделю вкалывающий на рытье котлованов для больших строек за шесть долларов в час. Прошлое его было настолько сокрушительным, что даже два курса архитектурного факультета в Гарварде не производили впечатления на потенциальных работодателей Джима. Он не мог убедить их поручить ему более ответственную работу, максимум, на что они шли, это брали его на копку котлованов для больших строек в Новом Орлеане и окрестностях.
Естественно, это угнетало его, мучило, становилось причиной депрессии. Порой ему бывало так скверно, он ощущал такую безнадежность, что каждое утро – а по утрам самое худшее время для людей в депрессии – казалось ему продолжением казни прошедшего дня. Депрессии бывали настолько сильными, что из них приходилось вырываться, хотя Джим знал, что рискует, и с помощью кокаина.
С таким вот мужчиной спала девушка, принадлежащая к одному из самых лучших домов Нового Орлеана, единственная дочка ректора Медицинской академии, обладающая незаурядным умом, заурядной внешностью, будущая адвокатесса, собирающаяся специализироваться в сфере права, касающегося торговли наркотиками, что придавало специфический привкус их роману. У многих знавших ее просто в голове не умещалось,как гениальная Ким могла влюбиться в начинающего, но уже закоренелого наркомана, каким, по мнению большинства, был Джим.
Но у тех, кто не мог этого понять, просто не было всех данных.
К примеру, они не знали, что для Ким отцовский поцелуй с пожеланием спокойной ночи был бы стократ дороже всех этих сраных, дурацких машин, стоящих целое состояние.
Хотя бы раз в неделю и пусть даже во сне.
Ведь она, хоть отец этого не знал, никогда не засыпала, пока он не возвращался домой. Лежа в постели и прижимая к себе плюшевого медвежонка коала, которого отец купил ей, когда как-то взял ее с собой в Сидней, она ждала, когда он запаркует машину, просмотрит почту, лежащую на столике в гостиной, примет душ в ванной для гостей на первом этаже, чтобы не будить жену, и тихо пройдет в спальню. Он проходил мимо ее комнаты, и она замирала в надежде, что он зайдет. Но он давно уже этого не делал. Каждый вечер она ждала, однако он не заходил, и с каждым вечером медвежонок коала с промокшим от ее слез ухом становился все более чуждым.
И однажды ночью – тогда она уже познакомилась с Джимом, – когда он снова прошел мимо ее комнаты, Ким встала, спустилась в кухню и электрическим ножом для резки хлеба отпилила голову медвежонку из Сиднея.
При этом она даже не плакала. Потом ее вырвало.
Утром, когда отец зашел в кухню, чтобы приготовить себе кофе, голова и туловище медвежонка коала так же лежали рядом с хлебным ножом.
Джим не подарил бы ей даже плюшевого медведя, потому что никому не делал подарков, но и никогда не позволил бы, чтобы она заснула без поцелуя и пожелания спокойной ночи. Кроме того, он был способен прийти к ней ночью или под утро с букетом белых роз, потому что вдруг почувствовал, что «давно не приносил ей цветов». Они всегда были белые, и Джим всегда приносил их ночью. Он оставался у нее до рассвета и делал с ней все то, что только он был способен так чудесно делать.
Потому с тех пор, как Ким влюбилась в Джима, она уже не просыпается по ночам от страшного сна, в котором у медвежонка коала из Сиднея оказывается голова ее отца.
Связь Джима и Кимберли скрывала еще одну тайну. Тогда, во время разговора «после понюшки», Якуб узнал ее.
Время от времени Джим и Кимберли приглашали Якуба в хороший ресторан, с удовольствием наблюдая, как «молодой ученый из-за железного занавеса» восхищается декадентским ужином с омаром и учится различать французские вина. Как-то Якуб обратил внимание, что после каждого такого дружеского ужина Ким оставляла их с Джимом за столом, иногда довольно надолго, и возвращалась потом какая-то немножко изменившаяся. Макияж у нее был размазан, порой было видно, что она плакала, и каждый раз она бывала томная и молчаливая. Она так эротически прижималась к Джиму, что даже Якубу становилось жарко. Иногда ее возвращения приходилось ждать и по полчаса. Джим тогда покупал мексиканскую «Корону», любимое пиво Якуба, либо они курили хорошие сигары, а случалось, выходили на паркинг, чтобы покурить марихуаны. И хотя в поведении Ким было что-то ненормальное, Джим никогда не объяснял, куда и зачем она выходит.
А сейчас рассказал.
У Ким была булимия.
Тогда, в середине восьмидесятых, для приехавшего из Польши слово «булимия» ассоциировалось с названием экзотического цветка, и Джиму пришлось долго объясять что это в действительности означает. После каждой обильной трапезы Ким нужно было выйти и просто-напросто избавиться от съеденного. Она отправлялась в туалет, смотрела, как он выглядит, и, только убедившись, что там чисто и приятно, выташнивала то, что съела. Делать это Ким могла только в эстетически изысканных туалетах. С особым удовольствием она это делала после обильных и роскошных ужинов с вином и свечами. Если же туалет не соответствовал ее требованиям, она брала такси или машину с паркинга и ехала к себе домой в комфортабельную виллу на Чарльз-авеню в Гарден-Дистрикт, забиралась в свою ванную, а потом возвращалась к Джиму.
Джим рассказал, что для Ким это очень эротическое переживание. Когда ее рвало, она испытывала сексуальное удовлетворение, на которое реагировала плачем – от счастья, отчего возвращалась к столику томная и с размазанной косметикой. А то, что она потом за столиком льнула к Джиму, так это была естественная реакция женщины, которая льнет к любовнику после любовного акта. Джим знал это и отвечал ей нежностью, чего в других обстоятельствах никогда не делал. В такие моменты «сразу после этого» он был для нее самым нежным мужчиной в мире. Он давал ей то, о чем мечтает большинство женщин, но испытывают только немногие. Причем почти всегда он давал ей это за хорошим вином, при свечах и с музыкальным фоном. И было абсолютно неважно, что по счету чаще всего платила она, хотя приглашал ее Джим. Джим пленял ее своей театрально экзальтированной и преувеличенной нежностью, о чем прекрасно знал; он талантливо манипулировал женщинами с тех пор как заметил, что сильней всего они привязываются к мужчинам, которые умеют слушать, выказывать нежность и смешить.
Эта покорность была довольно-таки утонченным фрагментом системы, которую они выстроили на протяжении этой связи, хотя на самом-то деле Джим привязал к себе Ким совершенно другим. Он знал, где достать первоклассный кокаин, и прекрасно знал, как кокаин действует и что сделать, чтобы он подействовал еще лучше. Молекулы этого вещества быстрей всего попадают в кровь через слизистую оболочку, отчего большинство людей принимают его через нос.
Но у женщин самая большая площадь слизистой оболочки – во влагалище.
Там квадратные километры слизистой оболочки, сквозь которую в кровь может проникнуть любые частички с молекулярной массой, как у кокаина. Джим и это прекрасно знал. Иногда, лежа в постели с Ким, он намеренно сдерживался и не входил в нее, пока она не начинала стонать от нетерпения и умолять его взять ее. И если у Джима было достаточно кокаина в кармане брюк или в ночном столике, он вскрывал пластиковый мешочек с порошком и, прежде чем войти в Ким, старательно натирал член кокаином. Он знал, что кокаин действует анестезирующе. Поэтому во время акта он регистрировал гораздо меньше сигналов от фрикции и мог ждать, не опасаясь, что, несмотря на сильное возбуждение, утратит контроль и пройдет через точку, после которой поворота для мужчины уже нет.
Ему приходилось сдерживать себя около двух минут, что для большинства мужчин, как свидетельствует статистика, является проблемой. А Ким в это время переживала свои необыкновенные первые две минуты, которые для большинства женщин обычно оказываются последними, после чего испытывала настоящий kick и, по словам Джима, у которого была страсть к «поэтическим» и несколько безвкусным преувеличениям, «внезапно переносилась на другую планету, в совершенно иное измерение абсолютного безмерного наслаждения».
И хотя, если говорить по правде, Ким испытывала это благодаря своей слизистой оболочке, химическим
свойствам и крохотным размерам молекулы кокаина, она была свято убеждена, что это следствие только и исключительно любви Джима.
Якуб, когда услышал этот рассказ Джима, подумал, достанет ли у него когда-нибудь столько смелости.
И столько кокаина.
Но это было три месяца назад.
А сейчас он ненавидел Джима. За то, что тот обманул его.
Он сел за стол, с яростью вырвал из разъема клавиатуру, на которой Джим оставил два пакетика с белым порошком и ключ от наручников, и швырнул на кучу коробок и папок возле окна.
Минут через пятнадцать ярость улеглась, он решил вернуться к работе, однако это оказалось невозможно. Он встал, подошел к окну и принялся извлекать клавиатуру из кучи. И тут же краем глаза в самом углу возле горшка с засохшей пальмой, которую он неизменно забывал поливать, заметил пакетик с порошком. Якуб поднял его, снял со стены ту самую фотографию, которой в прошлый раз воспользовался Джим, уселся на пол, высушил огнем зажигалки стекло и высыпал содержимое пакетика на еще теплую поверхность. Потом встал, достал из ящика письменного стола бритву, которую держал в нем с тех пор, как стал проводить тут ночи за работой, вытащил из нее лезвие. Вернулся к окну и принялся неловко рубить острием кучку порошка. Не прошло и минуты, как он почувствовал, что рука у него немеет.
«Как Джим мог толочь этот чертов порошок пятнадцать минут без передыха?» – подумал он.
Явно Джим научился этому не в Гарварде, а в тюряге.
Вскоре Якуб все чаще не ночевал дома, оставаясь на рабочем месте и работая с короткими перерывами всю ночь.
Так было и в ту ночь, когда позвонил Яцек.
Шел четвертый час ночи с субботы на воскресенье.
Джим был как раз у него в комнате. Он молча склонился над электронными аптекарскими весами, которые поставил рядом с компьютером. С величайшей сосредоточенностью он развешивал кокаин на порции и засыпал их в заранее заготовленные пакетики. На компьютерном столе лежали ряды запаянных полиэтиленовых мешочков с белым порошком. Каждый содержал четыре «понюшки».
Когда Джим закончил, на столе лежало кокаина на 50 тысяч долларов.
Он обошел стол, молча складывая пакетики в ободранный, помятый чемоданчик. Затем закодировал замок чемоданчика, один браслет полицейских наручников надел себе на левое запястье и запер ключом. Второй браслет был приварен к чемоданчику. Подойдя к Якубу, Джим все так же молча положил ключ от наручников на клавиатуру компьютера и только после этого произнес:
– Это и вправду в последний раз. Не презирай меня и извини.
Якуб кипел от злости. От злости на себя за то, что согласился на это. И дело было даже не в том, что он рисковал абсолютно всем, чего достиг в жизни, так как во второй раз сознательно – поскольку согласился без всякого принуждения – стал пособником торговца наркотиком; больше всего его огорчало то, что Джим так его разочаровал. Коварно воспользовался их дружбой.
Он чувствовал себя так, словно его предали.
Ведь три месяца назад Джим пообещал, что «это в первый и последний раз», что «вот сейчас он расплатится с долгами и вылезет из этого дерьма» и что «заняться этим он может только здесь, потому что никому не придет в голову, будто в Тьюлейне в генетической лаборатории крошат мел» – так он называл это свое занятие.
Сегодня же час назад, когда Джим постучался в дверь, Якубу и в голову не пришло, что тот снова явился с «товаром». Джим стоял на пороге с прикованным к руке чемоданчиком и, с трудом совладав с дрожью голоса, сказал:
– Если я сегодня ночью это у тебя не раскрошу, то уже никогда не смогу тебя подвезти. Позволь… очень прошу.
Якуб позволил.
И пока Джим развешивал, он стоял к нему спиной, молчал и кипел от злости. Он не желал на это смотреть.
Вот так ребенок наивно верит, что если он закрыл глаза, то вокруг вовсе даже не темно.
Подошел он к столу, только когда Джим закрыл за собой дверь.
На клавиатуре компьютера лежал ключ от наручников, которыми Джим для верности приковал себя к чемоданчику с «коксом», и два маленьких пластиковых мешочка с белым порошком.
Для него.
В прошлый раз, когда Джим паковал здесь товар, Якуб попробовал кокаина.
Стол уже почти весь был занят пластиковыми пакетиками, и вдруг Джим отошел от весов, снял со стены старую фотографию в деревянной рамке, сдул пыль со стекла и прогрел его пламенем зажигалки. Затем высыпал содержимое одного пакетика на просушенную стеклянную поверхность и разделил белый порошок на три ровных полоски длиной около 8 сантиметров. Закурил сигарету, достал из бумажника половинку безопасной бритвы, вставленную в деревяшку, и принялся мельчить порошок в каждой полоске. Продолжалось это около пяти минут. Потом Джим достал из кармана мятый зеленый банкнот, свернул в трубочку и вставил один ее конец в ноздрю. Наклонился к стеклу и втянул в нос целиком одну полоску порошка. Мелкие частички, что остались на стекле, он собрал смоченным слюной пальцем и растер по деснам. Потом повернулся к Якубу, протянул ему свернутую долларовую купюру и, улыбаясь, предложил:
– Попробуй. Тебе станет хорошо. Я оставлю.
И хотя Якуб наблюдал за этим церемониалом с нескрываемым удивлением, он ни секунды не колебался. Подошел к столу, сунул в ноздрю конец долларовой трубочки и втянул в себя следующую полоску. Он сразу же ощутил легкий холодок и явное онемение в носу. Потом вернулся к своему стулу перед монитором, устроился поудобней и стал ждать. Любопытство в нем соседствовало с тревогой.
Через несколько минут Якуб почувствовал, что усталость, вызванная шестнадцатью часами интенсивной работы, проходит. У него появилось ощущение свежести силы, прилива энергии. Можно было начинать следующие шестнадцать часов. А ведь совсем недавно, перед приходом Джима, он приводил себя в чувство черным как смола кофе и сигаретами. И вдруг это ощущение бодрости, как от холодного утреннего душа после долгого спокойного сна.
Это было нечто.
Маленькой дозой порошка, состоящего из 25 связанных между собой атомов, он обманул свои тело и мозг. Вдобавок он почувствовал себя сильным, блистательным и необыкновенно умным. Ему казалось, что если бы он сейчас начал писать программу, то получилась бы лучшая программа в его жизни.
И у него совершенно не было ощущения, что сейчас он не является собой. Напротив, он чувствовал, что это он, Якуб, но обретший небывалую значительность. У него пропали все страхи, опасения, исчезли сомнения и неуверенность.
Зато он всегда и во всем был прав.
Какое-то мгновение он упивался этим чувством. И начинал понимать, что людям может хотеться как можно чаще устраивать себе подобное состояние.
Особенно слабым или тем, кому необходимо ощутить силу или по крайней мере сыграть сильного. Достаточно нескольких граммов химического соединения, хорошо функционирующей слизистой оболочки, и ты оказываешься безмерно значительным, мудрым, сильным, остроумным, приятным, красноречивым, обворожительным, сознающим свою силу человеком, именно таким, каким тебе всегда хотелось быть. Длится это обычно не более двадцати минут, стоит десятки долларов, является противозаконным, скверно действует на сердце и мозг. А к тому же через некоторое время ты чувствуешь чудовищное похмелье, какого не было бы даже после гектолитра браги.
Кокаин не вызывает никаких галлюцинаций, разноцветных снов и ощущения, будто ты паришь над росистым летним лугом, где порхают бабочки и бегают нагие нимфы.
Это совсем другое химическое соединение.
Он слишком дорог, чтобы тратить его на банальные состояния, к которым в общем-то могут привести хорошая музыка, бутылка вина или влюбленность.
После кокаина человек видит сны о могуществе. После кокаина у него куда лучшие гены. После кокаина он – дитя куда более доброго Бога. Этого человеку не подарит никакое вино, никакая музыка и ни одна женщина. Кроме того, ничто так не превращает нормальный спокойный секс в «водородный взрыв», как выражается Джим. И это самое опасное. Нормальный секс в сравнении с посткокаиновым все равно что «любовь с манекеном из универмага в Москве или Восточном Берлине». После этого остаются чересчур хорошие воспоминания и слишком серая действительность. По словам Джима, только после ЛСД может быть лучше. «Потому что тогда ты занимаешься сексом всеми клетками, а у тебя одних нейронов миллиарды».
Якуб осознал опасность этого в тот вечер, когда Джим признался ему, что «секс без „вещества“ наполняет его паническим страхом». Он перестал быть для него реализацией желания, а стал проверкой, «может ли он еще».
«Понимаешь, – признался Джим, – без „вещества“ это все равно что запихивать слизня в щель телефонного аппарата, который несколько часов стоял на морозе»,
Якуб помнит, что когда он еще пребывал под действием кокаина, Джим, внимательно наблюдавший за ним все время, тоном знатока объявил: «Ну я же говорил, что тебе станет хорошо».
Да, ему было хорошо.
Они начали разговаривать.
Хотя они были знакомы и дружили уже свыше полугода, никогда еще им не случалось разговаривать так откровенно и искренне, как в тот раз после кокаина. Якуб давно уже хотел спросить Джима, но все никак не решался. Но теперь нерешительность исчезла, и он задал вопрос о Кимберли, про которую Джим ни разу не сказал «моя девушка», «моя женщина» или «моя невеста», но с которой всюду бывал, спал, делал покупки.
Кимберли, которую только Джим так называл, потому что остальные обращались к ней просто Ким, была студенткой Тьюлейнского университета. Она училась на последнем курсе юридического; Якуб недавно прочел в университетской газете, что она – самая лучшая студентка в истории факультета, а на факультете училось около шести тысяч студентов. Всем знавшим ее было ясно, что это вовсе не результат влияния ее отца, известного хирурга и одновременно ректора Медицинской академии при университете.
Отец очень любил Ким, но по-своему, проявляя свою любовь в спешке, в немногие свободные минуты между дежурствами в клинике, лекциями, конгрессами, служебными командировками и проектами, в работе над которыми он участвовал. Он так любил ее, что только из-за нее оставался в браке, ставшем, можно сказать, фиктивным, с женщиной, которая изменила ему уже во время свадебного путешествия и испытывала гораздо большую привязанность к его кредитным карточкам и коллегам, занимающимся косметической хирургией. А после того как его брат, тоже известный хирург, покончил с собой, когда открылось, что он торгует органами для пересадки, у отца Ким осталась только она. Она, талантливая Ким, которой он гордился и будущее которой уже полностью спланировал. А пока, не имея для нее времени, успокаивал совесть, покупая ей дорогие машины.
Ким действительно была необыкновенно умна, способна, трудолюбива и своими успехами была обязана только себе. Отцу – если не считать машин – она была обязана лишь генами, да и то не всеми, а только частью. И поэтому те, кто знал ее, были удивлены известием, что Ким – «женщина Джима». Джима, который, правда, проучился четыре семестра в Гарварде, но потом за торговлю наркотиками отсидел четыре года в тюрьме в Батон-Руж, откуда после двух третей срока был условно освобожден за примерное поведение.
Человек без будущего, а в нищем настоящем пять дней в неделю вкалывающий на рытье котлованов для больших строек за шесть долларов в час. Прошлое его было настолько сокрушительным, что даже два курса архитектурного факультета в Гарварде не производили впечатления на потенциальных работодателей Джима. Он не мог убедить их поручить ему более ответственную работу, максимум, на что они шли, это брали его на копку котлованов для больших строек в Новом Орлеане и окрестностях.
Естественно, это угнетало его, мучило, становилось причиной депрессии. Порой ему бывало так скверно, он ощущал такую безнадежность, что каждое утро – а по утрам самое худшее время для людей в депрессии – казалось ему продолжением казни прошедшего дня. Депрессии бывали настолько сильными, что из них приходилось вырываться, хотя Джим знал, что рискует, и с помощью кокаина.
С таким вот мужчиной спала девушка, принадлежащая к одному из самых лучших домов Нового Орлеана, единственная дочка ректора Медицинской академии, обладающая незаурядным умом, заурядной внешностью, будущая адвокатесса, собирающаяся специализироваться в сфере права, касающегося торговли наркотиками, что придавало специфический привкус их роману. У многих знавших ее просто в голове не умещалось,как гениальная Ким могла влюбиться в начинающего, но уже закоренелого наркомана, каким, по мнению большинства, был Джим.
Но у тех, кто не мог этого понять, просто не было всех данных.
К примеру, они не знали, что для Ким отцовский поцелуй с пожеланием спокойной ночи был бы стократ дороже всех этих сраных, дурацких машин, стоящих целое состояние.
Хотя бы раз в неделю и пусть даже во сне.
Ведь она, хоть отец этого не знал, никогда не засыпала, пока он не возвращался домой. Лежа в постели и прижимая к себе плюшевого медвежонка коала, которого отец купил ей, когда как-то взял ее с собой в Сидней, она ждала, когда он запаркует машину, просмотрит почту, лежащую на столике в гостиной, примет душ в ванной для гостей на первом этаже, чтобы не будить жену, и тихо пройдет в спальню. Он проходил мимо ее комнаты, и она замирала в надежде, что он зайдет. Но он давно уже этого не делал. Каждый вечер она ждала, однако он не заходил, и с каждым вечером медвежонок коала с промокшим от ее слез ухом становился все более чуждым.
И однажды ночью – тогда она уже познакомилась с Джимом, – когда он снова прошел мимо ее комнаты, Ким встала, спустилась в кухню и электрическим ножом для резки хлеба отпилила голову медвежонку из Сиднея.
При этом она даже не плакала. Потом ее вырвало.
Утром, когда отец зашел в кухню, чтобы приготовить себе кофе, голова и туловище медвежонка коала так же лежали рядом с хлебным ножом.
Джим не подарил бы ей даже плюшевого медведя, потому что никому не делал подарков, но и никогда не позволил бы, чтобы она заснула без поцелуя и пожелания спокойной ночи. Кроме того, он был способен прийти к ней ночью или под утро с букетом белых роз, потому что вдруг почувствовал, что «давно не приносил ей цветов». Они всегда были белые, и Джим всегда приносил их ночью. Он оставался у нее до рассвета и делал с ней все то, что только он был способен так чудесно делать.
Потому с тех пор, как Ким влюбилась в Джима, она уже не просыпается по ночам от страшного сна, в котором у медвежонка коала из Сиднея оказывается голова ее отца.
Связь Джима и Кимберли скрывала еще одну тайну. Тогда, во время разговора «после понюшки», Якуб узнал ее.
Время от времени Джим и Кимберли приглашали Якуба в хороший ресторан, с удовольствием наблюдая, как «молодой ученый из-за железного занавеса» восхищается декадентским ужином с омаром и учится различать французские вина. Как-то Якуб обратил внимание, что после каждого такого дружеского ужина Ким оставляла их с Джимом за столом, иногда довольно надолго, и возвращалась потом какая-то немножко изменившаяся. Макияж у нее был размазан, порой было видно, что она плакала, и каждый раз она бывала томная и молчаливая. Она так эротически прижималась к Джиму, что даже Якубу становилось жарко. Иногда ее возвращения приходилось ждать и по полчаса. Джим тогда покупал мексиканскую «Корону», любимое пиво Якуба, либо они курили хорошие сигары, а случалось, выходили на паркинг, чтобы покурить марихуаны. И хотя в поведении Ким было что-то ненормальное, Джим никогда не объяснял, куда и зачем она выходит.
А сейчас рассказал.
У Ким была булимия.
Тогда, в середине восьмидесятых, для приехавшего из Польши слово «булимия» ассоциировалось с названием экзотического цветка, и Джиму пришлось долго объясять что это в действительности означает. После каждой обильной трапезы Ким нужно было выйти и просто-напросто избавиться от съеденного. Она отправлялась в туалет, смотрела, как он выглядит, и, только убедившись, что там чисто и приятно, выташнивала то, что съела. Делать это Ким могла только в эстетически изысканных туалетах. С особым удовольствием она это делала после обильных и роскошных ужинов с вином и свечами. Если же туалет не соответствовал ее требованиям, она брала такси или машину с паркинга и ехала к себе домой в комфортабельную виллу на Чарльз-авеню в Гарден-Дистрикт, забиралась в свою ванную, а потом возвращалась к Джиму.
Джим рассказал, что для Ким это очень эротическое переживание. Когда ее рвало, она испытывала сексуальное удовлетворение, на которое реагировала плачем – от счастья, отчего возвращалась к столику томная и с размазанной косметикой. А то, что она потом за столиком льнула к Джиму, так это была естественная реакция женщины, которая льнет к любовнику после любовного акта. Джим знал это и отвечал ей нежностью, чего в других обстоятельствах никогда не делал. В такие моменты «сразу после этого» он был для нее самым нежным мужчиной в мире. Он давал ей то, о чем мечтает большинство женщин, но испытывают только немногие. Причем почти всегда он давал ей это за хорошим вином, при свечах и с музыкальным фоном. И было абсолютно неважно, что по счету чаще всего платила она, хотя приглашал ее Джим. Джим пленял ее своей театрально экзальтированной и преувеличенной нежностью, о чем прекрасно знал; он талантливо манипулировал женщинами с тех пор как заметил, что сильней всего они привязываются к мужчинам, которые умеют слушать, выказывать нежность и смешить.
Эта покорность была довольно-таки утонченным фрагментом системы, которую они выстроили на протяжении этой связи, хотя на самом-то деле Джим привязал к себе Ким совершенно другим. Он знал, где достать первоклассный кокаин, и прекрасно знал, как кокаин действует и что сделать, чтобы он подействовал еще лучше. Молекулы этого вещества быстрей всего попадают в кровь через слизистую оболочку, отчего большинство людей принимают его через нос.
Но у женщин самая большая площадь слизистой оболочки – во влагалище.
Там квадратные километры слизистой оболочки, сквозь которую в кровь может проникнуть любые частички с молекулярной массой, как у кокаина. Джим и это прекрасно знал. Иногда, лежа в постели с Ким, он намеренно сдерживался и не входил в нее, пока она не начинала стонать от нетерпения и умолять его взять ее. И если у Джима было достаточно кокаина в кармане брюк или в ночном столике, он вскрывал пластиковый мешочек с порошком и, прежде чем войти в Ким, старательно натирал член кокаином. Он знал, что кокаин действует анестезирующе. Поэтому во время акта он регистрировал гораздо меньше сигналов от фрикции и мог ждать, не опасаясь, что, несмотря на сильное возбуждение, утратит контроль и пройдет через точку, после которой поворота для мужчины уже нет.
Ему приходилось сдерживать себя около двух минут, что для большинства мужчин, как свидетельствует статистика, является проблемой. А Ким в это время переживала свои необыкновенные первые две минуты, которые для большинства женщин обычно оказываются последними, после чего испытывала настоящий kick и, по словам Джима, у которого была страсть к «поэтическим» и несколько безвкусным преувеличениям, «внезапно переносилась на другую планету, в совершенно иное измерение абсолютного безмерного наслаждения».
И хотя, если говорить по правде, Ким испытывала это благодаря своей слизистой оболочке, химическим
свойствам и крохотным размерам молекулы кокаина, она была свято убеждена, что это следствие только и исключительно любви Джима.
Якуб, когда услышал этот рассказ Джима, подумал, достанет ли у него когда-нибудь столько смелости.
И столько кокаина.
Но это было три месяца назад.
А сейчас он ненавидел Джима. За то, что тот обманул его.
Он сел за стол, с яростью вырвал из разъема клавиатуру, на которой Джим оставил два пакетика с белым порошком и ключ от наручников, и швырнул на кучу коробок и папок возле окна.
Минут через пятнадцать ярость улеглась, он решил вернуться к работе, однако это оказалось невозможно. Он встал, подошел к окну и принялся извлекать клавиатуру из кучи. И тут же краем глаза в самом углу возле горшка с засохшей пальмой, которую он неизменно забывал поливать, заметил пакетик с порошком. Якуб поднял его, снял со стены ту самую фотографию, которой в прошлый раз воспользовался Джим, уселся на пол, высушил огнем зажигалки стекло и высыпал содержимое пакетика на еще теплую поверхность. Потом встал, достал из ящика письменного стола бритву, которую держал в нем с тех пор, как стал проводить тут ночи за работой, вытащил из нее лезвие. Вернулся к окну и принялся неловко рубить острием кучку порошка. Не прошло и минуты, как он почувствовал, что рука у него немеет.
«Как Джим мог толочь этот чертов порошок пятнадцать минут без передыха?» – подумал он.
Явно Джим научился этому не в Гарварде, а в тюряге.