Педиатры, практикующие в больницах, тоже не эволюционируют?
Нет, и более того – они обвиняют родителей. Считается, что это очень правильно – вторгаться в семейную среду подростка.
Или удалить его от родителей, которые с ним плохо обращаются. Изолируют ребенка от его близких, как будто он в опасности. Это обратное тому, что нужно, поскольку в этом возрасте подросток сам ищет центр своих интересов где-то во внешней жизни и сам стремится покинуть семью. Они должны отделяться от семьи по мере того, как смогут отвечать за себя сами, а не потому, что в административном порядке им навязали защиту. Или детей отделяют от родителей для того, чтобы удовлетворить самих родителей, поскольку раз дети больны, то должны быть помещены в психиатрическую лечебницу, а на самом деле их нужно вводить в жизнь. Но таких мест, где можно было бы жить вне семьи, нет. Их не создали.
Медики получают хорошее образование, но очень редко хорошее воспитание. Те, у которых есть шанс получить такое воспитание, – это люди, которыми руководит сильная личность, человек, вкладывающий душу в воспитание своих учеников, который показывает на личном примере, как нужно относиться к больным. Студент медицинского факультета получает деонтологическую информацию (не брать больного своего коллеги, никогда не говорить ему о коллеге ничего плохого, даже если пациент жалуется). Практикующие врачи не соблюдают этого правила. Слишком охотно самоутверждаются за счет своего предшественника. Говорить плохо о враче так же нехорошо, как говорить плохо о родителях, не разобравшись в том, что произошло. В причинах, которые вызвали раздражение родителей, в сути той цепной реакции, которая привела к драматизации обстановки. Например, отец, который начинает пить, потому что у него невозможный ребенок, и который пьет, чтобы не бить этого ребенка. В результате когда выпьет, то и начинает бить.
Дети, которых с рождения отделили от родителей, – самые страшные подстрекатели. Они повторяют агрессию, которая имела место в момент их отделения от родителей. Они бредут по пустыне в поисках воспоминания об этой «разбитой» любви. Мать, лишенная ребенка, которая не переживает ежедневного опыта общения со своим ребенком, впадает в тревожное состояние из-за малейшего препятствия и чувствует, что она плохая мать. Напряжение растет день ото дня. Если имеет место плохое обращение с ребенком, медики идут в полицию.
Что посоветовать матерям и отцам, когда те говорят о страхе перед своими сыновьями, которые им угрожают? Страхе физическом.
Только одно. Сказать правду: «Я больше не на высоте. Я боюсь тебя. Ты хочешь, чтобы я как-то ответил на это… Хочешь, чтобы отец был сильнее тебя… Это в прошлом. Ты больше не сможешь найти здесь помощь».
Что касается анорексии, кажется, лечение не меняется на протяжении десятилетий?
Мысль, которая появилась в результате распространения психоанализа, начинает утверждаться: ищут подсознательное желание.
Известно, что отказ от пищи не направлен на мать, как ошибочно полагают, или на отца. Причины глубже. Связь с матерью есть, но не обязательно с матерью реальной. Возможно, в пациентке просыпается период отрочества самой матери. Мне известен случай «откармливания» одной юной особы, страдающей анорексией. За ней наблюдали, уверяли, что рвать ее не будет, тем не менее она не могла проглотить ни крошки. После полутора месяцев неудач ее отвели на консультацию к психоаналитику. Предпочтительнее было бы, если молодая девушка пошла бы в другую консультацию, а не в ту, которая есть у нее на работе. Но очень трудно бывает убедить в этом начальника. Все, что происходит у психиатра, не должно быть известно тем, кто лечит недуги телесные. В своем желании властвовать над всем начальник хочет, чтобы от его внимания ничего не ускользало. За больным, который ходит в другую консультацию, к другому специалисту, не может быть установлен такой тщательный надзор, как за тем, кто ходит на консультации у себя в больнице.
Педиатры пронаблюдали за внешним поведением. Получили результаты тестирования, но не обременили себя детальным изучением предмета. Психоанализ нельзя смешивать ни с психиатрией, ни с психологией. Именно психологи в своей работе с человеком общественным могут подготовить его к контакту с кем-то, кто будет интересоваться не его поведением, а его страданием, и выяснять в совместной работе, к чему оно восходит, и не касаться при этом епархии тех специалистов, которые занимаются физическим состоянием, телом или нынешним психическим состоянием.
Если молодой человек заявляет психоаналитику: «Сейчас вернусь и подожгу свою халупу», психоаналитик, достойный называться таковым, должен сказать только: «Когда тебе пришло в голову, что единственный выход из положения – поджог?» Нельзя говорить: «Внимание, поджигатель!» Это может заставить вашего пациента перенести свои желания из мира воображаемого в реальный. И такая работа не принесет результатов.
К несчастью, кажется, все психоаналитики мира попадают в ловушку опекунства, вместо того чтобы предоставить это воспитателям. Жаль, что они не могут ясно сказать: «Я буду принимать такого-то два раза в неделю, если он сам этого хочет. Вот и все. Что я попытаюсь сделать? Установить происхождение сегодняшнего желания (или нежелания), которое гложет моего юного собеседника».
Показанием должно быть мучительное состояние молодого человека, который согласился пойти поговорить с кем-то о своем нездоровье. Я занималась одной маленькой девятилетней девочкой, у которой были порочные наклонности: она клала свои какашки в коробку из-под торта, писала в суп старого слепого садовника, который жил в беседке в глубине парка, принадлежавшего ее дедушке и бабушке. Она устраивала ему пакости, подкладывая человеческие экскременты.
Когда она рисовала, то искажала форму: мяч рисовала в виде черты, палки, окружности.
Она была похожа на маленькую старушку с сухой кожей, колючим взглядом. Она сквернословила и оскорбляла окружающих. Будто одержимая или, скорее, не сдерживаемая самоконтролем.
Вместе с ней мне удалось восстановить ход событий. Ей было полтора года, когда появилась гувернантка, истязавшая ее. Это была ее первая установка. Изнасилованная своим отцом, она сделала окончательные выводы.
Быть садисткой для этой маленькой девочки идентифицировалось с тем, чтобы быть «матерью», чей образ она носила в себе. Молодая бонна терроризировала ребенка: оставаясь с ней наедине, она гонялась за ней с кочергой. Из-за переноса[24] малышка полюбила меня. За год она научилась читать и писать. Сублимация желания совершилась. Ее розовое личико совершенно изменило выражение.
Не прибегает ли психоаналитик к контрпоказателям в период отрочества?
Первые психоаналитики, включая Фрейда, находились во власти ложной идеи: психоанализу могут подвергаться только те, кто говорит. Отрочество же – это период, когда человек переживает второе рождение. У молодого человека еще нет слов, чтобы высказаться. Но можно прекрасно работать на уровне общения подсознания, даже если никто ничего не говорит.
Отрочество же – это период, когда человек переживает второе рождение. У молодого человека еще нет слов, чтобы высказаться.
Когда я начинала работать психоаналитиком, подростками отдельно не занимались – либо детьми, либо взрослыми.
В нынешнее время появилась тенденция окружать подростка излишним вниманием психиатров. Молодые люди приходят, чтобы поговорить, но они не могут себя выразить. Им кажется, что они говорят, хотя и не раскрывают рта, они уходят, довольные, после сеанса. Надо, чтобы и врач поддерживал эту тишину, тогда установятся нужные отношения.
«Вам было хорошо на сеансе?» – «О, да!» – «У вас такое чувство, как будто вы сказали то, что хотели сказать?» – «Да». Хотя они ничего не сказали. Они еще более немы, чем те дети, которые говорят о чем угодно, только не о том, что их волнует.
Слова перестают что-либо значить и не могут выразить прожитые годы. Во время отрочества музыканты изобретают новую музыку, а поэты – поэзию, в которой слова играют другую роль, так же как и в обычной речи.
Благоприятным моментом являются отношения с кем-то, кто надежен, точен и принимает вас таким, какой вы есть, не осуждая.
Сеансы с подростками порой обманывают надежды психоаналитика. Многим кажется, что субъект в ходе сеанса не идет на психоанализ, так как ничего не говорит.
Во время мутации подросток должен онеметь с того момента, как захочет рассказать о том, что чувствует, потому что слова сразу изменят свой смысл. Ребенок эдипова возраста сочиняет и рассказывает, используя поэзию слов и метафору рисунка. Он говорит, рассказывает, поток неиссякаем. Подросток верит, что своим молчанием он сказал много. Психоаналитик, который не боится молчания, который умеет его выдержать, – самый лучший собеседник для такого подростка. Тем не менее в конце этого столетия, кажется, дух психиатрии одерживает верх над начатками психоанализа, который, однако, более пригоден для защиты ребенка.
Психотерапия, которой занимается психоаналитик, предоставляет больше возможностей помощи во время периода подростковой мутации, когда молодой человек с трудом преодолевает трудности пути.
Ребенок, рожденный от матери-подростка и покинутый в двухлетнем возрасте.
Психиатры напрасно видят в этом абсолютное зло, катастрофу для ребенка. Они предпочитают, чтобы будущая мать сделала аборт, и считают, что она виновата, если она доходила до срока родов и оставила родившегося ребенка. Если сказать ему правду, не дожидаясь, когда наступит латентность или пубертат, ребенок прекрасно может выкарабкаться сам, потому что он единственный, кто отвечал за свое желание родиться.
Условия, в которых оказывается мать-подросток и где она должна воспитывать ребенка, мало пригодны для его развития: специальное учреждение, куда ее помещают, оказывает расслабляющее воздействие прежде всего на нее, за ней самой еще надо смотреть и за нее надо нести ответственность. Она не может работать, доверив ребенка няне, и обеспечить его.
Так, может быть, освободить ее и ввести в активную жизнь таким образом, чтобы она могла достойно жить вместе со своим ребенком хотя бы первый год его жизни? Общение в первые десять – двенадцать месяцев имеет важнейшее значение.
Когда я была молодым врачом, психиатрическая больница была тюрьмой для детей, которые там содержались. Все они сидели взаперти, каждый в своей палате… Существовала система автоматического закрывания дверей, которая действовала на двадцать дверей одновременно. Подвижные двери, которые закрывались одновременно, как двери вагона поезда, с шести часов вечера до шести часов утра. И до следующего утра ребенок оставался один на один с собой, в маленькой клетке, где были только кровать и тумбочка.
Практическая психиатрия была так же репрессивна, как та, которую применяли к малолетним преступникам. Специалист должен был пробудить чувство ответственности. Он говорил подростку: «Как ты огорчаешь свою мать!» Мальчик слушал этого человека как отца, наставляющего его на путь истинный. Если никакого продвижения не было, психиатр писал в медицинской карте ребенка: «Неисправим». Это слово звучало как вердикт. Оно означало: «Годен для исправительного дома».
Ребенок считался «неисправимым», потому что он не плакал. Заплачь он, закричи, зарыдай, тогда бы сказали: «Надо еще подержать его с недельку…» или «Нужно продолжать психотерапию, потом можно отправить его домой с предписанием интенсивного наблюдения в ближайшем специальном учреждении». Но если он не плакал, значит, его нужно было куда-то определять.
Персонал не обучали и не готовили для приема подростков. Я вспоминаю одну мать, которая приехала навестить своего ребенка, содержащегося в одной из этих допотопных «больниц». Она приехала с термосом кофе, привезла горячим, чтобы дать сынишке. И ждала его со своим термосом. В комнате для консультаций мать хотела налить ребенку чашку кофе. И тут я услышала, как медицинские сестры стали насмехаться: «Нет, нет, ты посмотри на нее, она тоже слабоумная», а потом, после свидания, они шипели на ребенка: «Это ничто по сравнению с тем, какое огорчение ты принес своей матери!»
Времена меняются. Все-таки открыта специальная психиатрическая больница для подростков…
Да, больницы изменились, как и психиатрические клиники для взрослых. Пациентов больше не привязывают. Конечно, больница закрывается на ночь. Но в течение дня идет непрерывное проветривание. Есть приходящие воспитатели, есть психологи, которые по крайней мере раз в неделю проводят с пациентами личную беседу и связаны профессиональной тайной. Есть также специалисты по психомоторике и развитию речи, не считая обычной психотерапии и профессиональной ориентации. И потом, есть добровольцы, обучающие по школьной программе, или психологи-стажеры, хотя нельзя сказать, чтобы то и другое было бы очень эффективно… Однако целый день ребенок общается с разными людьми. Он не выходит из больницы, когда находится там на лечении. Но, будучи все время чем-то занят, он не обречен на безделье взаперти, как раньше.
Сейчас отдают себе отчет в том, что тем, кто находится в депрессивном состоянии, вмешательство психиатра может быть противопоказано, ибо при этом есть риск разрушить и без того хрупкую базу.
Все зависит от избранной методы. Когда, например, речь идет о психодрамах[25], где больные должны играть какую-то роль, это совсем не действует разрушительно. А вот когда подросток оказывается один на один с психиатром в пассивной позиции, тогда риск есть.
Психиатры, как и все, подвержены неврозам, и в такой же степени. Они становятся «психами», потому что общество ждет от них репрессивного отношения к маргиналам. Возможно, они даже страдали в детстве от какой-нибудь «маргинальной» супружеской пары. Они «касаются» психоанализа в силу профессионального интереса, но, увы, свой собственный не доводят до конца. Они так и остаются между двумя стульями…
Не изменилась ли сегодня подготовка психиатров?
Нельзя принуждать психиатров заниматься анализом.
Посмотрите только на места заключения, которые все были заражены педерастией, и лучшие детские психиатры тоже становились там педерастами. У них к тому же есть рабы-дети (выступающие в роли учителей этих врачей), которые помогают лучше понять мир ребенка. Сами же психиатры тоже достаточно неустойчивы, потому что ими манипулируют дети-правонарушители. Как только такого правонарушителя застают врасплох, свободным от игры его желаний, он тут же начинает играть комедию, чтобы не поддаться отцу, которого для него представляет полицейский.
Подростков, которые совершили изнасилование, оставляют на свободе, потому что это не убийство.
Трое мальчиков тринадцати-четырнадцати лет регулярно насиловали свою одноклассницу тринадцати лет: в течение нескольких месяцев, дважды в неделю, когда она выходила из класса, они принуждали ее подчиниться насилию в подвале школы. Каким может быть будущее этих мальчиков? Какова может быть позиция судьи? Как объяснить такую ситуацию с точки зрения психоанализа?
Их нельзя рассматривать как «представителей рода человеческого». У них отсутствуют ограничители: они могут напасть, изнасиловать, убить. Они испытывают половое желание и идут у него на поводу, потому что для них нет предела, ограничения. Они не в состоянии усвоить, что другой человек, одного с ними пола или другого, обладает таким же человеческим достоинством. Это дети, у которых отсутствует чувство собственного достоинства. Они лишены твердой структуры.
Высшая мера наказания для малолетних
Согласно отчету 1987 года по международной амнистии, сведения о детях, содержавшихся в тюрьмах разных стран мира, таковы:
В США тридцать подростков осуждены на смертную казнь. Трое были казнены на электрическом стуле, в тех штатах, где смертная казнь не отменена. Это подростки, совершившие кровавые преступления.
Франсуаза Дольто: «Когда я думаю о таком наказании для молодого человека, как пожизненное заключение, я начинаю спрашивать себя: не лучше ли смерть? Нет ничего более ужасного, чем знать, что умрешь в тюрьме. В Соединенных Штатах отсутствует смягчение наказания».
В странах «третьего мира» детей сажают в тюрьму вместе с политическими узниками, обвиняя их в соучастии.
Франсуаза Дольто: «Это значит, что их обвиняют во имя обскурантистской концепции „коллективной ответственности“ или берут их в заложники».
Такие дети не получили нравственного воспитания – светского воспитания в этом случае не хватает. Кто мог научить их, что половой акт не может быть совершен, если другая сторона на него не согласна? Если бы дети заранее были предупреждены, что нельзя давать волю своим инстинктам…
Нет, и более того – они обвиняют родителей. Считается, что это очень правильно – вторгаться в семейную среду подростка.
Или удалить его от родителей, которые с ним плохо обращаются. Изолируют ребенка от его близких, как будто он в опасности. Это обратное тому, что нужно, поскольку в этом возрасте подросток сам ищет центр своих интересов где-то во внешней жизни и сам стремится покинуть семью. Они должны отделяться от семьи по мере того, как смогут отвечать за себя сами, а не потому, что в административном порядке им навязали защиту. Или детей отделяют от родителей для того, чтобы удовлетворить самих родителей, поскольку раз дети больны, то должны быть помещены в психиатрическую лечебницу, а на самом деле их нужно вводить в жизнь. Но таких мест, где можно было бы жить вне семьи, нет. Их не создали.
Медики получают хорошее образование, но очень редко хорошее воспитание. Те, у которых есть шанс получить такое воспитание, – это люди, которыми руководит сильная личность, человек, вкладывающий душу в воспитание своих учеников, который показывает на личном примере, как нужно относиться к больным. Студент медицинского факультета получает деонтологическую информацию (не брать больного своего коллеги, никогда не говорить ему о коллеге ничего плохого, даже если пациент жалуется). Практикующие врачи не соблюдают этого правила. Слишком охотно самоутверждаются за счет своего предшественника. Говорить плохо о враче так же нехорошо, как говорить плохо о родителях, не разобравшись в том, что произошло. В причинах, которые вызвали раздражение родителей, в сути той цепной реакции, которая привела к драматизации обстановки. Например, отец, который начинает пить, потому что у него невозможный ребенок, и который пьет, чтобы не бить этого ребенка. В результате когда выпьет, то и начинает бить.
Дети, которых с рождения отделили от родителей, – самые страшные подстрекатели. Они повторяют агрессию, которая имела место в момент их отделения от родителей. Они бредут по пустыне в поисках воспоминания об этой «разбитой» любви. Мать, лишенная ребенка, которая не переживает ежедневного опыта общения со своим ребенком, впадает в тревожное состояние из-за малейшего препятствия и чувствует, что она плохая мать. Напряжение растет день ото дня. Если имеет место плохое обращение с ребенком, медики идут в полицию.
Что посоветовать матерям и отцам, когда те говорят о страхе перед своими сыновьями, которые им угрожают? Страхе физическом.
Только одно. Сказать правду: «Я больше не на высоте. Я боюсь тебя. Ты хочешь, чтобы я как-то ответил на это… Хочешь, чтобы отец был сильнее тебя… Это в прошлом. Ты больше не сможешь найти здесь помощь».
Что касается анорексии, кажется, лечение не меняется на протяжении десятилетий?
Мысль, которая появилась в результате распространения психоанализа, начинает утверждаться: ищут подсознательное желание.
Известно, что отказ от пищи не направлен на мать, как ошибочно полагают, или на отца. Причины глубже. Связь с матерью есть, но не обязательно с матерью реальной. Возможно, в пациентке просыпается период отрочества самой матери. Мне известен случай «откармливания» одной юной особы, страдающей анорексией. За ней наблюдали, уверяли, что рвать ее не будет, тем не менее она не могла проглотить ни крошки. После полутора месяцев неудач ее отвели на консультацию к психоаналитику. Предпочтительнее было бы, если молодая девушка пошла бы в другую консультацию, а не в ту, которая есть у нее на работе. Но очень трудно бывает убедить в этом начальника. Все, что происходит у психиатра, не должно быть известно тем, кто лечит недуги телесные. В своем желании властвовать над всем начальник хочет, чтобы от его внимания ничего не ускользало. За больным, который ходит в другую консультацию, к другому специалисту, не может быть установлен такой тщательный надзор, как за тем, кто ходит на консультации у себя в больнице.
Педиатры пронаблюдали за внешним поведением. Получили результаты тестирования, но не обременили себя детальным изучением предмета. Психоанализ нельзя смешивать ни с психиатрией, ни с психологией. Именно психологи в своей работе с человеком общественным могут подготовить его к контакту с кем-то, кто будет интересоваться не его поведением, а его страданием, и выяснять в совместной работе, к чему оно восходит, и не касаться при этом епархии тех специалистов, которые занимаются физическим состоянием, телом или нынешним психическим состоянием.
Если молодой человек заявляет психоаналитику: «Сейчас вернусь и подожгу свою халупу», психоаналитик, достойный называться таковым, должен сказать только: «Когда тебе пришло в голову, что единственный выход из положения – поджог?» Нельзя говорить: «Внимание, поджигатель!» Это может заставить вашего пациента перенести свои желания из мира воображаемого в реальный. И такая работа не принесет результатов.
К несчастью, кажется, все психоаналитики мира попадают в ловушку опекунства, вместо того чтобы предоставить это воспитателям. Жаль, что они не могут ясно сказать: «Я буду принимать такого-то два раза в неделю, если он сам этого хочет. Вот и все. Что я попытаюсь сделать? Установить происхождение сегодняшнего желания (или нежелания), которое гложет моего юного собеседника».
Показанием должно быть мучительное состояние молодого человека, который согласился пойти поговорить с кем-то о своем нездоровье. Я занималась одной маленькой девятилетней девочкой, у которой были порочные наклонности: она клала свои какашки в коробку из-под торта, писала в суп старого слепого садовника, который жил в беседке в глубине парка, принадлежавшего ее дедушке и бабушке. Она устраивала ему пакости, подкладывая человеческие экскременты.
Когда она рисовала, то искажала форму: мяч рисовала в виде черты, палки, окружности.
Она была похожа на маленькую старушку с сухой кожей, колючим взглядом. Она сквернословила и оскорбляла окружающих. Будто одержимая или, скорее, не сдерживаемая самоконтролем.
Вместе с ней мне удалось восстановить ход событий. Ей было полтора года, когда появилась гувернантка, истязавшая ее. Это была ее первая установка. Изнасилованная своим отцом, она сделала окончательные выводы.
Быть садисткой для этой маленькой девочки идентифицировалось с тем, чтобы быть «матерью», чей образ она носила в себе. Молодая бонна терроризировала ребенка: оставаясь с ней наедине, она гонялась за ней с кочергой. Из-за переноса[24] малышка полюбила меня. За год она научилась читать и писать. Сублимация желания совершилась. Ее розовое личико совершенно изменило выражение.
Не прибегает ли психоаналитик к контрпоказателям в период отрочества?
Первые психоаналитики, включая Фрейда, находились во власти ложной идеи: психоанализу могут подвергаться только те, кто говорит. Отрочество же – это период, когда человек переживает второе рождение. У молодого человека еще нет слов, чтобы высказаться. Но можно прекрасно работать на уровне общения подсознания, даже если никто ничего не говорит.
Отрочество же – это период, когда человек переживает второе рождение. У молодого человека еще нет слов, чтобы высказаться.
Когда я начинала работать психоаналитиком, подростками отдельно не занимались – либо детьми, либо взрослыми.
В нынешнее время появилась тенденция окружать подростка излишним вниманием психиатров. Молодые люди приходят, чтобы поговорить, но они не могут себя выразить. Им кажется, что они говорят, хотя и не раскрывают рта, они уходят, довольные, после сеанса. Надо, чтобы и врач поддерживал эту тишину, тогда установятся нужные отношения.
«Вам было хорошо на сеансе?» – «О, да!» – «У вас такое чувство, как будто вы сказали то, что хотели сказать?» – «Да». Хотя они ничего не сказали. Они еще более немы, чем те дети, которые говорят о чем угодно, только не о том, что их волнует.
Слова перестают что-либо значить и не могут выразить прожитые годы. Во время отрочества музыканты изобретают новую музыку, а поэты – поэзию, в которой слова играют другую роль, так же как и в обычной речи.
Благоприятным моментом являются отношения с кем-то, кто надежен, точен и принимает вас таким, какой вы есть, не осуждая.
Сеансы с подростками порой обманывают надежды психоаналитика. Многим кажется, что субъект в ходе сеанса не идет на психоанализ, так как ничего не говорит.
Во время мутации подросток должен онеметь с того момента, как захочет рассказать о том, что чувствует, потому что слова сразу изменят свой смысл. Ребенок эдипова возраста сочиняет и рассказывает, используя поэзию слов и метафору рисунка. Он говорит, рассказывает, поток неиссякаем. Подросток верит, что своим молчанием он сказал много. Психоаналитик, который не боится молчания, который умеет его выдержать, – самый лучший собеседник для такого подростка. Тем не менее в конце этого столетия, кажется, дух психиатрии одерживает верх над начатками психоанализа, который, однако, более пригоден для защиты ребенка.
Психотерапия, которой занимается психоаналитик, предоставляет больше возможностей помощи во время периода подростковой мутации, когда молодой человек с трудом преодолевает трудности пути.
Ребенок, рожденный от матери-подростка и покинутый в двухлетнем возрасте.
Психиатры напрасно видят в этом абсолютное зло, катастрофу для ребенка. Они предпочитают, чтобы будущая мать сделала аборт, и считают, что она виновата, если она доходила до срока родов и оставила родившегося ребенка. Если сказать ему правду, не дожидаясь, когда наступит латентность или пубертат, ребенок прекрасно может выкарабкаться сам, потому что он единственный, кто отвечал за свое желание родиться.
Условия, в которых оказывается мать-подросток и где она должна воспитывать ребенка, мало пригодны для его развития: специальное учреждение, куда ее помещают, оказывает расслабляющее воздействие прежде всего на нее, за ней самой еще надо смотреть и за нее надо нести ответственность. Она не может работать, доверив ребенка няне, и обеспечить его.
Так, может быть, освободить ее и ввести в активную жизнь таким образом, чтобы она могла достойно жить вместе со своим ребенком хотя бы первый год его жизни? Общение в первые десять – двенадцать месяцев имеет важнейшее значение.
Когда я была молодым врачом, психиатрическая больница была тюрьмой для детей, которые там содержались. Все они сидели взаперти, каждый в своей палате… Существовала система автоматического закрывания дверей, которая действовала на двадцать дверей одновременно. Подвижные двери, которые закрывались одновременно, как двери вагона поезда, с шести часов вечера до шести часов утра. И до следующего утра ребенок оставался один на один с собой, в маленькой клетке, где были только кровать и тумбочка.
Практическая психиатрия была так же репрессивна, как та, которую применяли к малолетним преступникам. Специалист должен был пробудить чувство ответственности. Он говорил подростку: «Как ты огорчаешь свою мать!» Мальчик слушал этого человека как отца, наставляющего его на путь истинный. Если никакого продвижения не было, психиатр писал в медицинской карте ребенка: «Неисправим». Это слово звучало как вердикт. Оно означало: «Годен для исправительного дома».
Ребенок считался «неисправимым», потому что он не плакал. Заплачь он, закричи, зарыдай, тогда бы сказали: «Надо еще подержать его с недельку…» или «Нужно продолжать психотерапию, потом можно отправить его домой с предписанием интенсивного наблюдения в ближайшем специальном учреждении». Но если он не плакал, значит, его нужно было куда-то определять.
Персонал не обучали и не готовили для приема подростков. Я вспоминаю одну мать, которая приехала навестить своего ребенка, содержащегося в одной из этих допотопных «больниц». Она приехала с термосом кофе, привезла горячим, чтобы дать сынишке. И ждала его со своим термосом. В комнате для консультаций мать хотела налить ребенку чашку кофе. И тут я услышала, как медицинские сестры стали насмехаться: «Нет, нет, ты посмотри на нее, она тоже слабоумная», а потом, после свидания, они шипели на ребенка: «Это ничто по сравнению с тем, какое огорчение ты принес своей матери!»
Времена меняются. Все-таки открыта специальная психиатрическая больница для подростков…
Да, больницы изменились, как и психиатрические клиники для взрослых. Пациентов больше не привязывают. Конечно, больница закрывается на ночь. Но в течение дня идет непрерывное проветривание. Есть приходящие воспитатели, есть психологи, которые по крайней мере раз в неделю проводят с пациентами личную беседу и связаны профессиональной тайной. Есть также специалисты по психомоторике и развитию речи, не считая обычной психотерапии и профессиональной ориентации. И потом, есть добровольцы, обучающие по школьной программе, или психологи-стажеры, хотя нельзя сказать, чтобы то и другое было бы очень эффективно… Однако целый день ребенок общается с разными людьми. Он не выходит из больницы, когда находится там на лечении. Но, будучи все время чем-то занят, он не обречен на безделье взаперти, как раньше.
Сейчас отдают себе отчет в том, что тем, кто находится в депрессивном состоянии, вмешательство психиатра может быть противопоказано, ибо при этом есть риск разрушить и без того хрупкую базу.
Все зависит от избранной методы. Когда, например, речь идет о психодрамах[25], где больные должны играть какую-то роль, это совсем не действует разрушительно. А вот когда подросток оказывается один на один с психиатром в пассивной позиции, тогда риск есть.
Психиатры, как и все, подвержены неврозам, и в такой же степени. Они становятся «психами», потому что общество ждет от них репрессивного отношения к маргиналам. Возможно, они даже страдали в детстве от какой-нибудь «маргинальной» супружеской пары. Они «касаются» психоанализа в силу профессионального интереса, но, увы, свой собственный не доводят до конца. Они так и остаются между двумя стульями…
Не изменилась ли сегодня подготовка психиатров?
Нельзя принуждать психиатров заниматься анализом.
Посмотрите только на места заключения, которые все были заражены педерастией, и лучшие детские психиатры тоже становились там педерастами. У них к тому же есть рабы-дети (выступающие в роли учителей этих врачей), которые помогают лучше понять мир ребенка. Сами же психиатры тоже достаточно неустойчивы, потому что ими манипулируют дети-правонарушители. Как только такого правонарушителя застают врасплох, свободным от игры его желаний, он тут же начинает играть комедию, чтобы не поддаться отцу, которого для него представляет полицейский.
Подростков, которые совершили изнасилование, оставляют на свободе, потому что это не убийство.
Трое мальчиков тринадцати-четырнадцати лет регулярно насиловали свою одноклассницу тринадцати лет: в течение нескольких месяцев, дважды в неделю, когда она выходила из класса, они принуждали ее подчиниться насилию в подвале школы. Каким может быть будущее этих мальчиков? Какова может быть позиция судьи? Как объяснить такую ситуацию с точки зрения психоанализа?
Их нельзя рассматривать как «представителей рода человеческого». У них отсутствуют ограничители: они могут напасть, изнасиловать, убить. Они испытывают половое желание и идут у него на поводу, потому что для них нет предела, ограничения. Они не в состоянии усвоить, что другой человек, одного с ними пола или другого, обладает таким же человеческим достоинством. Это дети, у которых отсутствует чувство собственного достоинства. Они лишены твердой структуры.
Высшая мера наказания для малолетних
Согласно отчету 1987 года по международной амнистии, сведения о детях, содержавшихся в тюрьмах разных стран мира, таковы:
В США тридцать подростков осуждены на смертную казнь. Трое были казнены на электрическом стуле, в тех штатах, где смертная казнь не отменена. Это подростки, совершившие кровавые преступления.
Франсуаза Дольто: «Когда я думаю о таком наказании для молодого человека, как пожизненное заключение, я начинаю спрашивать себя: не лучше ли смерть? Нет ничего более ужасного, чем знать, что умрешь в тюрьме. В Соединенных Штатах отсутствует смягчение наказания».
В странах «третьего мира» детей сажают в тюрьму вместе с политическими узниками, обвиняя их в соучастии.
Франсуаза Дольто: «Это значит, что их обвиняют во имя обскурантистской концепции „коллективной ответственности“ или берут их в заложники».
Такие дети не получили нравственного воспитания – светского воспитания в этом случае не хватает. Кто мог научить их, что половой акт не может быть совершен, если другая сторона на него не согласна? Если бы дети заранее были предупреждены, что нельзя давать волю своим инстинктам…