– Как?! – Митя, марая рукав формы мелком в руке, лихорадочно забегал глазами по доске, пытаясь перерешать, но вышло ещё хуже, он стирал и писал, пока всё не превратилось в меловую возню, и он сам, кажется, был внутри неё. Закружилась голова. Он очнулся, когда учительница забрала мелок из его руки и приказала:

– Идите на своё место. И застегните ширинку.

Митя бросил взгляд вниз и обмер – ширинка была расстегнута, из неё торчал край рубашки. Желая провалиться под землю, он застегнулся, марая впереди брюки мелом. Спасая себя полуобморочным состоянием, через который не пробивались жёваные бумажки, уколы, насмешки, Митя поплёлся к парте, не чуя ног, провожаемый взглядом математички и встречаемый глазами одноклассников. До конца урока он больше не поднимал головы.



Прозвенел звонок. Математика была последним уроком у 6 «Б», для всех одноклассников он был освобождением, но не для Мити Ушакова. Мать сидела над журналом, подняла взгляд и молча смотрела, как приближался ученик. С каждым шагом ноги становились все тяжелее, наливались свинцом.

– Я знал правильное решение, просто! – отчаянно сказал Митя.

– Просто что?

– Я… они. Я растерялся.

В дверь класса просунулась рука Ивашкина и показала кулак.

Прозвенел звонок. Мать захлопнула журнал класса, не глядя на него. Как будто Мити не было, как будто он был невидимкой. Вошли другие ученики, мать улыбнулась девочке – та была дочкой завуча.

– Олесенька, принеси, пожалуйста, журнал из учительской. Ты такая собранная девочка.

Олеся, гордая ответственным поручением, – журнал принести поручалось только любимчикам, побежала выполнять. Такая не собьёт стульев на пути, не поскользнётся на паркете, не потеряет, не забудет.

Митя наклонил голову и вышел из класса.



На том беды его не кончились. Когда он вышел на школьное крыльцо, увидел, что Ивашкин со свитой не ушёл, как остальные, по домам, а поджидал Ушакова. Видно, после куража в классе на виду у всех, он позже остыл и испугался: вылететь из школы ему не улыбалось. Отец, даром что алкаш, избил бы до полусмерти. Пока что он отца не одолевал, дай время. А пока Ивашкин все же слегка нервничал.

– Эй, Лошарик, что, нажаловался мамке?

– Ничего я не нажаловался! Отстаньте от меня!!! – попытался Митя пройти мимо. Но не тут-то было.

– Молодец, Лошарик! Весь в папку – герой-лётчик, – похлопал по плечу Ивашкин.

– Ага, а мой космонавт! Мамка ему так сказала, герой, да кто верит? – вякнул Егоров, у которого тоже папаши не было: так с ним всё было ясно, все на районе знали, что «он их с матерью, сука, бросилиушёлккакойтотваричтобонсдох».

Митя кинулся на них.

– Мой отец правда был лётчик! А твой – алкаш конченый! А твой вообще зэк!

– Наши хоть настоящие! – заржали ребята, не обидевшись. Чего на правду-то обижаться.

Его повалили, бить не били, так, поваляли. Из кармана выпало пять рублей. Ивашкин их поднял, подкинул на руке и положил к себе.

– Ребя, тут на пачку хватит, пошли, а ты шуруй. Шуруй-шуруй.

Митя боялся удара в спину, косился за плечо. Ивашкин сделал ложный выпад, Митя закрыл зад руками, предупреждая пинок. Все заржали. Митя понял, что сегодня легко отделался, и засеменил к воротам. Догонять не стали, достали сигареты.



По дорожке к своему дому шёл одиннадцатилетний старичок с ключом на шее, он схватился за грудь, удостоверился, что, слава Богу, ключик не забрали и не играли в собачку, как было в прошлый раз. Шёл и думал, что скажет маме, если спросит про деньги, что дала на хлеб к обеду.



Дома Митя сразу же, не раздеваясь, а только скинув ботинки, побежал в ванную чистить одежду, чтобы мама ничего не заметила, а потом на кухню, скорее поставить вариться гречку к маминому приходу. Митя с мамой жили в малогабаритке, он делал уроки на кухне, спал в проходной на раскладном кресле, а в спальне жила мама, туда он входил, только когда она сама звала его. Митя аккуратно развесил одежду, чтоб не было заметно, что она влажная. И до тех пор, пока не стемнело, делал уроки особенно усердно.

Закончив уроки, накрыл на стол. Хлеба он попросил у соседки бабы Зины, два кусочка свежего белого и чёрного положил около маминой тарелки. Смахнул крошки со стола, поправил скатерть и сел ждать маму.

Ключ в двери повернулся и вошла уставшая Инна Петровна.

– Успел! – Митя бросился к ней с тапочками.

По её выражению он пытался угадать настроение. Вдруг кто-то хуже, чем он, вдруг его дневной позор кто-то перебил, был другой плохой ученик или не поздоровалась соседка.

– Мамочка, а я уже всё поделал. И математику, и русский, и биологию выучил. Гречку будешь?

– Аппетита нет.

Не пронесло. И хлеб, который он попросил у соседки, черствел на столе. Ничего маме было от него не нужно, ни хлеба, ни гречки, которую он укутал в полотенце, чтоб не остыла. Мама голодает из-за него. И не будет ему никакого прощения. Что он может сделать? Как искупить вину?




Он вспомнил мультик про мальчика-летчика:

– Я маму свою обидел.

Уже никогда-никогда

из дома вместе не выйдем…





Тишина в квартире бетонной плитой давила на голову, сжимала виски, Митя боялся пошевелиться на стуле, чтобы скрипом, всхлипом не выдать себя, слиться со стеной. А со стены смотрел на него мужчина с прямым ясным взглядом в форме пилота военной авиации с траурного портрета. Дверь комнаты мамы по-прежнему была плотно закрыта.

– И выйдет оттуда мама,

и мама меня простит.

Но мама не выходила.





Раздался звонок в дверь. Митя вздрогнул и почти обрадовался. Хотя тут же испугался: а если это баба Зина, вдруг скажет при маме, что Митя хлеба попросил, а тогда мама спросит, где деньги, что были на хлеб… Митя не мог расслабиться ни на минуту, что за жизнь у него была? Он кругом был врун, трус и позорник. Митя открыл, но это была не баба Зина – без спроса в квартиру ввинтилась весёлая и громкая соседка тёть Люба, потрепав на ходу по голове:

– Здоров, жених! Соли не одолжите? Стала скумбрию солить, а соли нема.

Соседка огляделась.

– Где мамка-то? Один?

Митя замер, взгляд его упёрся в глубокий разрез тёть Любиного халата, откуда выпирали бесстыдно пышные груди, не сдерживаемые лифчиком. Тётя Люба была лимитчицей, хохлушкой, «порочной женщиной» – как говорила мама, «блядью» – как шептались бабки у подъезда. Водила к себе мужиков, да и женатые заглядывали, поговаривали, никому не отказывала. И не стыдилась ведь, нагло глядела на порядошных: хоть плюй в глаза, божья роса. Митя готов был разрыдаться, тело его не слушалось, глаза прилипли к разрезу халата, ноги подкашивались, руки вспотели предательски. Он с трудом опустил глаза, но вышло ещё хуже – какие аппетитные ямочки были на голых женских коленках.

Из комнаты, услышав звонок, вышла мама, она, конечно, увидела и красное Митино лицо, и вздыбившиеся штанишки, и вспотевшие ладошки угадала тоже.

– Ах какой! Ты гляди! Ну-ка, давай бегом. Да приходи вечерком, пирожком угощу, – рассмеялась соседка.

Потрепала мальчишку по голове.

– Здоров, Инн, будь ласка, одолжи соли.

Митя рванул к кухне. Но мать за плечо притормозила.

– Нету у нас соли. Извините, – сказала мать.

– Да ладно вам. Соли пожалели, – соседка одарила взглядом, впрочем, не слишком-то обидевшись, – у других попрошу. Господи…

– Соли мне не жаль, мне жаль семьи, которые вы разбиваете, и детей ваших, которые на это смотрят, – сказала мать.

– Своего пожалей, квёлый, что лук варёный, мои-то весёлые. Скажи, завидуешь, – соседка вышла.

Мать хватанула воздух ртом. Но тут же нашлась.

– Да ты пьяная! От неё же несет за версту, ты чувствуешь, Митя?

– Что?! – возмутилась соседка, – да я днём в рот не беру! А тебе б не помешало хоть иногда расслабиться. Вобла сушёная.



Митя представить себе не мог, что с его мамой кто-то может так разговаривать. Казалось, закрывшейся дверью её ударило по лицу.

– Она сама вошла, мам, я её не пускал. Не слушай её, пожалуйста! – сын бы всё отдал, чтобы залечить мамину рану от укуса соседки. Он даже осмелился протянуть руку и дотронуться до плеча матери, которая стояла у окна.

– Ах ты защитник, да ты же первый пустил сюда, стоял, слюни пускал, я всё видела, – мать приблизила к нему лицо с побелевшими от злости глазами.

Мама брезгливо отодвинула сына.

– Эту вонь отсюда не выветрить.

Митя смотрел, как она распахивала все окна. Но этого было недостаточно, она вперилась в сына, который тоже кинулся открывать окно в кухне, помочь, искупить.

– Да это же от тебя. Бога ради, избавь меня от этого.

Митя не понял, что ему делать.