Конни не смотрела новости по телевизору с того дня, как погиб Элиас. Она постоянно боялась мельком увидеть там себя: бледную и молчаливую на той первой пресс-конференции или сбегающую по ступеням здания суда, под дождем, когда дело было окончено. Она знала, что это далеко не конец. Сейчас она предпочитала смотреть что-нибудь легкое, отвлекающее от забот: документалки о знаменитостях, сюжеты о продаже домов или о переезде на юг. Каждый вечер, когда Элис уже лежала в кровати и спала, Конни наливала себе бокал вина, съедала готовый ужин и погружалась в глупости с экрана. Она пережила еще один день. Элис пережила еще один день. Одно это было достойно празднования. Скука — невысокая цена.

Было почти десять часов, когда позвонил ее бывший муж. Ей так редко звонили в последнее время, что звук телефона поверг ее в шок. Она почувствовала, что дрожит.

— Да?

Раньше ей поступали звонки с угрозами, но потом перестали. Возможно, газетная статья в память об Элиасе снова все всколыхнула.

— Это я.

Она не ответила, и он добавил:

— Фрэнк.

Рявкнул так, как будто она глухая или старуха.

— Да, — ответила она. — Я поняла. Что тебе нужно?

Наверное, звонит насчет каникул Элис. Он говорил о том, чтобы свозить ее в поход по Франции в июне. Конечно, она согласилась, она ведь не могла лишить дочь такого удовольствия. Но все это время в голове маячило недовольство. Совершенно не взрослая зависть. «Почему я тоже не могу поехать?»

— Хотел узнать, в курсе ли ты. Насчет Дженни Листер.

— А что с ней?

Она никогда особенно не любила Дженни. С виду дружелюбная. Поддерживала. Но на самом деле совершенно безжалостная, стальная. Приверженная принципам.

— Она умерла. Убита.

Первой реакцией Конни — конечно, совершенно ужасной — была мысль о том, что самодовольная Дженни Листер получила по заслугам. Затем она подумала, что это может сильно усложнить жизнь. Что, если всю историю с Элиасом снова поднимут на поверхность? И только потом она ощутила мимолетное чувство вины, потому что в глубине души знала, что Дженни повела себя с ней так же, как и любой начальник на ее месте, и что, будь это дело в руках кого-то другого, все прошло бы точно так же.

Фрэнк все еще говорил:

— Извини, если побеспокоил. Я подумал, тебе стоит знать.

— Да, — ответила она. — Спасибо. Я об этом не слышала.

Она положила трубку. Фоном все еще трещал телевизор, и Конни его выключила. До нее донеслись звуки с улицы: ручей, бежавший по гальке на другом конце сада, шорох листьев яблони по окну на втором этаже. И голоса в ее голове.

Конни поежилась. Она вдруг почувствовала влагу дома, представила себе, как та сочится сквозь каменный пол, сбегает по беленым стенам, зеленая и склизкая, как камни в ручье. Конни поднялась наверх, стащила покрывало с кровати и спустила его в гостиную, налила себе еще бокал вина — больше, чем позволяла себе обычно. Свернувшись на небольшом диване и подоткнув под себя покрывало, она предалась воспоминаниям о Дженни и Элиасе, горюя по обоим так, как умела. Получалось не очень, но, по крайней мере, она впервые попыталась. Когда начало светать, она все еще сидела на диване, а бутылка вина опустела.

Дженни Листер наняла ее на работу. Конни попала в социальную сферу, когда ей было под тридцать, после того как некоторое время, по иронии, проработала в местной газете. Что ее привлекло? То же, что и всех, наверное. Романтическое представление о том, что она сможет что-то изменить в жизни людей. Во время тренинга она представляла себе такую картину семьи, сохранившейся благодаря ее поддержке: мальчик с растрепанными волосами и девочка с большими грустными глазами, забравшаяся к ней на колени, благодарившая ее за помощь маме и папе. Конечно, полный бред, но ей всегда нужно было немного похвалы, чтобы чувствовать себя хорошо. А Дженни на похвалу не скупилась — по крайней мере, вначале.

Раз в месяц у них проходила консультация в кабинете Дженни. Настоящий кофе, вкусное печенье — обычно домашнее. Дженни была одной из тех суперженщин, которые пекли по выходным, ходили в театр и читали правильные книги. Такой женщиной, которой, возможно, была новая любовница Фрэнка. И Конни обсуждала с ней все ее дела. Они трудились в команде по защите прав детей — самая волнующая и драматичная область социальной работы. Никаких старушек с недержанием, никаких вонючих мужчин с шизофренией. Дженни руководила усыновлением и устройством детей на воспитание, занималась анализом и обучением потенциальных приемных родителей, но основная работа Конни заключалась в курировании детей из группы риска. Конечно, некоторых из них в итоге усыновляли или отдавали на воспитание, но, пока Дженни болтала с милыми приемными родителями из среднего класса, навещая их в зеленых пригородах, Конни пропадала в самых отвратительных районах на северо-востоке. Сплошное собачье дерьмо и граффити и никаких мальчиков с растрепанными волосами и девочек с грустными глазами. Иногда ей казалось, что Дженни понятия не имеет, каково это.

Сначала на этих консультациях Дженни говорила нужные слова: «Похоже, у тебя установились очень хорошие отношения с той мамой, и пойти с ней в группу для новорожденных было отличной идеей». «Ты совершенно права, что настояла на разговоре с классным руководителем». И Конни выходила от нее на подъеме от кофеина и одобрения. Впрочем, потом количество дел Конни увеличилось, визиты в семьи стали обыденностью, клиенты иногда смешивались в голове: Ленни — это та со вшами или из квартиры с ротвейлером на цепи в кухне? Дженни стала все чаще хмуриться, и Конни чувствовала, что переходит в оборону. Она всегда следила за тем, чтобы в записях был порядок, — издержки прошлой профессии. И она умела хорошо рассказывать истории. Но иногда, подходя к квартире с матерью-подростком, съехавшейся с агрессивным мужиком со странным немигающим взглядом, она чувствовала невероятное облегчение, если дверь не открывали. Даже если ей казалось, что она заметила, как в окне спальни мелькнуло женское лицо, она писала в дневнике «Дверь не открыли» и ехала на следующий объект. Платили ей недостаточно, чтобы справляться с таким количеством насилия. В подобных районах даже копы действовали вдвоем.

Обнаружив, что она беременна Элис, Конни испытала облегчение. Может, она и забеременела, чтобы был повод отдохнуть от работы? Фрэнк, услышав новости, особой радости не испытал. Она приготовила ему ужин, зажгла свечи, купила цветы, а все, что он смог на это сказать, было: «Не лучший момент, детка». Он только заступил на должность художественного руководителя театра, потерял в деньгах, уволившись из колледжа Ньюкасла. Может, он на тот момент уже начал спать с этой его новой молоденькой подружкой. Может, поэтому ему было так неловко.

Она поддержала его в решении уйти из колледжа, несмотря на то что это означало, что ей придется продолжать заниматься социальной работой, хотя ее тошнило каждое утро при мысли о том, как ей нужно будет ехать по текущим делам, видеть жалких матерей и неряшливых отцов. Тогда она поняла, каково ему было заниматься работой, которую он ненавидел. Ей не хватало смелости крикнуть: «А как же я? Куда мне сбежать?» Догадывалась ли она, как близка была к тому, чтобы его потерять? Что еще одна просьба — и он отправится в объятия тощей дизайнерши, работой которой восхищался? Но беременность, по крайней мере, означала, что она сможет уйти в декрет, передохнуть. На время задвинуть панику. Привести жизнь в порядок, купить коляску и разложить ползунки на белом крашеном сундуке. Фрэнк чувствовал себя обязанным ее баловать, привязался, сам того не желая, к малышу, толкавшемуся внутри ее живота.

Когда Конни вернулась на работу, Дженни отнеслась к ней с заботой. Восторгалась фотографиями Элис. «Ты уверена, что хочешь этим заниматься? Для многих молодых мам такая работа оказывается слишком напряженной, принимают ее слишком близко к сердцу. В нашей профессии есть и другие направления. Они приносят столько же удовлетворения, но при этом не такие сложные». Старушки с недержанием. Уход.

Конни отказалась от предложенных вариантов побега. Почему? Из гордости, а также потому, что альтернатива была бы еще хуже. Потому что считала, что материнство чему-то ее научило, подарило ей эмпатию, которой раньше не хватало. Она объяснила все это Дженни, сбивчиво и запинаясь, и была вознаграждена широкой улыбкой. «Ну хорошо. Тогда за работу». И на следующей неделе Конни познакомилась с мамой Элиаса.

Мэтти была хрупкой и поломанной. Большую часть жизни она провела под опекой, после того как ее мать-одиночка, студентка, от нее отказалась. Она переходила от одних опекунов к другим, почему-то никто так и не удочерил ее. Казалось, все неудачи с поиском приемной семьи не на ее совести — она во всем была податливой, стремилась угодить. В шестнадцать ей нашли квартиру. Не в каком-нибудь жутком муниципальном районе, а в небольшом новом жилищном кооперативе. Все благодаря святой Дженни, которая с самого начала боролась за Мэтти. В семнадцать лет девушка обнаружила, что беременна. Когда Конни впервые с ней встретилась, Элиасу было шесть. Обворожительный ребенок. Явно смешанных кровей. Кофейного цвета кожа, черные волосы. Не растрепанные, но очень кудрявые. Это был ребенок из студенческих фантазий Конни, ребенок, которого она спасет, чьей спасительницей она станет. Отец мальчика в истории не фигурировал.

Пока ребенок был маленьким, Мэтти справлялась без поддержки соцработников. Она отводила малыша в ясли рядом с домом, регулярно посещала с ним врачей. Судя по всему, она была гиперопекающей матерью, если не невротичной. По сравнению с безответственными несовершеннолетними матерями-наркоманками, с которыми часто приходилось работать медикам, с ней иметь дело было легко и даже приятно. Не великого ума девушка, говорили они, но заботливая мать.

А потом Мэтти влюбилась. Конни так и не поняла, как они познакомились. Она спрашивала, но Мэтти краснела и запиналась: «Ой, ну, мы это, типа, просто наткнулись друг на друга». А мужчина, объект ее страсти, постоянно отсутствовал, и Конни не могла спросить у него. Может, через брачное агентство? Объявления в местной газете? Хотя Конни никогда не видела, чтобы Мэтти читала, разве что Элиасу вслух, запинаясь, книжку с картинками. В яслях ей сказали, что это полезно. Может, Майкл Морган увидел ее на улице и подкатил. Она выросла, став симпатичной молодой женщиной, привлекательной для тех, кто любит беспомощных и тощих девушек. «И если принимать во внимание Фрэнка, многим мужчинам такие нравятся».

Все считали, что Майкл странный. Но в безобидном смысле. Это мнение тоже сначала разделяли все. Конни дали это дело только потому, что Дженни была дотошной, лично заинтересованной в жизни Мэтти, и потому, как сказала Дженни, что «все исследования показывают: когда в семье появляется чужой мужчина, меняется вся динамика. Лучше присмотреть за ними, пока все не устаканится». И, возможно, потому, что решила, что Конни после возвращения из декрета не повредит начать с простого дела.

Когда Конни сказала, что Майкл странный, Дженни снова нахмурилась.

— В каком смысле — странный?

Возможно, потому что это слово звучало слишком осуждающе, а Дженни считала себя настоящей либералкой. Или, может, она всегда хмурилась, когда была озадачена, и ей действительно хотелось, чтобы Конни объяснила.

Конни не могла сформулировать свои ощущения.

— У него хорошее образование, работает в центре нетрадиционной медицины в Тайнмуте. Занимается акупунктурой. Не понимаю, зачем ему связываться с Мэтти и ребенком.

— Ищет заблудшие души? — рассмеялась Дженни. — Нам, социальным работникам, об этом известно все.


— Он почти не разговаривает. — Конни чувствовала, что хочет продолжить, выразить дискомфорт по отношению к этому мужчине. Звучать так, как будто она провела глубокий анализ, хотя на самом деле видела его всего один раз. — Он просто сидит и улыбается. Как будто он под чем-то. Или как будто он больной. Сумасшедший.

— Полицейских записей на него нет. — Дженни снова нахмурилась. — Но давай понаблюдаем. Доверимся инстинктам.

Так что Конни продолжила к ним заезжать, радуясь такой возможности, потому что квартира Мэтти была оазисом покоя в череде визитов к матерящимся родителям, в места, пахшие мочой и чем похуже, к детям, с которых сваливались вонявшие памперсы. Мэтти же заваривала травяной чай в больших кружках с подсолнухами. У нее дома всегда было опрятно, а теперь на полках появились книги. Не художественная литература, а тома по религии и нетрадиционной медицине. На полу вырисовались коврики, на столах — вазы с цветами. Но, как заметила Конни, никаких игрушек. Никакого беспорядка. Элис к этому времени начала постепенно ходить, и дом Конни выглядел так, как будто по нему пронесся ураган. Она упомянула об этом Мэтти. «Майкл не любит бардак», — спокойно сказала та. Потом Конни посещала в то время, когда Элиас уже должен был вернуться из школы. Он сидел за столом, делал домашнее задание. Когда Конни зашла, он посмотрел на нее, но не улыбнулся. Игрушки так и не появилсь.

Фрэнк ушел через полгода после второго дня рождения Элис. Его уход был для Конни совершенной неожиданностью. В последнее время они не ссорились. Иногда он раздражался на хаос, в который превратилась их домашняя жизнь, но ему хватало ума не винить во всем ее одну. Она думала, что все хорошо, и даже начала втайне планировать второго ребенка. Возможно, ему удавалось жить с ней в относительной гармонии именно потому, что он знал, что однажды уйдет, потому что тощая дизайнерша утешала его долгими субботними вечерами, когда Конни играла с Элис и гладила, а он говорил ей, что репетирует с труппой. Репетировал он, как она теперь предполагала, сцены супружеского счастья.

Конни держалась ради Элис и ради того, чтобы сохранить лицо на работе. Она бы ни за что не сорвалась в кабинете Святой Дженни. Жалость ей была не нужна. «Расстались друзьями», — говорила она коллегам. Именно в этот день классная руководительница Элиаса позвонила Конни, чтобы выразить озабоченность ситуацией с мальчиком.





Глава десятая




— Был проведен консилиум, — сказала Вера. В настоящий момент она проводила собственный консилиум во временном штабе расследования в Киммерстоне. Вся команда была здесь: Джо Эшворт, ее правая рука и любимчик, красавица Холли и старик Чарли, близорукий и неопрятный. И Билли, криминалист, в одном мизинце которого, как иногда казалось Вере, было больше разума, чем во всех них, несмотря на его упрямство и непутевость. — Похоже, соцработники так делают, когда не могут решить, как поступить.

Погода изменилась, и снова стало похоже на зиму. На улице еще было темно, по окнам стекали капли дождя. Вера вернулась мыслями к расследованию. Она мало спала, но чувствовала себя полной энергии, ощущала, как она бежит по ее большим неуклюжим ногам и щекочет пальцы.

— Жалобы учительницы были несколько расплывчатыми. Элиас стал приходить в школу уставшим и голодным. Случались истерики, хотя для него это не характерно. Пару раз он мочился в штаны. Она знала, что за семьей присматривает соцслужба, и связалась с Конни Мастерс. В другой ситуации она бы, наверное, просто поговорила с родителями.

— Признаков насилия не находили?

На Холли были симпатичные джинсы и черный свитер в обтяжку. Вера всегда обращала внимание на одежду молодых женщин, подпитывая иррациональную зависть, словно сковыривая болячку.

— Физического насилия не было, — сказала Вера и подумала, что насилие может проявляться по-разному. — Никаких синяков и ожогов. Будь он помладше, сказали бы, что это задержка в развитии. Просто какая-то апатия, изменения в характере.

— И что решили на консилиуме? — Джо Эшворт умел подкармливать ее вопросами. Он хотел подтолкнуть совещание вперед. Джо выглядел уставшим. Впрочем, он ведь тоже не спал почти всю ночь, копаясь в деле Элиаса Джонса.

— Все решили, что причин для категоричных действий нет. Конни Мастерс будет заходить чаще — раньше она посещала их только три-четыре раза в год. Поговорит наедине с мальчиком и его матерью. Учительница разузнает, что происходит в школе. Подумали, что, возможно, изменения в поведении мальчика не связаны с ситуацией дома. Может, кто-то его травил или были ссоры с друзьями в саду.

Чарли закашлялся, прикрываясь серым носовым платком, который когда-то был белым. Вера посмотрела на свой «класс».

— Так что до настоящего момента все делалось по правилам, как видите. Все решения и действия записывались. Образцовые действия соцработников. — Она изобразила жестом кавычки. Последнюю фразу она взяла из отчета следственной комиссии.

— Какое отношение ко всему этому имеет жертва? — спросил Чарли.

— Дженни Листер, — с нажимом сказала Вера, бешено на него посмотрев, чтобы до него дошло: эта женщина заслуживала того, чтобы ее называли по имени. — Она была начальницей Конни Мастерс. Руководила консилиумом. Она знала маму Элиаса с детства, потому что Мэтти Джонс тоже всю жизнь была под опекой.

Вера посмотрела на Эшворта, приглашая его продолжить рассказ. Он вышел вперед. «Ну что, парень, этого ты хочешь? Стать во главе и выпихнуть меня отсюда, как какой-нибудь кукушонок выпихивает свою растолстевшую приемную мать из гнезда?» Она не знала, гордиться ли им или беситься от его самомнения.

— В общем, присматривать за семьей предоставили Конни Мастерс. Но в тот период ее жизнь тоже разваливалась. От нее только что ушел муж, и ей приходилось в одиночку воспитывать двухгодовалую дочь. Во время расследования на это делали акцент. Казалось, что она не вполне объективно относилась к семье Элиаса.

Его тон граничил с ханжеством. Иногда он становился таким, что Вере хотелось влепить ему пощечину. Просто потому, что у него была идеальная жена и дети, он считал, что все должны быть на это способны. Но сейчас она дала ему продолжить.

— Конни Мастерс договорилась провести с Элиасом день наедине. Как будто бы побаловать его. Они отправились на пикник на побережье, заехали за фиш-энд-чипс по дороге домой. Она думала, что, проведя вечер вдали от дома, он скорее ей откроется.

— А это нормально? — перебила его Холли, повернувшись на стуле, чтобы убедиться, что ее все услышали. — Я имею в виду, что соцработница проводит целый вечер с одним ребенком. Притом что серьезных поводов для беспокойства не было. Я думала, у них работы невпроворот.

— Это особенный ребенок, — ответил Эшворт. — Любимчик, если хочешь. И, как я уже сказал, Мэтти все знали, она была почти как член семьи. Может, они чувствовали особую ответственность за ее сына.

Он не показал раздражения, но продолжил так, как будто его не перебивали:

— Итак, пикник на берегу. На пляже «Лонгсендс» в Тайнмуте, с ведерком и лопаткой, с сэндвичами с яйцом и газировкой. Элиас отлично проводил время, строил замки из песка, пинал мяч. Конни спросила его про парня его мамы: «А что насчет Майкла? Он вывозит тебя погулять?» Но мальчик не ответил, даже не сказал ничего вроде «все нормально». Элиас просто отказывался его обсуждать.

Он на мгновение замолчал, и команда услышала жужжание принтера в соседней комнате, стук дождя по окну, машины на улице.

— Потом перед самым уходом с пляжа Конни предложила зайти в воду. «Нельзя же приехать на пляж и даже ножки не помочить!» Элиас не хотел, но она взяла его за руку и подвела к кромке воды. Когда первые капли коснулись его кожи, он завопил, и она решила, что это от холода. Потом набежала волна побольше и забрызгала его, и он потерял контроль над собой. Запаниковал, вцепился в Конни, и ей пришлось нести его обратно на пляж, на сухой песок. Она пыталась докопаться до причин его тревоги. Спросила, испугался ли он, что Мэтти и Майкл рассердятся на мокрую одежду. Сказала, что если это так, то не проблема — она скажет им, что виновата сама. Но он снова замолчал и совершенно закрылся. Когда она привезла его обратно домой, она почувствовала, что ничего не добилась.

— И ты что, взял все это из отчета? — скептически спросила Холли. Она была амбициозна и всегда немного соперничала с Эшвортом.

Эшворт посмотрел на нее.

— Да, — ответил он. — В основном. Мастерс раньше была журналисткой и хорошо рассказывает.

Все снова замолчали, и Вера подумала, что каждый представил себя там, на пляже с ребенком, и каждый размышлял: «А что сделал бы я?» И те, кто честен с собой, знали, что не сделали бы ничего. Мальчик нервный, испугался воды. Недостаточно причин, чтобы забирать его из семьи. В суде бы просто посмеялись. Да она и сама боялась, когда вода подступала близко к лицу.

Эшворт продолжил рассказывать о действиях Конни Мастерс:

— Через пару недель она приехала к ним вечером, без предупреждения. Элиас лежал в кровати, так что она его не видела, но ей нужно было поговорить не с ним. За ним должны следить в школе, а она хотела поговорить с матерью и парнем, который, по сути, стал отчимом Элиаса. Все выглядело очень культурно на первый взгляд. Майкл сидел за столом и писал — видимо, работал, — а Мэтти мыла посуду для чаепития. Мастерс отметила, что Мэтти казалась довольно покорной и стремилась услужить.