— Не дай вам бог увидеть русский бунт, — усмехаясь, очень тихо произнесла Нелли.

— Так что, Игореха, произвол в общаге — залог высшей духовной свободы. Ну а проходной двор… Так ведь это квасное братство не с бухты-барахты возникло, это какая-то форма совести… Колебет оно, конечно, часто, но если следовать его законам, то никогда подлости не совершишь…

— Ванечка, не надо материться, — попросила Леля.

— А тайн тут нету — так это двояко расценить можно, — не услышав Лели, продолжал разгоряченный вином Ванька. — Конечно, от этого и дикое общажное блядство. Но из-за того, что жизнь твоя прозрачна, здесь соврать нельзя. Вот за это я люблю общагу больше всего. Демагогии, идиотизма — выше крыши, но лжи здесь нет. Спастись тут только совестью можно. Ложь — это ведь главная защита человека. Если ее отнимают, поневоле психовать начинаешь. Из-за нервозности здесь… ну… сила духовной жизни, что ли, выше. Общага сама тебя к высшей жизни вытаскивает.

— Эта тирада, Иван, по канонам литературных жанров называется панегириком, — веско заметил Игорь. — А он необъективен по многим причинам. Во-первых…

— Погоди, Игореха, дай договорить, — отмахнулся Ванька. Он был красный, потный, взлохмаченный. Внимательно глядя на него, Нелли аккуратно зажгла сигарету. — Здесь соврать нельзя, значит, верно себя оцениваешь и начинаешь к себе серьезно относиться, потому что, кроме себя, ничего больше нет. И жить по-настоящему только здесь начинаешь, потому что общага сразу ставит перед тобой те вопросы, на которые надо отвечать, если хочешь человеком оставаться. И нигде, кроме общаги, с ними напрямую не столкнуться, потому что обычно они растворены в быту, незаметны и даже как-то необязательны, ведь они же глубинные, сокровенные. Да, кроме общаги, и не ответишь на них нигде — накала не хватит, не готов будешь, прощелкаешь их к чертовой матери и останешься последним чмом. Здесь наша жизнь как в фокусе собрана, предельно обострена и обнажена, потому что общага — это… это…

Ванька опять сбился, не находя слов.

— Истина, — вдруг сказал Отличник.

— Не ожидал я, Иван, что ты вдруг окажешься таким пламенным апологетом общаги, — заметил Игорь, — и столько обнаружишь в ней достоинств, доселе нам не ведомых…

— Весь мир — общага, — сказала Нелли.



Отличник задумался: а чем же для него является общага? Он вспомнил ее всю, словно вышел из пересечения каких-то пространств и оказался напротив ее подъезда, а над ним, надменно не опуская взгляда, стояла общажная стена, сложенная из желтого, как вечность, кирпича. Отличник словно входил в смысл общаги, как в здание, и уже сам только вход нес в себе массу значений. Отличник представил, как он поднимается по ступенькам крыльца, и перед ним ряд из шести дверей. В этом ряду тайна только в крайней левой двери, ибо лишь она открывается, а остальные заперты намертво. Человек, решивший войти в общагу, обязательно почувствует свое ничтожество у этих зачарованных дверей, когда несколько раз подряд не сможет совершить элементарного действия — открыть какую-либо из них. А найдя нужную, он окажется в узком коридорчике, который собьет с толку, заставляя повернуть перпендикулярно тому направлению, на продвижение по которому человек затратил уже столько усилий. Коридорчик этот разделен пополам еще одной дверью, которая, притянутая пружиной, всегда закрыта и хитро открывается на входящего, заставляя его сделать оторопелый шаг назад. И последним толчком этого несложного, но мудрого механизма принижения человека и сбивания спеси является коварный высокий порог, о который спотыкаются слишком робкие и слишком наглые. Для робких это напоминание о необходимости легкого поклона, а для наглых — удар, предупреждающий о том, что все здесь смерды, крепостные господина, воплощенного в громаде общаги, и, как все холопы, они должны оставить за порогом гордость и подчиниться закону, который неслышно и грозно звучит в каждом закутке.

После такого внушения вестибюль выглядит как тронный зал. Здесь, в вестибюле, квадратном, пустом и гулком, сходятся все ниточки от всех марионеток, рассыпанных по этажам. Здесь на телефоне-автомате краской написан его номер, точно очередное беспощадное напоминание о том, что все здесь принадлежит не людям, а чему-то высшему, обладающему правом и возможностью описать и пронумеровать все свое имущество. Те же черты высшего хозяина проступают в почтовом ящике с секциями, откуда торчат замурзанные пачки писем и где над каждой секцией начертана буква алфавита, словно некий символ, обозначающий определенную группу людей в инвентаре хозяина, объединенных по признаку, ускользающему от их понимания. Даже вахта в вестибюле — кафедра из досок, покрытых олифой, — это не более чем очередное свидетельство высшей власти, ибо вахтер и все проходящие мимо не обращают друг на друга никакого внимания.

Отличник вспомнил главную лестницу общаги, по которой постоянно снуют вверх и вниз и где невозможно пройти и марша, чтобы не посторониться, кого-нибудь пропуская. Люди здесь пытаются стать незаметными, тощенькими, скособоченными и услужливыми. Антиподом главной лестницы с ее пристойным внешним видом, иерархией, обязательной вежливостью и энергетическим оброком в виде усталости от долгого подъема служит черная лестница, и она воистину черная. Свет тут не горит, перила сорваны, стены покрыты надписями, а потолки закопчены от сигаретного дыма. Здесь на ступеньках, мешая движению, всегда сидят курильщики, и поэтому черная лестница лучше всего предназначена для сообщения только между соседними этажами. Выхода в мир она не имеет: ниже второго этажа она перекрыта дощатым щитом, а двери в вестибюль заколочены. Хотя черная и главная лестницы вроде бы должны быть конкурирующими, враждующими, на самом деле они не мешают, а помогают друг другу, разделяя функции, необходимые для бытия общаги.

Холлы удручающе голые; они различаются лишь наличием неподобающих предметов — листов фанеры, хромой тумбочки, выброшенной хозяевами, ученической парты, на которую во время дискотек водружается аппаратура. Ощущение сквозняка, пустоты и прохлады в холлах создают двери двух балконов, сквозь которые холлы навылет пронзает солнечный свет.

В длинных и узких коридорах общаги воздух какой-то особый, не воздух, а эфир. Он всегда неспокоен, и даже ночью здесь не бывает тихо, потому что здесь словно бродят призраки иномерных событий, идут по стенам тени людей, дрожит напряжение отзвучавших голосов, текут неуловимые потоки пронесенной здесь когда-то любви, радости, обиды, боли, тоски или ожидания. Здесь трясется синий свет неоновых плафонов, а вдалеке всегда висит квадрат окна, из которого, если смотреть с расстояния, парадоксальным образом видны одни только облака. Зато если подойти вплотную, то можно увидеть весь город целиком — из окон общаги всегда видно больше, нежели позволяет линейная геометрия.

От общаги существует только одно освобождение — лестница на крышу. Главная магистраль не допускает мысли о свободе, и люк здесь закрыт. Если кто-то все-таки делает попытку подняться к нему по стремянке, стремянка лязгает и грохочет, привлекая к беглецу всеобщее внимание и публично позоря его любопытством зевак. Зато через люк над черной лестницей до сегодняшнего дня можно было подняться на крышу, парящую над городом вне пределов законов общаги. Но дальше иного пути, кроме самоубийства, нет.



Вечер испортил Ринат Ботов. Пьяный, он зачем-то шатался по коридорам, услышал голоса в двести четырнадцатой комнате и постучал. Было уже около полуночи, и Отличник, разозлившись на мужа комендантши, решил лечь спать. Не раздеваясь, он накрылся одеялом, но уснуть не смог — Ринат внес в компанию то угрюмое напряжение, при котором невозможно расслабиться.

Отличник лежал и глядел на Рината, одетого, как и его жена, в тренировочный костюм, глядел на его широкое, темное, мясистое и в то же время красивое татарской красотой лицо, которое сейчас было особенно вялым и тупым. Ринат, усевшись на стул Отличника, допивал вино и молчал. Нелли, пощипывая губу, отвернулась и глядела в черное окно. Игорь, лишь бы не разговаривать, курил сигарету за сигаретой. Леля посидела немного, потом тихонько собрала посуду и ушла ее мыть. Один только Ванька что-то рассказывал Ринату, махал руками, ржал над собственными шутками. Ринат все не уходил и не уходил, и Отличнику стало жаль Ваньку, который своей неестественной оживленностью пытался сгладить неловкость ситуации и прикладывал мучительные усилия к тому, чтобы не обозлить Рината перед завтрашним студсоветом.

— Ванька, спой чего-нибудь, — подсказал Отличник.

Метнув на него благодарный взгляд, Ванька схватил гитару. Он спел свою любимую «Белую акацию», спел «Гори, гори, моя звезда», спел «Степь да степь кругом» — Ринат все сидел над последним стаканом и курил сигареты Нелли. Ванька спел еще песен пять, пока Ринат наконец не осушил стакан и не поднялся.

После его ухода воцарилось молчание. Леля не возвращалась.

— Пойду на мотор, куплю водки, — сказал Ванька. — Дайте денег.

— Может, Иван, остановимся? — грустно спросил Игорь.

Нелли молча достала и протянула Ваньке десятку.

Ванька надел кроссовки и ушел. Лели еще не было. Игорь и Нелли стали о чем-то тихо разговаривать, и Отличник отвернулся к стене. Услышав шорох, они замолчали — то ли испугались, что разбудили Отличника, то ли, наоборот, испугались, что он еще не спит и может их слышать. Отличник понял, что уснуть уже не сумеет, и загрустил оттого, что его присутствие тяготит Игоря и Нелли. Он решил пойти в двести двенадцатую к Леле, сел и пошарил под кроватью ногами, ища тапочки.

— Ты куда, Отличник? — заботливо спросила Нелли.

— В туалет, — сказал Отличник и пошел. Однако в двести двенадцатой Лели не было.

Возвращаться обратно Отличнику не хотелось, он побрел в коридор и там увидел, что Леля с кем-то стоит и курит на балконе. Отличник направился к ней и вдруг узнал в Лелином соседе все того же Рината Ботова. Ринат вдруг придвинулся к Леле, обнял ее и начал целовать. Отличник ясно видел их силуэты в проеме балконных дверей на фоне темного, но яркого неба.


— Не надо, Ринат, не надо… — услышал Отличник Лелин голос. — Нет, ну, прошу тебя… — Ринат тискал Лелю, забираясь под кавалерийский халат. — Уходи, — зло сказала Леля. — Я тебе говорила, что ничего тебе не будет… Иди к своим бабам. Отличник оторопел, замер на месте, но, опомнившись, бросился в кухню, нашарил в потемках крышку мусорного бака и брякнул ею по стене. Выглянув из кухни, он увидел, что Ринат убрал руки и оба они — Ринат и Леля, — щурясь, пристально смотрят в коридор. Отличник вышел и направился к ним.

— Мусор выбросил, — подходя ближе, пояснил он.

Ринат, рассмотрев его, отвернулся. Отличник встал на балконе рядом с Лелей, но по другую сторону от Рината, и облокотился о перила. Некоторое время они втроем стояли молча, потом Ринат засопел, распрямился, плюнул через перила и ушел.

— Он ко мне приставал, — подождав немного, сказала Леля.

— Да я видел… — неохотно сознался Отличник.

— Он уже ко мне давно пристает, — спокойно сказала Леля. — С прошлого Нового года. Говорит, любит, а мне он омерзителен… Ты меня презираешь, Отличничек?

— Господь с тобой, — улыбнувшись, успокоил ее Отличник.

Он поднял лицо. Небосвод над городом был полон мерного, бездонного, вечного и темного света, в котором на разной глубине, то любопытно-близко, то в равнодушной и невообразимой дали горели мелкие звезды. Лунный шар полупрозрачно таял, а сквозь него просвечивала бездна. Отличник ощутил, как сейчас, когда за полночь, в мире наступает время истины и все меняется местами: небо становится главным из всего, что есть в мироздании, а земля истончается в призрак; за внешней простотой видимого мира сквозит беспредельность космического смысла. Во тьме, как корабли, плыли кроны деревьев, темно-синие сверху и рыбно-чешуистые снизу, а рядом с ними на голых скатах крыш коряво торчали антенны, словно разросшиеся, подобно кораллам, железные кресты на фантастических погостах роботов. На асфальте хаотично смешивались и накладывались друг на друга полотнища света от каждого фонаря и лучи теней от столбов и стволов. Вся эта качающаяся, пьяная чересполосица вертикалей казалась ветхими подпорками, сикось-накось поставленными под брюхо великой темноте.

— Поговори со мной, Отличник, — тихо попросила Леля.

— Там, наверное, Игорь и Нелли нас заждались… — первое, что пришло в голову, сказал Отличник, думая о своем.

— Не прогоняй меня.

— Я не прогоняю… Я так просто…

— Не ждут они нас. Они уже трахаются давно.

— М-м-м… — промычал Отличник, который никак не мог сосредоточиться и настроиться на разговор. — А почему Ваньки долго нет? До мотора минута ходу.

— Да вон он сидит, — просто сказала Леля. — Водку пьет.

— Где?.. — снова растерялся Отличник, но тут и сам увидел в тени лип вдоль дороги человека на скамейке. Человек сидел неподвижно, только один раз шевельнулся и блеснула бутылка. Прежние мысли выскочили из головы Отличника. Ему стало жутко. Он не понимал, почему Ванька в одиночестве сидит на скамейке и глушит общую водку.

— Боже мой, надо позвать его… — ежась, сказал Отличник.

— Не надо. Он напиться хочет. Со всеми вместе ему не хватит.

— Что с тобой, Лелечка? — поворачиваясь, спросил Отличник. — Почему ты говоришь про него так… равнодушно?

— Я, может, и не люблю его, — глядя на Ваньку, сказала Леля.

— А кого ты любишь? — тупо спросил Отличник.

— Тебя.

Леля сзади обняла его, прижалась к его спине и положила подбородок на его плечо, касаясь щеки щекой. Отличник почувствовал два мягких, жарких, давящих пятна на своих лопатках. Он ошарашенно молчал. Может быть, он и сам знал то, что сказала ему Леля, только не хотел разбираться, а точнее — верить. Внезапность Лелиного слова окончательно разрушила его способность понимать что-либо. А вдруг и нету на Земле никакого острова Тенерифа, показалось ему. Вдруг здесь, в этой общаге, в Леле и находится то, чего он ждет и даже не решается искать? Страшная жалость шевельнулась в груди Отличника, затыкая горло. Но Отличник с ужасом почувствовал, что он не хочет жалеть, не хочет любить, просто не может любить Лелю, хотя ему надо ее любить. Путь любви к Леле лежит через долгую боль, а в нем боли не было. Было только счастье, поэтому любовь к Леле стала бы ложью. Отличник понял, что он не нуждается в спасении, чем была любовь Лели. В нем столько силы и воли, что он никогда и не будет нуждаться в спасении. Он всегда сможет спасти себя сам. Ему нужна была только радость, а она ждала его под небом Тенерифы. И, словно оправдываясь, он спросил, хотя глупее этого вопроса вряд ли что можно было придумать:

— А как же Ванька?

— Ванечка останется Ванечкой. Он ничего не потеряет.

— Я ничего не понимаю, Леля, — мягко и виновато признался Отличник.

— Ты сам виноват, что я его тоже люблю…

— Почему я? Ты же была с ним знакома и до меня?..

— Ну и что? — По касанию щеки Отличник понял, что Леля улыбается. — Я люблю его так, как ты говоришь, — даром… И в том смысле, что люблю его лучшим, что есть во мне. И в том смысле, что не жду награды. И в том смысле, что зря люблю, напрасно.
К сожалению, это конец ознакомительного фрагмента.
Вы можете недорого купить книгу по ссылке