Черных остановился возле шкафа с собранием сочинений Ленина, открыл стеклянную дверцу, вытащил наугад первый же том, положил на стол, попытался полистать, но страницы слиплись, — уборщица изредка протирала книги влажной тряпкой, другие страницы не были разрезаны, видимо, Черных оказался первым человеком после уборщицы, который прикоснулся к великому ленинскому наследию.
Он включил радио, сделал звук погромче, наклонился к Ильину:
— Владимира Ильича мы любим, но никто не читает. А все печатаем, печатаем… Я где-то слышал, что ленинских работ в мире издано столько, что их количество чуть уступает количеству библий или цитатников Мао Цзэдуна. И еще жалуемся, что в стране бумаги нет. Кстати, вклейки в эти книжки, все эта портреты, карты, графики, — напечатаны за границей. Мы так красиво не можем. Это к вопросу: на что расходуем валюту. Все Ленину…
— Да, не зарастет народная тропа, — придушенным шепотом поддакнул Ильин. — Не зарастет. Хотя давно уж пора…
— Сколько паразитов сделали карьеры на этих книжках. Диссертации защитили, в академики пролезли. Эх, чего говорить…
Ильин вертелся на стуле, как на горячей сковородке, и думал: вот бы письмишко с этой болтовней отправить куда следует, кому следует, и пленку с записью приложить. Черных вытряхнули бы из штанов за пять секунд, из партии, с должности, — отовсюду. Но писать нельзя, сам себя подставишь, себе яму выроешь и окажешься в ней вместе с майором, рядышком, — ты и он.
— Так что Ленке сказать? — уже в дверях спросил Ильин. — Идем или нет?
— Не пойду, — ответил Черных. — Скажи, что я заболел. Ангиной, а не дурной болезнью.
Глава 4
Черных пришел на работу пораньше и снова стал просматривать две тощие папки, которые фельдъегерь принес вчера во второй половине дня, часть материала хватило времени прочитать вчера, оставшиеся несколько страниц просмотрел по диагонали. В документах речь шла о побеге из военного госпиталя трех главных фигурантов дела: Мирзаяна, Кузнецова и Бондаря. Первый вопрос, который сам собой напрашивается: почему бежала именно эта троица? Они были друзьями и могли друг другу довериться. Бежать одному трудно, тут нужна компания. Придумал все Сурен, его выбор пал на Бондаря и Кузнецова — эти не проболтаются.
Черных листал протоколы допросов свидетелей, пострадавших, врачей. Кузнецова и Бондаря держали в отдельных палатах в разных концах коридора на втором этаже, Мирзаяна устроили в палату на третьем этаже, тоже отдельную. Возле каждой двери дежурили два вооруженных матроса. Никакой связи между этими парнями, разумеется, не было. Лечащий врач у всех один — некий Ватутин Иван Ильич, ныне покойный, умер от белой горячки три года назад.
Доступ в палаты имели и другие врачи, медсестры, уборщицы, в общей сложности девятнадцать человек. Когда приходили врачи или сестры, с ними в палате оставался один из дежурных охранников, слушал разговоры и вообще… Да, связи между ранеными быть не могло, но она была. Помогал кто-то из врачей или медсестер. Вечером к Мирзаяну приходили контрразведчики, начинались допросы. Мирзаян, симулировал потерю памяти, говорил, что не спит от боли и так далее, видимо, он уже пришел в себя, оклемался, на нем вообще все заживало быстрей, чем на собаке, — но тянул время, выжидал. «Мне бы еще хоть немного подлечиться, и все вспомню», «Дайте время — и память вернется», — его слова. За две недели контрразведчики прониклись доверием к Мирзаяну, угощали его куревом, отстегивали наручники от кровати.
О чем думал капитан морпехов ночами, когда оставался один? Ему было страшно. Еще неделю больничной жизни, возможно, подарят, — и все. Потом переведут в следственную тюрьму, начнутся настоящие допросы, а не посиделки, потом военный трибунал, длинный срок в крытой тюрьме строгого режима, там, в холодной клетушке, он оставит молодость и здоровье, может быть, сойдет с ума. Когда в следующий раз наручники отстегнули от кровати, он выкурил сигарету, а затем избил контрразведчиков и охрану, связал их бельевой веревкой, переоделся в китель и зимнюю шапку, спустился на второй этаж, где ждали Бондарь с Кузнецовым. Там охранники уже были разоружены и связаны, телефонная связь с больницей нарушена…
* * *
Черных закрыл папки и убрал в сейф, скоро встреча с отставным подполковником второго главного управления КГБ Павлом Ивановичем Глотовым. Лет семь-восемь назад Павел Иванович занимался тем, чем сейчас занят Черных: искал прапорщиков и офицера, бежавших из госпиталя в Североморске. Глотов подошел совсем близко, но нелегкая судьба, чертов случай взяли свое, — Павел Иванович на темной улице заступился за девушку, которую волок в подъезд пьяный амбал, откуда-то появился еще один громила, сунул в спину перо, лезвие задело позвоночник.
Глотов пережил несколько операций, но восстановиться до конца не смог. Чистая и прекрасная с виду девица, из-за которой он потерял здоровье, оказалась кабацкой потаскушкой, ее не поделили два пьяных Ромео. Глупо.… Вскоре поменялось руководство Госбезопасности, кто-то наверху решил, что чекисты занимаются не своим делом, когда ищут сбежавших дезертиров, — для этого есть милиция, кое-какие материалы передали обратно в МВД, а розыскное дело положили в темный сундук и присыпали нафталином. Материалы, собранные Глотовом, вот они, в папке, но в разговоре может вспомниться что-то новое, чего нет в бумагах.
* * *
Глотов, немолодой мужчина с добрым лицом, которого здесь уважительно звали дядей Пашей, пришел раньше времени. Черных поднялся навстречу, пожал руку, помог снять пальто, спросил о самочувствие и подумал, что время людей не щадит, за прошедшие годы Глотов превратился в старика, толстого, с короткой стрижкой седых волос, похожих на птичий пух, ходил он медленно, опирался на палку. Прибавляло лет черное пальто с каракулевым воротником и шапка «пирожок» из искусственной цигейки.
Черных спросил про внучку. Оказывается, она учится в Хореографическом училище при Большом театре, в четвертом классе, подает большие надежды и станет второй Майей Плисецкой, а то и дальше пойдет. Это не стариковские фантазии Глотова, нет, — чистая, правда. Он, пользуясь положением бывшего сотрудника госбезопасности, напросился на встречу с самой Софьей Головкиной, директором этого учебного заведения, этой святыни советского балета, и Головкина, в прошлом блестящая советская балерина, добрая душа, наговорила про внучку таких теплых слов, что сердце расцвело, как чайная роза. И до сих пор, да, цветет. И даже пахнет.
Радует внучка, а ведь конкурс в училище — сто детей на одно место, и все ребятки одаренные, все талантливые, — Глотов пустил слезу, достал платок и с настроением высморкался. Он не отказался от чая, карамели и «юбилейного» печенья, несколько раз поднял голову, с ненавистью посмотрел на портрет Горбачева, хотел сказать что-то ядовитое, сказал другое:
— Вчера жена два часа простояла в очереди, чтобы курицу купить. И перед ней все кончилось. Говорят, дальше еще хуже будет. Все этот…
Он допил чай и без лишних вопросов, перешел к делу. Сказал, что в группу помимо московских оперативников входили коллеги из Еревана, приказ найти Мирзаяна был получен, когда в это дело уже сунули нос менты и военная контрразведка, они везде наследили, потоптались, наделали шума, как слон в посудной лавке, — Мирзаян лег на дно и переждал неспокойные времена. Группа Глотова установила, что Мирзаян бывал у родителей, в Армении, точнее, в Ленинакане, гостил у них сутки или двое, старался не показываться на глаза соседям, знакомым, но в маленьких городах трудно прятаться.
За домом родителей организовали наблюдение, но поезд ушел, пыль улеглась, наблюдение сняли. Черных вставил слово: родителей Мирзаяна уже нет в живых, из близких родственников остались, кажется, дядя с тетей Артур и Ануш Мирзаян. Глотов сделал паузу, он говорил медленно, но голова оставалась ясной, без бумажки помнил все имена. Дядя Мирзаяна тоже жил в Ленинакане, но, кажется, собирался переезжать в Спитак.
— Проверили, — кивнул Черных. — Дядя с тетей перебрались в Спитак. Купили хороший дом почти в центре города.
Дядя Паша потеребил седые брови и одобрительно кивнул. Вспомнил, что детей у дяди нет, единственный сын умер молодым. Старик, как и покойный отец Мирзаяна, занимается ювелирными работами, наверняка, он весьма обеспеченный человек. Сурена с дядей связывали теплые отношения, не исключено, племянник тайком его навещает. Прошло время, годы прошли, Мирзаян наверняка поверил, — так устроен человек, — что все быльем поросло, кому он теперь нужен, а был бы нужен, — из-под земли бы достали, — и потерял бдительность. Если Сурен жив, найти его будет проще, чем несколько лет назад, когда он, словно пуганая ворона, боялся каждого куста, и новый день жизни проживал как последний.
* * *
Черных положил перед Глотовом бумажный листок, поделенный надвое вертикальной линией. Справа мертвые, слава — живые. Восемь лет назад на чужой берег сошли тридцать восемь морских пехотинцев, обратно на корабль спасательной командой были доставлены десять морпехов, все ранены, среди них Мирзаян. Сегодня, предположительно, список совсем короткий, всего семь человек. Большинство бывших морпехов не прячутся, не живут кочевой жизнью. Вот, например, Роман Ищенко, пустил корни в Ленинграде. В той мясорубке был ранен, страдает провалами памяти, работает водителем грузовика, женат, имеет на иждивении малолетнего ребенка. Его несколько раз допрашивали офицеры флотской контрразведки, толка никакого.
Или вот Артур Зарецкий, бывший прапорщик спецназа, живет в Ленинграде с матерью и сестрой, восемь лет назад был тяжело ранен, левая нога ампутирована выше колена, ранение в голову. Получает пенсию по инвалидности, подрабатывает в местной церкви, злоупотребляет… Он тоже не в счет. По-настоящему Черных интересует только три человека те самые, что бежали из госпиталя: Кузнецов, Мирзаян и Бондарь.
— Ты кури, дядя Паша, — Черных придвинул гостю пепельницу. — Тут без церемоний.
Глотов ценил доброе отношение, ему нравилось, что молодые чекисты уважительно называют его дядей Пашей, приглашают на торжественные мероприятия в клуб Дзержинского, к праздникам привозят продуктовые наборы, все как полагается: палка полукопченой колбасы, баночка икры, зефир в шоколаде, кофе растворимый, пару пачек индийского чая, курицу, поздравительную открытку за подписью начальника второго главка, да, — такое отношение заслужить надо.
Как-то пару раз Глотова в среднюю школу приглашали, рассказать детишкам о нелегкой работе в правоохранительных органах. Разве он мог рассказать хоть бы какую историю из жизни, когда давал подписку о неразглашении? И за всякую болтовню на детском утреннике не только хорошей поликлиники и пенсии лишат, — медали снимут, а с ними заодно — и голову. Ничего из жизни контрразведчика рассказать нельзя, ни одного имени, ни намека… В его загашнике — несколько общих фраз и пожелание детям расти честными, заниматься спортом, беречь родину и завоевания Великой октябрьской революции, — это самое дорогое, что есть у советского человека, ну, эти завоевания революционные. А школьники, что с них взять, они думают, что он бывший милиционер, они про КГБ — пока знать ничего не знают. Ну, жизнь длинная, так она устроена, что с КГБ юные ленинцы еще обязательно познакомятся, не разойдутся.
— Вам бы еще месяц — и Мирзаяна взяли, — сказал Черных. — Я вот хотел совета спросить: с чего начать, как подступиться.
— Сейчас в кино разные иностранные фильмы разрешили крутить, документальные. Хожу, смотрю. Недавно про разные спутники показывали, что, дескать, из космоса можно разглядеть спичечный коробок на ладони человека. Может, оно и так. Но чекистам такую технику еще не выдали. Поэтому и работать надо проверенными методами. У Мирзаяна дядя с теткой… Пусть ночью к ним залезут двое-трое наших сотрудников. Если есть собака — отравить. Когда проникнут в дом, тетку отделать, но не перестараться. Чтобы в больнице она еще пожила. Ну, хоть неделю-другую.
— Племянник попробует пробраться к тетке? Ну, чтобы сказать последнее прости?
— Вот именно. Деда тоже отделать до бесчувствия. На этом остановка, хватит. Никаких смертельных травм. Тут же анонимный звонок в «скорую» — пусть приезжают. Нападавшие, молодые ребята, должны спросить, куда старик заховал ценности и так далее. В доме все перевернуть вверх дном — якобы грабители деньги и золото искали, чистая уголовщина. Следить за больницей. Мирзаян появится, вы его упакуете.
— А если нет? Если решит — слишком опасно?
— В этих ситуациях, когда умирает близкий человек, и ты знаешь, что не увидишь его больше никогда, — решает не голова, а сердце. Он пойдет на любой риск, чтобы увидеться со старухой. Тебе надо глубже изучить личность Мирзаяна. Он вспыльчивый, резкий. С одной стороны, — сильный человек, прошел огонь и воду, награжден медалью и орденом, бывший командир отдельного батальона специального назначения морской пехоты. Поручи ему любое задание, самое опасное, самое безнадежное, — он костьми ляжет, но выполнит. А с другой стороны…
— Что с другой?
— Жалкий сентиментальный человечек, которому эмоции заменяют мозги. Он не умеет управлять собой, не то, что отрядом морпехов. Во время выполнения боевого задания дрогнул, не пристрелил ту сучку, когда узнал, что она беременна. Мирзаян наперед понимал, — за эти фокусы его могут понизить в звании, снять с должности. На месяц отправить в нужник, чистить зубной щеткой пол… И все-таки не кончил ее. Вот в этом он весь. Он придет — это обязательно. Если все-таки не сможет пробраться в больницу, явится на похороны. Это выше его сил — не проститься со старухой.
— Но он может и не узнать об этом ограблении и про тетку…
— Надо в республиканской газете заметку тиснуть. Даже обсуждение организовать: почему молодость так жестока? И по радио… Ну, чтобы разговоры пошли по всей республике, чтобы до него докатились. Тогда Мирзаян твой. Или другой вариант: дом поджечь. Да так, чтобы старуха в нем сгорела, а дед получил ожоги и оказался в больнице. Но с огнем шутки плохи, ненароком можно переборщить. Первый вариант мне больше нравится. И еще…
Он вытащил из кошелька бумажку, сложенную вчетверо, положил на стол, сказал, что Рубен — имя воровского авторитета, который в те годы жил в Москве, не исключено, что он знаком с Мирзаяном. Этот Рубен находился в разработке Комитета, но выяснить правду Глотов не успел, дело закрыли.
— Слышал о Рубене?
— Может быть, — ответил Черных. — Надо бумаги поднять из архива.
— Дело давнее. Не знаю, жив ли он. Но проверить можно.
— Конечно, — улыбнулся Черных. — Обязательно.
Он поблагодарил заслуженного ветерана, потискал его мягкую, пахнущую детским мылом руку. Сказал «минуточку», открыл сейф и вытащил оттуда большую бумажную сумку, а в ней три банки мясных консервов, килограмма два апельсинов, пачка овсяного печенья, полкило соевых батончиков «Рот-Фронт», десять пачек сигарет «Пегас», крепких, с фильтром. Главное, приличный кусок мороженой говядины с костью, из такого мяса не борщ варят, — мечту. Глотов обрадовался, как дитя, аж глаза увлажнились. Он снова вдохновенно высморкался, схватил сумку и убежал, словно боялся, что Черных передумает и отберет гостинцы, тогда внучка, будущая звезда балета, останется без апельсинов.
Проводив коллегу, Черных побродил по кабинету, размышляя о превратностях судьбы, о слепом случае и о том, как тесен мир. С Рубеном, воровским положенцем и по совместительству нештатным осведомителем КГБ, он ужинал месяца два назад, тогда понадобилась консультация по одному пустяковому вопросу.
Глава 5
Черных коротал время за чтением газеты, дожидался телефонного звонка. Скоро он отправится на Чистые пруды, там в индийском ресторане, похожем на аквариум, стоявшим между двух прудов, назначена встреча с законным вором Рубеном Губановым, по отцу он русский по матери армянин. Рубен давно сотрудничал с КГБ, это спасало от длительных тюремных сроков и вообще — от неприятностей с милицией.
Он информированный человек с непростым характером, — некоторое время назад он сел на иглу и постепенно превратился в психопата, готового сорваться с нарезки из-за любого пустяка, его побаивались даже свои, правильные воры. Говорят, он хороший стрелок, не расстается с «браунингом», ножичком иногда балуется, на всякий случай Черных проверил пистолет, передернул затвор, взвел курок, положил ствол в верхний ящик стола, прикрыв вчерашней газетой.
Мысли оборвал телефонный звонок. Это был Рубен, он же Семеныч, он же Крендель, он же Царь Соломон. Сказал, — не хочет идти, куда запланировали, там кормят плохо, лучше встретиться в то же самое время, но в «Салюте», — это рядом с мостом, где прошлый раз толковали. Там подают мясную солянку, румынское вино и беленькую русскую. Черных положил телефонную трубку, взял пистолет, снял курок с боевого взвода. И вправду, добрый ужин под рюмочку не помешает.
Черных полез в сейф, взял из толстой пачки несколько крупных купюр, сунул в бумажник. Во внутренний карман пиджака запихнул запечатанный конверт. Он позвонил по внутреннему телефону Ильину, сказал, что уходит, сегодня не вернется.
В пятом часу Черных вошел в ресторан, сказал администратору, человеку неопределенных лет в синим пиджаке с золотыми пуговицами, что его ждет друг, свернул в зал, полный пестрой публики, в клубах табачного дыма плавали официантки, не очень молодые и не очень симпатичные, крутили записи Джо Дассена и еще каких-то иностранных певцов. Рубен сидел за столиком у окна, это был худой человек лет пятидесяти с гаком, костюм болтался на нем как на вешалке, руки беспокойные, пятерней он то и дело откидывал назад волнистые седеющие с желтизной волосы, недоверчиво щурил глаза, похожие на жирные маслины. Лицо напряженное, будто одеревеневшее.
Он поприветствовал Черных кивком головы и сразу перешел к делу:
— Принес?
Черных молча достал пакет и сунул его под стол, в чужие дрожащие руки. Морщины на лбу Рубена разгладились, он поднялся, исчез в табачном дыму, у него старый приятель, кажется, директор этой помойки. Подошла официантка в синеньком платье и передничке, очень любезная, с нарумяненными щеками и густо подведенными бровями, Черных заказал солянку и биточки, дальше, про водку и пиво, объяснять не стал, он тут свой, раз его пустили за столик человека, которого знают и уважают. Черных смотрел через тюлевую занавеску на тени пешеходов, представляя, как Рубен скинул пиджак, он сидит за директорским столом, закатал выше локтя рукав рубашки. Он обломал ампулу, наполнил морфином шприц.
Спустил толстые бордовые подтяжки, вошедшие сейчас в моду, использует их вместо резинового жгута, перехватил руку выше локтя, натянул подтяжки зубами. Теперь волнуется, ищет иголкой вены, от которых почти ничего не осталось. Черных, томимый жаждой, опрокинул стопку и закурил. Рубен вернулся быстро, теперь он выглядел бодрым, помолодевшим лет на десять, зрачки сузились, глаза засветились молодым блеском. Под столом он передал половинку тетрадного листка, на нем всего три слова: Сурен Погосян, Ереван. Черных испытал приступ легкого волнения. Он никогда не слышал этого имени, никогда не знал этого человека, но если наводку дал Рубен, — значит…
— Намечалась одна сделка, но сорвалась. — сказал Рубен. — Сурен хотел продать пару вагонов стирального порошка «Лотос». Ну, я его свел с одним человеком, которому был нужен этот долбаный «Лотос». По правде сказать, я видел Сурена всего один раз, в ереванском кабаке что-то праздновали. Тогда, помню, Сурен поил и кормил целый стол народа, так швырялся деньгами, будто на следующий день деньги отменят и объявят коммунизм. И ничего нельзя будет купить на миллионы, спрятанные в грязном матрасе. Говорят, хрустов у него как грязи, лайбу меняет каждый год. Берет только белые «жигули». Любит красиво пожить. Видно сразу, что ему никогда рога не обламывали. И в стойле он еще не был.
— Нет ошибки?
— Я редко ошибаюсь.
Он включил радио, сделал звук погромче, наклонился к Ильину:
— Владимира Ильича мы любим, но никто не читает. А все печатаем, печатаем… Я где-то слышал, что ленинских работ в мире издано столько, что их количество чуть уступает количеству библий или цитатников Мао Цзэдуна. И еще жалуемся, что в стране бумаги нет. Кстати, вклейки в эти книжки, все эта портреты, карты, графики, — напечатаны за границей. Мы так красиво не можем. Это к вопросу: на что расходуем валюту. Все Ленину…
— Да, не зарастет народная тропа, — придушенным шепотом поддакнул Ильин. — Не зарастет. Хотя давно уж пора…
— Сколько паразитов сделали карьеры на этих книжках. Диссертации защитили, в академики пролезли. Эх, чего говорить…
Ильин вертелся на стуле, как на горячей сковородке, и думал: вот бы письмишко с этой болтовней отправить куда следует, кому следует, и пленку с записью приложить. Черных вытряхнули бы из штанов за пять секунд, из партии, с должности, — отовсюду. Но писать нельзя, сам себя подставишь, себе яму выроешь и окажешься в ней вместе с майором, рядышком, — ты и он.
— Так что Ленке сказать? — уже в дверях спросил Ильин. — Идем или нет?
— Не пойду, — ответил Черных. — Скажи, что я заболел. Ангиной, а не дурной болезнью.
Глава 4
Черных пришел на работу пораньше и снова стал просматривать две тощие папки, которые фельдъегерь принес вчера во второй половине дня, часть материала хватило времени прочитать вчера, оставшиеся несколько страниц просмотрел по диагонали. В документах речь шла о побеге из военного госпиталя трех главных фигурантов дела: Мирзаяна, Кузнецова и Бондаря. Первый вопрос, который сам собой напрашивается: почему бежала именно эта троица? Они были друзьями и могли друг другу довериться. Бежать одному трудно, тут нужна компания. Придумал все Сурен, его выбор пал на Бондаря и Кузнецова — эти не проболтаются.
Черных листал протоколы допросов свидетелей, пострадавших, врачей. Кузнецова и Бондаря держали в отдельных палатах в разных концах коридора на втором этаже, Мирзаяна устроили в палату на третьем этаже, тоже отдельную. Возле каждой двери дежурили два вооруженных матроса. Никакой связи между этими парнями, разумеется, не было. Лечащий врач у всех один — некий Ватутин Иван Ильич, ныне покойный, умер от белой горячки три года назад.
Доступ в палаты имели и другие врачи, медсестры, уборщицы, в общей сложности девятнадцать человек. Когда приходили врачи или сестры, с ними в палате оставался один из дежурных охранников, слушал разговоры и вообще… Да, связи между ранеными быть не могло, но она была. Помогал кто-то из врачей или медсестер. Вечером к Мирзаяну приходили контрразведчики, начинались допросы. Мирзаян, симулировал потерю памяти, говорил, что не спит от боли и так далее, видимо, он уже пришел в себя, оклемался, на нем вообще все заживало быстрей, чем на собаке, — но тянул время, выжидал. «Мне бы еще хоть немного подлечиться, и все вспомню», «Дайте время — и память вернется», — его слова. За две недели контрразведчики прониклись доверием к Мирзаяну, угощали его куревом, отстегивали наручники от кровати.
О чем думал капитан морпехов ночами, когда оставался один? Ему было страшно. Еще неделю больничной жизни, возможно, подарят, — и все. Потом переведут в следственную тюрьму, начнутся настоящие допросы, а не посиделки, потом военный трибунал, длинный срок в крытой тюрьме строгого режима, там, в холодной клетушке, он оставит молодость и здоровье, может быть, сойдет с ума. Когда в следующий раз наручники отстегнули от кровати, он выкурил сигарету, а затем избил контрразведчиков и охрану, связал их бельевой веревкой, переоделся в китель и зимнюю шапку, спустился на второй этаж, где ждали Бондарь с Кузнецовым. Там охранники уже были разоружены и связаны, телефонная связь с больницей нарушена…
* * *
Черных закрыл папки и убрал в сейф, скоро встреча с отставным подполковником второго главного управления КГБ Павлом Ивановичем Глотовым. Лет семь-восемь назад Павел Иванович занимался тем, чем сейчас занят Черных: искал прапорщиков и офицера, бежавших из госпиталя в Североморске. Глотов подошел совсем близко, но нелегкая судьба, чертов случай взяли свое, — Павел Иванович на темной улице заступился за девушку, которую волок в подъезд пьяный амбал, откуда-то появился еще один громила, сунул в спину перо, лезвие задело позвоночник.
Глотов пережил несколько операций, но восстановиться до конца не смог. Чистая и прекрасная с виду девица, из-за которой он потерял здоровье, оказалась кабацкой потаскушкой, ее не поделили два пьяных Ромео. Глупо.… Вскоре поменялось руководство Госбезопасности, кто-то наверху решил, что чекисты занимаются не своим делом, когда ищут сбежавших дезертиров, — для этого есть милиция, кое-какие материалы передали обратно в МВД, а розыскное дело положили в темный сундук и присыпали нафталином. Материалы, собранные Глотовом, вот они, в папке, но в разговоре может вспомниться что-то новое, чего нет в бумагах.
* * *
Глотов, немолодой мужчина с добрым лицом, которого здесь уважительно звали дядей Пашей, пришел раньше времени. Черных поднялся навстречу, пожал руку, помог снять пальто, спросил о самочувствие и подумал, что время людей не щадит, за прошедшие годы Глотов превратился в старика, толстого, с короткой стрижкой седых волос, похожих на птичий пух, ходил он медленно, опирался на палку. Прибавляло лет черное пальто с каракулевым воротником и шапка «пирожок» из искусственной цигейки.
Черных спросил про внучку. Оказывается, она учится в Хореографическом училище при Большом театре, в четвертом классе, подает большие надежды и станет второй Майей Плисецкой, а то и дальше пойдет. Это не стариковские фантазии Глотова, нет, — чистая, правда. Он, пользуясь положением бывшего сотрудника госбезопасности, напросился на встречу с самой Софьей Головкиной, директором этого учебного заведения, этой святыни советского балета, и Головкина, в прошлом блестящая советская балерина, добрая душа, наговорила про внучку таких теплых слов, что сердце расцвело, как чайная роза. И до сих пор, да, цветет. И даже пахнет.
Радует внучка, а ведь конкурс в училище — сто детей на одно место, и все ребятки одаренные, все талантливые, — Глотов пустил слезу, достал платок и с настроением высморкался. Он не отказался от чая, карамели и «юбилейного» печенья, несколько раз поднял голову, с ненавистью посмотрел на портрет Горбачева, хотел сказать что-то ядовитое, сказал другое:
— Вчера жена два часа простояла в очереди, чтобы курицу купить. И перед ней все кончилось. Говорят, дальше еще хуже будет. Все этот…
Он допил чай и без лишних вопросов, перешел к делу. Сказал, что в группу помимо московских оперативников входили коллеги из Еревана, приказ найти Мирзаяна был получен, когда в это дело уже сунули нос менты и военная контрразведка, они везде наследили, потоптались, наделали шума, как слон в посудной лавке, — Мирзаян лег на дно и переждал неспокойные времена. Группа Глотова установила, что Мирзаян бывал у родителей, в Армении, точнее, в Ленинакане, гостил у них сутки или двое, старался не показываться на глаза соседям, знакомым, но в маленьких городах трудно прятаться.
За домом родителей организовали наблюдение, но поезд ушел, пыль улеглась, наблюдение сняли. Черных вставил слово: родителей Мирзаяна уже нет в живых, из близких родственников остались, кажется, дядя с тетей Артур и Ануш Мирзаян. Глотов сделал паузу, он говорил медленно, но голова оставалась ясной, без бумажки помнил все имена. Дядя Мирзаяна тоже жил в Ленинакане, но, кажется, собирался переезжать в Спитак.
— Проверили, — кивнул Черных. — Дядя с тетей перебрались в Спитак. Купили хороший дом почти в центре города.
Дядя Паша потеребил седые брови и одобрительно кивнул. Вспомнил, что детей у дяди нет, единственный сын умер молодым. Старик, как и покойный отец Мирзаяна, занимается ювелирными работами, наверняка, он весьма обеспеченный человек. Сурена с дядей связывали теплые отношения, не исключено, племянник тайком его навещает. Прошло время, годы прошли, Мирзаян наверняка поверил, — так устроен человек, — что все быльем поросло, кому он теперь нужен, а был бы нужен, — из-под земли бы достали, — и потерял бдительность. Если Сурен жив, найти его будет проще, чем несколько лет назад, когда он, словно пуганая ворона, боялся каждого куста, и новый день жизни проживал как последний.
* * *
Черных положил перед Глотовом бумажный листок, поделенный надвое вертикальной линией. Справа мертвые, слава — живые. Восемь лет назад на чужой берег сошли тридцать восемь морских пехотинцев, обратно на корабль спасательной командой были доставлены десять морпехов, все ранены, среди них Мирзаян. Сегодня, предположительно, список совсем короткий, всего семь человек. Большинство бывших морпехов не прячутся, не живут кочевой жизнью. Вот, например, Роман Ищенко, пустил корни в Ленинграде. В той мясорубке был ранен, страдает провалами памяти, работает водителем грузовика, женат, имеет на иждивении малолетнего ребенка. Его несколько раз допрашивали офицеры флотской контрразведки, толка никакого.
Или вот Артур Зарецкий, бывший прапорщик спецназа, живет в Ленинграде с матерью и сестрой, восемь лет назад был тяжело ранен, левая нога ампутирована выше колена, ранение в голову. Получает пенсию по инвалидности, подрабатывает в местной церкви, злоупотребляет… Он тоже не в счет. По-настоящему Черных интересует только три человека те самые, что бежали из госпиталя: Кузнецов, Мирзаян и Бондарь.
— Ты кури, дядя Паша, — Черных придвинул гостю пепельницу. — Тут без церемоний.
Глотов ценил доброе отношение, ему нравилось, что молодые чекисты уважительно называют его дядей Пашей, приглашают на торжественные мероприятия в клуб Дзержинского, к праздникам привозят продуктовые наборы, все как полагается: палка полукопченой колбасы, баночка икры, зефир в шоколаде, кофе растворимый, пару пачек индийского чая, курицу, поздравительную открытку за подписью начальника второго главка, да, — такое отношение заслужить надо.
Как-то пару раз Глотова в среднюю школу приглашали, рассказать детишкам о нелегкой работе в правоохранительных органах. Разве он мог рассказать хоть бы какую историю из жизни, когда давал подписку о неразглашении? И за всякую болтовню на детском утреннике не только хорошей поликлиники и пенсии лишат, — медали снимут, а с ними заодно — и голову. Ничего из жизни контрразведчика рассказать нельзя, ни одного имени, ни намека… В его загашнике — несколько общих фраз и пожелание детям расти честными, заниматься спортом, беречь родину и завоевания Великой октябрьской революции, — это самое дорогое, что есть у советского человека, ну, эти завоевания революционные. А школьники, что с них взять, они думают, что он бывший милиционер, они про КГБ — пока знать ничего не знают. Ну, жизнь длинная, так она устроена, что с КГБ юные ленинцы еще обязательно познакомятся, не разойдутся.
— Вам бы еще месяц — и Мирзаяна взяли, — сказал Черных. — Я вот хотел совета спросить: с чего начать, как подступиться.
— Сейчас в кино разные иностранные фильмы разрешили крутить, документальные. Хожу, смотрю. Недавно про разные спутники показывали, что, дескать, из космоса можно разглядеть спичечный коробок на ладони человека. Может, оно и так. Но чекистам такую технику еще не выдали. Поэтому и работать надо проверенными методами. У Мирзаяна дядя с теткой… Пусть ночью к ним залезут двое-трое наших сотрудников. Если есть собака — отравить. Когда проникнут в дом, тетку отделать, но не перестараться. Чтобы в больнице она еще пожила. Ну, хоть неделю-другую.
— Племянник попробует пробраться к тетке? Ну, чтобы сказать последнее прости?
— Вот именно. Деда тоже отделать до бесчувствия. На этом остановка, хватит. Никаких смертельных травм. Тут же анонимный звонок в «скорую» — пусть приезжают. Нападавшие, молодые ребята, должны спросить, куда старик заховал ценности и так далее. В доме все перевернуть вверх дном — якобы грабители деньги и золото искали, чистая уголовщина. Следить за больницей. Мирзаян появится, вы его упакуете.
— А если нет? Если решит — слишком опасно?
— В этих ситуациях, когда умирает близкий человек, и ты знаешь, что не увидишь его больше никогда, — решает не голова, а сердце. Он пойдет на любой риск, чтобы увидеться со старухой. Тебе надо глубже изучить личность Мирзаяна. Он вспыльчивый, резкий. С одной стороны, — сильный человек, прошел огонь и воду, награжден медалью и орденом, бывший командир отдельного батальона специального назначения морской пехоты. Поручи ему любое задание, самое опасное, самое безнадежное, — он костьми ляжет, но выполнит. А с другой стороны…
— Что с другой?
— Жалкий сентиментальный человечек, которому эмоции заменяют мозги. Он не умеет управлять собой, не то, что отрядом морпехов. Во время выполнения боевого задания дрогнул, не пристрелил ту сучку, когда узнал, что она беременна. Мирзаян наперед понимал, — за эти фокусы его могут понизить в звании, снять с должности. На месяц отправить в нужник, чистить зубной щеткой пол… И все-таки не кончил ее. Вот в этом он весь. Он придет — это обязательно. Если все-таки не сможет пробраться в больницу, явится на похороны. Это выше его сил — не проститься со старухой.
— Но он может и не узнать об этом ограблении и про тетку…
— Надо в республиканской газете заметку тиснуть. Даже обсуждение организовать: почему молодость так жестока? И по радио… Ну, чтобы разговоры пошли по всей республике, чтобы до него докатились. Тогда Мирзаян твой. Или другой вариант: дом поджечь. Да так, чтобы старуха в нем сгорела, а дед получил ожоги и оказался в больнице. Но с огнем шутки плохи, ненароком можно переборщить. Первый вариант мне больше нравится. И еще…
Он вытащил из кошелька бумажку, сложенную вчетверо, положил на стол, сказал, что Рубен — имя воровского авторитета, который в те годы жил в Москве, не исключено, что он знаком с Мирзаяном. Этот Рубен находился в разработке Комитета, но выяснить правду Глотов не успел, дело закрыли.
— Слышал о Рубене?
— Может быть, — ответил Черных. — Надо бумаги поднять из архива.
— Дело давнее. Не знаю, жив ли он. Но проверить можно.
— Конечно, — улыбнулся Черных. — Обязательно.
Он поблагодарил заслуженного ветерана, потискал его мягкую, пахнущую детским мылом руку. Сказал «минуточку», открыл сейф и вытащил оттуда большую бумажную сумку, а в ней три банки мясных консервов, килограмма два апельсинов, пачка овсяного печенья, полкило соевых батончиков «Рот-Фронт», десять пачек сигарет «Пегас», крепких, с фильтром. Главное, приличный кусок мороженой говядины с костью, из такого мяса не борщ варят, — мечту. Глотов обрадовался, как дитя, аж глаза увлажнились. Он снова вдохновенно высморкался, схватил сумку и убежал, словно боялся, что Черных передумает и отберет гостинцы, тогда внучка, будущая звезда балета, останется без апельсинов.
Проводив коллегу, Черных побродил по кабинету, размышляя о превратностях судьбы, о слепом случае и о том, как тесен мир. С Рубеном, воровским положенцем и по совместительству нештатным осведомителем КГБ, он ужинал месяца два назад, тогда понадобилась консультация по одному пустяковому вопросу.
Глава 5
Черных коротал время за чтением газеты, дожидался телефонного звонка. Скоро он отправится на Чистые пруды, там в индийском ресторане, похожем на аквариум, стоявшим между двух прудов, назначена встреча с законным вором Рубеном Губановым, по отцу он русский по матери армянин. Рубен давно сотрудничал с КГБ, это спасало от длительных тюремных сроков и вообще — от неприятностей с милицией.
Он информированный человек с непростым характером, — некоторое время назад он сел на иглу и постепенно превратился в психопата, готового сорваться с нарезки из-за любого пустяка, его побаивались даже свои, правильные воры. Говорят, он хороший стрелок, не расстается с «браунингом», ножичком иногда балуется, на всякий случай Черных проверил пистолет, передернул затвор, взвел курок, положил ствол в верхний ящик стола, прикрыв вчерашней газетой.
Мысли оборвал телефонный звонок. Это был Рубен, он же Семеныч, он же Крендель, он же Царь Соломон. Сказал, — не хочет идти, куда запланировали, там кормят плохо, лучше встретиться в то же самое время, но в «Салюте», — это рядом с мостом, где прошлый раз толковали. Там подают мясную солянку, румынское вино и беленькую русскую. Черных положил телефонную трубку, взял пистолет, снял курок с боевого взвода. И вправду, добрый ужин под рюмочку не помешает.
Черных полез в сейф, взял из толстой пачки несколько крупных купюр, сунул в бумажник. Во внутренний карман пиджака запихнул запечатанный конверт. Он позвонил по внутреннему телефону Ильину, сказал, что уходит, сегодня не вернется.
В пятом часу Черных вошел в ресторан, сказал администратору, человеку неопределенных лет в синим пиджаке с золотыми пуговицами, что его ждет друг, свернул в зал, полный пестрой публики, в клубах табачного дыма плавали официантки, не очень молодые и не очень симпатичные, крутили записи Джо Дассена и еще каких-то иностранных певцов. Рубен сидел за столиком у окна, это был худой человек лет пятидесяти с гаком, костюм болтался на нем как на вешалке, руки беспокойные, пятерней он то и дело откидывал назад волнистые седеющие с желтизной волосы, недоверчиво щурил глаза, похожие на жирные маслины. Лицо напряженное, будто одеревеневшее.
Он поприветствовал Черных кивком головы и сразу перешел к делу:
— Принес?
Черных молча достал пакет и сунул его под стол, в чужие дрожащие руки. Морщины на лбу Рубена разгладились, он поднялся, исчез в табачном дыму, у него старый приятель, кажется, директор этой помойки. Подошла официантка в синеньком платье и передничке, очень любезная, с нарумяненными щеками и густо подведенными бровями, Черных заказал солянку и биточки, дальше, про водку и пиво, объяснять не стал, он тут свой, раз его пустили за столик человека, которого знают и уважают. Черных смотрел через тюлевую занавеску на тени пешеходов, представляя, как Рубен скинул пиджак, он сидит за директорским столом, закатал выше локтя рукав рубашки. Он обломал ампулу, наполнил морфином шприц.
Спустил толстые бордовые подтяжки, вошедшие сейчас в моду, использует их вместо резинового жгута, перехватил руку выше локтя, натянул подтяжки зубами. Теперь волнуется, ищет иголкой вены, от которых почти ничего не осталось. Черных, томимый жаждой, опрокинул стопку и закурил. Рубен вернулся быстро, теперь он выглядел бодрым, помолодевшим лет на десять, зрачки сузились, глаза засветились молодым блеском. Под столом он передал половинку тетрадного листка, на нем всего три слова: Сурен Погосян, Ереван. Черных испытал приступ легкого волнения. Он никогда не слышал этого имени, никогда не знал этого человека, но если наводку дал Рубен, — значит…
— Намечалась одна сделка, но сорвалась. — сказал Рубен. — Сурен хотел продать пару вагонов стирального порошка «Лотос». Ну, я его свел с одним человеком, которому был нужен этот долбаный «Лотос». По правде сказать, я видел Сурена всего один раз, в ереванском кабаке что-то праздновали. Тогда, помню, Сурен поил и кормил целый стол народа, так швырялся деньгами, будто на следующий день деньги отменят и объявят коммунизм. И ничего нельзя будет купить на миллионы, спрятанные в грязном матрасе. Говорят, хрустов у него как грязи, лайбу меняет каждый год. Берет только белые «жигули». Любит красиво пожить. Видно сразу, что ему никогда рога не обламывали. И в стойле он еще не был.
— Нет ошибки?
— Я редко ошибаюсь.