— Вот именно, — подала голос Гейл. Она стояла в стороне, подавленная и несчастная. — Это совершенно невозможно.

— Возможно. Хотя некоторые факты не нашли пока подтверждения. — Броди вышел вперед и достал из кармана ручку и листок бумаги. Поправив очки, он присел на корточки перед Таб. — Земля вращается, ты ведь знаешь, да? Только медленно, поэтому мы ничего не чувствуем.

Таб все еще прижималась к Саманте, но теперь внимательно смотрела на Броди.

— Представим, что это Земля. — Он подхватил сосновую шишку и повертел в руке. — Здесь мы живем. Планета вращается вот так. — Он передал шишку Элле и принялся что-то писать на листке, положив его на ладонь. — Если рассчитать все с учетом скорости вращения Земли, скорости ветра и… — Броди откашлялся. — И еще скорости движения транспортного средства, в данном случае саней, это вполне возможно.

Таб потерла глаза и уставилась на каракули:

— А вес подарков?

— Хороший вопрос. — Броди изменил несколько цифр. — Но вес груза является частью общего веса саней. Так что все в порядке. Все хорошо.

Он говорил так убедительно, что Элла сама почти поверила. Сердце забилось сильнее от благодарности и восхищения, но Таб все еще смотрела с сомнением.

— Почему же бабуля не верит?

— Эти расчеты… э-э-э… слишком сложные. — Он бросил на Гейл извиняющийся взгляд. — Не все могут так просто понять.

Гейл открыла рот, но Саманте удалось ее опередить:

— Какой олень у нас быстрый, как ястреб?

Таб вытянула руку, которая слегка дрожала:

— Вот тот, с одним рогом.

— Тогда давай его погладим. — Она развернула Таб и загородила собой, чтобы вывести из поля зрения Гейл.

Броди тактично удалился следом, давая Элле возможность высказаться. Она молчала, не находя в себе сил начать, хотя понимала, что обязана отреагировать. К счастью, Гейл заговорила первой.

— Я понимаю, ты злишься, но пойми, я сделала только лучше для Таб. Она постоянно задает вопросы, и вы напрасно думаете, что поступаете правильно, выдавая в ответ ложь. Неправильно позволять ей верить, что жизнь — сказка.

— Я решаю, что для нее правильно. Я ее мать. — Голос Эллы дрожал даже сильнее, чем руки. — И меня не волнует, что думаешь ты. Это не имеет никакого значения.

Элла представить не могла, что мать решится сказать такое Таб. Впрочем, чему она удивляется — события ее детства повторяются.

Гейл заметно напряглась:

— Я лишь хочу втолковать тебе, что в ребенке нельзя воспитывать ложных ожиданий, он не должен расти с верой в мифическое добренькое существо. Ты полагаешь, что я лишаю ее радости? Нет, я пытаюсь ей помочь.

— Разница между нами в том, что ты убиваешь в человеке умение радоваться и восторгаться, потому что не умеешь сама. Я же хочу, чтобы радость всегда присутствовала в моей жизни, хочу видеть во всем хорошее. Да, в жизни бывают черные полосы, но это лишь еще одна причина наслаждаться счастливыми периодами. Я не учу ее верить в то, чего не существует, я учу ее любить жизнь и наслаждаться ею.

— Я думаю…

— Мне неинтересно, что ты думаешь. Таб не твоя дочь, и решение принимать не тебе. — Элла твердо стояла на своем. Раньше подобное давалось ей с трудом, но, когда дело касалось Таб, все выходило удивительно легко. — Это моя жизнь, мама. Я хочу сама делать выбор и принимать решения. Ты не имеешь права вмешиваться. Я не прошу тебя высказывать свое мнение по поводу моего выбора работы, отношений и того, как я воспитываю дочь.

Мать была бледна, как снег.

— Но если ты…

— Никаких «но». Я хочу баловать Таб подарками в носке, читать сказки о Санта-Клаусе и летающих оленях, и я буду это делать. Если однажды пожалею, что так поступала, это будут мои проблемы. А сейчас ты примешь мое решение. Ты сама пожелала ехать с нами, поэтому смирись. Таковы наши правила. Все, мне больше нечего добавить. Если тебя что-то не устраивает, вероятно, тебе лучше находиться в другом месте.

Голова кружилась, тело стало тяжелым от слабости. Элла готовилась к ответной речи матери. Наверняка она начнет насмехаться над ней и критиковать.

— Думаю, мне лучше вернуться, — неожиданно тихо произнесла Гейл. — Немного устала. — Она развернулась и пошла по тропинке в сторону дома.

Элла немного растерялась от такого поворота событий. Сердце ныло от боли и отчаяния, но одновременно она торжествовала оттого, что не спасовала и сохранила твердость. Она сильная, она смогла. Сказала то, что должна была давно. Да, произнести такое трудно, но все же это было нужно.

Впервые в жизни Элла настояла на своем выборе и заявила матери, что ждет от нее уважения. Неожиданно, несмотря на одолевавшую ее ярость, она ощутила прилив сил. Однако надо признать, что шансы провести Рождество приятно и весело таяли с каждой минутой.





Гейл




Она так хотела измениться, так старалась, ведь для нее это было важно. И что в результате получилось? Было очень приятно и легко проводить время с внучкой. Возможно, как раз потому, что их отношения только начинались. В них присутствовали свежесть нового, надежда на лучшее, они придавали сил и внушали оптимизм. Но она совершила ошибку. Всего на несколько минут — на пару мгновений — она стала прежней, а не той, какой дала слово быть ради возможности восстановить почти разрушенное. Оказалось, измениться не так просто, как она утверждала в своих книгах. Ее терзала непереносимая боль, будто под ребра воткнули острый нож. Новую Гейл отталкивала она же прежняя и бросалась отстаивать свои принципы, стоило лишь столкнуться с тем, что принять невозможно, например существование Санта-Клауса. Сейчас она сожалела о сказанном, надо было промолчать или отшутиться.

В их семье Рождество всегда было предметом споров. Притворяться было трудно, почти невозможно. Дочь этого не понимала. Впрочем, этого не стоило ожидать, ведь она не знала правды. К тому же Элла всегда была мечтательна и легко поддавалась чужому влиянию. Она не задумывалась, что жизнь переменчива, в ней бывают не только счастливые периоды.


Санта-Клаус, летающие олени — всего этого не было в жизни Гейл.

Она открыла входную дверь дома, мечтая скорее оказаться в своей комнате. Непривычно сжало горло, глаза слезились. Бог мой, она не плакала несколько десятков лет, а сейчас готова рыдать как ребенок. Все дело в усталости и подавленном настроении. Старая, хорошо отлаженная жизнь больше ее не устраивала, а новой не подходила она. Создавалось впечатление, что она пыталась втиснуться в чужую одежду меньшего размера.

Она услышала оклик, едва ступив на лестницу.

— Гейл! — Голос Мэри доносился из-за спины — немного низкий для женщины, нежный, передающий теплоту ее души. — Я только заварила чай, еще есть свежие печенья. Не желаешь испробовать?

Покой и уединение, которые она могла найти в спальне, были так близко, всего в двух пролетах. Дверь запиралась изнутри, из окна видны горные вершины — все необходимое, чтобы разобраться в себе и определиться с планами после столь крупного фиаско. Все ли так безнадежно? Неужели она разрушила то, что еще не успела построить?

— Гейл? С тобой все в порядке? — Доброта в ее голосе показалась Гейл притягательнее тишины спальни. Она была зла на саму себя и уже не вполне уверена, что хочет остаться наедине с этим чувством.

Гейл повернулась и растерянно моргнула.

— Ты сказала «печенье»?

Ленты фартука опоясывали широкую талию Мэри, на рукавах свитера — пятна муки.

«Именно такой должна быть мать», — подумала Гейл. Именно такую заслуживали ее девочки. Пышная и мягкая, как сдоба, ее тепло ощущается на значительном расстоянии, будто где-то рядом горит камин. Вместо этого они получили Гейл, чья мягкость исчезла под давлением жизненных невзгод, уступив место твердости.

Уставшая и обессилевшая, она поплелась за Мэри на аромат свежей выпечки. Кухня находилась в глубине дома — просторное помещение, из окон которого видны горы. Залитая солнечным светом, уютная и полная семейных тайн и воспоминаний. Одежда на вешалке у двери, под ней сапоги и ботинки. Большая печь в углу пышет жаром. Травы на подоконнике, на вымытой до блеска столешнице — стопка чистых полотенец. Все здесь дарило покой и умиротворение. Одного взгляда было достаточно для понимания, что это главное место в доме, его душа.

Еда была везде. Пироги остывали на решетках, рядом в большой миске поднималось пышное тесто кремового цвета. На блюдах красовались купола кексов с усыпанными ягодами верхушками, рядом — печенье, посыпанное сахарной пудрой. Витающие в воздухе ароматы корицы и шоколада смешивались с любовью и душевным теплом.

— Ты изрядно потрудилась. Ждете еще гостей?

— Нет. Возможно, я перестаралась, но, когда пеку, забываю о невзгодах. — Мэри открыла шкаф и достала формы для выпечки и контейнеры для замораживания продуктов. — После смерти Камерона соседи каждый день приносили нам еду, думали, что я не захочу стоять у плиты. А я считаю это лучшей терапией. Впрочем, я всегда любила готовить. — Она улыбнулась, хотя и выглядела устало, и приглашающе вытянула руку. — Садись, Гейл. Приятно, что ты составишь мне компанию. Знаешь, сегодня я какая-то вялая, потерянная.

Что ж, не она одна.

Гейл устроилась за большим столом и провела рукой по поверхности. Маленькие трещинки и вмятины говорили о многолетнем использовании и частых, продолжительных семейных трапезах. Она невольно вспомнила стол в своей квартире на Манхэттене — стеклянный. У него не было истории, она не хотела брать в новую жизнь ничего из прошлого.

Для нее кухня была только местом, необходимым для практических целей: приготовить еду, желательно быстро и без хлопот. А приготовление еды — один из пунктов ежедневных дел. Гейл без раздумий удаляла из списка эти задачи, чтобы справиться с тем, что важно. Будь у нее право выбора, она отказалась бы от еды. На кухне ей никогда не хотелось задерживаться дольше необходимого. Там не было тепло и уютно, как в доме Мэри. Раньше желание сделать ее такой она сочла бы блажью. И, разумеется, Гейл не считала кулинарию терапией от невзгод и плохого настроения.

Мэри поставила перед ней кружку с чаем, положила на тарелочку печенье:

— Вы тоже ездили кататься на оленях?

— Да. — Стоит ли делиться проблемой и в каком объеме?

— Судя по выражению лица, вы плохо провели время.

— Я… я опять все испортила.

— Поссорилась с девочками?

Гейл неотрывно смотрела на печенье и молчала. Она никогда ни с кем не обсуждала свою жизнь, не любила сплетни и пересуды. Она не вела разговоры ни о чем. Почему же ей так легко общаться с Мэри?

— Я всегда отвергала все, что связано с Сантой, всю концепцию в целом. Разве правильно поощрять веру ребенка в мифическое существо, сбрасывающее подарки в дымоход?

— Полагаю, большинство людей о таком даже не задумываются. Мы принимаем это как часть праздника, весело и приятно.

— И я должна была так поступить. Я изо всех сил старалась сделать все правильно, сказать правильные вещи…

— Мы ведь уже решили, что никто не может постоянно поступать правильно. И само это «правильно» меняется в зависимости от ситуации и человека. Это так субъективно. — Мэри давала советы, не осуждая. Она умела выслушать и понять.

— То, что сказала я, не походило на высказанное мнение. Таб спросила меня о Санта-Клаусе, и я заявила, что его не существует… — Гейл покачала головой. — Мне нет оправдания. Теперь я понимаю, что мне стоило молчать, моя дочь и ее муж должны решать, что рассказывать ребенку о Рождестве. Элла была в ярости…

— Ах, бедняжка. Неудивительно, что вы были похожи на привидение, когда вошли в дом.

— Я ее не виню. А я ведь часто хвалила себя за то, что смогла стать прекрасной матерью в обстоятельствах, можно сказать, катастрофических. Случались дни, когда я была уверена, что не смогу найти в себе силы идти дальше. Разговаривала сама с собой. Дожидалась, когда девочки уснут, и беседовала с той молодой, осунувшейся женщиной, которую видела в зеркале, уговаривала ее, наставляла, напоминала, что большие цели достигаются маленькими шагами. — Об этом Гейл не рассказывала никому. — Я делала для себя то, что теперь делаю для других. Призываю заглянуть глубоко в себя и найти самое лучшее и не устаю повторять, что мы способны на большее, чем смеем надеяться. Все советы, наставления, которые я даю людям, — все это я когда-то говорила себе. — Она грустно усмехнулась. — Можно сказать, я построила счастье на несчастье.

— Удивительная история. И сделать это вам удалось после потери любимого человека. — Мэри отставила чашку. — И некому было вам помочь? Хотя бы поговорить.

— Я переехала в другой город, там не было ни родных, ни друзей. И едва ли я стала бы откровенничать и советоваться с первым встречным. Даже тогда понимала, что лучше всего слушать внутренний голос.

Мэри отломила половинку печенья.

— Мне трудно представить, как бы я справилась после кончины мужа, не будь рядом друзей и близких. Первые два месяца каждый день заходил кто-то из деревни. Конечно, я не всегда хотела есть и вставать с постели, мечтала, чтобы меня оставили в покое, позволили оплакать мужа, но все равно очень благодарна им за визиты. Это заставило меня встать и вернуться к жизни, хотя мой мир теперь стал наполовину меньше. — Мэри тяжело вздохнула. — Жаль, что у вас не было такой поддержки, Гейл. Горе не надо переносить в одиночку.

Она ведь может сменить тему и не продолжать этот разговор. Пожалуй, так стоит сделать.

— Он не умер. По крайней мере, тогда. — Гейл не смогла бы объяснить себе, что заставило ее произнести эту фразу. Может, дело в доброте и теплоте Мэри? Или желание скорее перевернуть страницу жизни, открыть новую, а все старое выплеснуть из себя и оставить в прошлом? — Я от него ушла. — Она осторожно подняла глаза, ожидая увидеть на лице Мэри удивление, но никак не понимание.