Из другой комнаты вошел мужчина в штатском костюме. Он включил верхний свет, показал удостоверение: Павел Андреевич Черных майор Госбезопасности.
Черных сел на диван и сказал:
— У меня есть вопросы. Начнем с простого. Только не говорите, что у вас отшибло память. У меня сейчас нет настроения и времени на вранье.
Попов почувствовал себя так, будто его снова хлестнули по щекам.
— Я капитан первого ранга, — сказал он. — Если переводить на сухопутные звания, — я полковник. А ты всего-навсего майор. И служу я, между прочим, в контрразведке Балтийского флота.
Он хотел добавить, что он не позволит устраивать эту вакханалию в своей квартире, Черных — мальчишка в сравнении с ним, и кто ему дал право разговаривать по-хамски с морским офицером, но не успел рта раскрыть.
— Вопрос касается вашей жены, — сказал Черных. — Мне нужно знать, где она сейчас может находиться?
— С ней что-то случилось? — сердце Попова забилось часто и неровно.
— Возможно. Итак, где она?
Попов назвал имена двух подруг Али, потом вспомнил еще одно имя. Черных сказал, что у этих женщина Алевтины нет и предложил еще подумать. Попову пришло в голову, что Аля могла заехать в квартиру его пожилой тетки, которая на зиму уезжала к родственникам в Анапу, а ключи оставляла ему. Да, конечно, Алевтина могла остаться там ночевать, так уже было… Черных ответил, что о тетке слышит первый раз, позвал оперативников, дежуривших на лестнице, и отправил их по адресу. Попову приказал пересесть на диван и ждать.
Время шло медленно, Попов ерзал на диване, словно на раскаленной сковороде, и слушал, как в соседней комнате простукивают и двигают мебель. Теперь он беспокоился не о сохранности вещей, сердце побаливало, его переполняли страхи за Алю: где она, что с ней, как связана его жена с этими чекистами, с гнусным обыском… Он хотел сказать, что у него проблемы с сердцем, а лекарство в верхнем ящике стола, но ничего не сказал, решив, что просить о чем-то этих людей, — значит, снова унизиться перед ними. Оперативники вернулись, когда давно рассвело, они о чем-то поговорили с Черных в прихожей. Майор вернулся, сунул в руки Попова листок бумаги и спросил, кто написал записку.
— Похоже, Аля, — ответил Максим Иванович. — Ее почерк.
— Вы служите к контрразведке, — Черных сел на угол стола, уперся одной ногой в пол, а другую свесил. — Если бы вы по-умному относились к своим обязанностям, мы бы не встретились здесь и сейчас. А КГБ ни вашей персоной, ни вашей, так сказать, женой не заинтересовался бы. Вы человек в контрразведке — лишний, ваша карьера закончена. И муж вы плохой, если у себя под носом, в семье, не можете разглядеть предательства.
— Как ты смеешь со мной так разговаривать? — Максим Иванович привстал со стула. Но сзади кто-то выступил из темноты, положил на плечи тяжелые руки, — и он сел, не стал сопротивляться. — Теперь я могу быть свободен?
Черных легко, без напряжения рассмеялся.
— Вы с ума сошли, гражданин Попов. Мы даже поговорить не успели. К вам много вопросов. Теперь мы встретимся в казенном доме, в «Крестах». Уже скоро.
В комнату вошел еще один оперативник, двое встали у двери, Попову приказали вытянуть вперед руки, защелкнулись браслеты наручников. Двое дюжих молодцов подняли его за плечи и потащили на лестницу, он сам, парализованный тем, что увидел, письмом Али, ее исчезновением и этим ужасным разговором с гэбистом, идти без посторонней помощи не мог.
Часть седьмая: майор Черных
Глава 1
Гроб с телом Сергея Ильина доставили из Ленинграда в Москву через два дня после его гибели, подготовили приказ о награждении чекиста орденом боевого красного знамени, посмертно. Но кто-то сверху сделал замечание, мол, эта награда для высшего командного состава, и поэтому все переиграли, решили, — в самый раз будет орден красной звезды. Вскрытие сделали в Лефортовском судебном морге, результаты не стали неожиданностью, смерть наступила в следствие глубокого колото-резаного ранения брюшной области, селезёнки и печени, как следствие, потери крови. Проще сказать: кусок толстого витринного стекла упал острием вниз, когда Ильин лежал на спине, без сознания и находился в беспомощном состоянии, разрубил печень, задел другие внутренние органы.
Похороны назначили на четверг, начальство решало, как проститься с одним из лучших оперативных сотрудников, геройски погибшим на боевом задании. В последние годы чекисты крайне редко погибали при исполнении, поэтому этот случай — особый, надо бы приподнять это мероприятие, устроить гражданскую панихиду в клубе имени Дзержинского, что через дорогу от главного здания КГБ. Это вполне логично, подвиг Ильина, достоин того, чтобы гроб с телом бесстрашного чекиста постоял на сцене клуба, где по государственным праздникам выступают известные артисты, даже Алла Пугачева.
Почетный караул, венки, большая фотография в черной рамке. Мимо него под музыку Шопена пройдут кадровые сотрудники Госбезопасности и, разумеется, ветераны. Безутешная старуха мать будет принимать соболезнования. И, конечно, сестра, она тоже…
Но кто-то сверху опять поправил: ни к чему все эти торжественные мероприятия прямо под окнами главного здания Госбезопасности, и вообще — Ильин дослужился только до капитана, вот если бы генерал так погиб, тогда другое дело… Но такого не бывает, чтобы генерал погиб, да еще при исполнении… Надо организовать прощание в ритуальном зале при крематории. И чтобы все скромно, и не надо сгонять гуртом чекистов, занятых на работе, иначе, узнав о похоронах, понаедут иностранцы с фотоаппаратами, — только этого не хватало.
Позвать друзей, коллег и двух-трех ветеранов, все в штатской одежде, — пусть скажут несколько слов, плюс цветы и два-три венка от Комитета и профкома, — на этом шабаш. Матери выдать единовременное пособие в размере двух окладов сына, ныне покойного, плюс продукты и водку, — на поминки.
* * *
Был серый теплый день, моросил дождь. Здание белого камня, где проходила гражданская панихида, оказалось огромным и холодным. Вроде и людей собралось немало, а взглянуть со стороны — жалкая кучка. Всех выстроили полукругом возле постамента с гробом. Первым к микрофону подошел старый генерал в отставке, он один вопреки рекомендациям, явился в парадном мундире, с орденской колодкой на груди и тростью. Он не любил пропускать похороны сослуживцев, в минуту прощания казалось, что он обманул саму смерть, она приходила за ним, стариком, но по ошибке схватила молодого парня. Генерал проблеял что-то невразумительное, сердито постучал тростью по полу и, вытирая слезы, отошел в сторону.
К микрофону подходили по одному бывшие друзья Ильина и ветераны. Все они трогали руками микрофон и штатив, и тогда из динамиков доносился дикий свист, а затем странные звуки, будто хрипела загнанная лошадь. Друзья покойного говорили, что смерть вырывает из наших рядов самых смелых бойцов, ветераны говорили, что надо теснее сомкнуть ряды и продолжить беспощадную борьбу на невидимом фронте.
Павел Черных, в синем парадном костюме и черном плаще, тоже выступил, хотел сказать от души, о настоящей мужской дружбе, проверенной годами, когда один за другого, товарищ за товарища — в огонь и в воду, и еще о боевом братстве, и о скромности Ильина, его готовности всегда откликнуться на чужую беду, прийти на помощь. Но опять наружу выпер набор казенных штампованных фраз, которые здесь уже не раз повторяли, недовольный собой, он отступил назад, достал платок и высморкался.
В эту скорбную минуту хотелось плакать, но слез не было, только этот чертов насморк. Пришлось долго стоять, ждать, когда кончится затянувшаяся бодяга, никчемная говорильня, но конца не было. За представителем месткома к микрофону вышел некто Зенцов, секретарь первичной партийной организации. Он тоже высморкался, потрогал руками штатив, будто проверял его устойчивость, — оглушительно засвистело, захрипела загнанная лошадь. Мужчина достал из кармана бумажку и стал читать.
Черных стоял, опустив взгляд, думал, как глупо устроена человеческая жизнь. Ильин тоже погиб по-глупому, ни за понюшку табаку, зазря. О чем он думал, истекая кровью на грязном тротуаре? Вокруг было много людей, поддатые мужики толкались, выходя на улицу из питейного заведения, где-то совсем близко орал пьяный. Наверное, Ильин думал, что никто не поможет, не сумеет остановить кровь, «скорая» примчится, когда тело уже остынет, а снежинки перестанут таять на лбу и щеках. О чем же он все-таки думал в свои последние минуты? Голова Ильина оставалась ясной, он почти не чувствовал боли, но хорошо понимал, что все кончено, и в запасе всего несколько минут…
К микрофону вышел товарищ со скорбным лицом, он не представился, видимо, из той породы начальства, которую и так, без слов, все должны узнавать. Погладил выпуклый живот, поправил галстук, потрогал штатив, — на этот раз зазвенели колокола, раздался визг и свист, дыхание агонизирующей лошади. Человек полез за бумажкой и стал читать, кажется, тот же самый текст, слово в слово, что и секретарь партийной организации.
Ильина, конечно, перехвалили. Если простодушный человек услышит всю эту загробную музыку и траурные речи, то решит, — на капитане Ильине, как на гвозде, держалась вся советская Госбезопасность. Но вот гвоздь выдернули, — и завтра все посыплется.
Впрочем, для Черных так оно и было, — погиб близкий друг. А Кольцов, каков малый, каков сукин сын… Не напрягаясь, даже не вспотев, выдоил из опытного чекиста все строго секретные сведения, которые его интересовали, забрал бумаги. Черных десять, двадцать раз прослушал запись того последнего разговора в «Парусе». Ильин был на сто процентов уверен, что Кузнецова с минуты на минуту, как они выйдут из забегаловки, упакуют или пристрелят, и, чтобы поддерживать разговор и расположить к себе противника, вывалил все, что знал, все секреты, государственные тайны… И копии секретных бумаг отдал, а через несколько минут сам погиб, бездарно и нелепо, а враг ушел, как сквозь пальцы вода. Даже спасибо не сказал за шикарный подарок, даже не попрощался. Вот же падла…
* * *
Домой к Ильину, где накрыли стол, на казенном автобусе поехало около двадцати чекистов и несколько родственников. В квартире почему-то говорили шепотом, да и темы подходящей не нашлось, больше молчали, курили не лестнице, плакали какие-то женщины, было душно. Быстро стали расходиться. Перед уходом еще раз выражали соболезнования Зинаиде, сестре Ильина, его матери Вере Петровне. Это была довольно высокая женщина, с грустным худым лицом, в очках с выпуклыми стеклами, какая-то постная, бескровная. Она взяла Черных за руку, потянула за собой в соседнюю комнату, зажгла верхний свет и настольную лампу. Она сказала, что Черных прямо сейчас должен выбрать что-нибудь на память о сыне, — они были добрыми друзьями, она хочет, чтобы Черных иногда вспоминал о Сергее.
Открыла ящики стола и секретер, не надо стесняться, берите, что нравится. Вот хотя бы немецкую портативную пишущую машинку — она совсем маленькая и плоская, Сергей ее по случаю купил. А вот в шкафу новый костюм и много хороших почти новых носильных вещей, но они вряд ли подойдут, — Сергей был чуть ниже ростом и не самого крепкого сложения. Черных положил глаз на пишущую машинку, пригодилась бы дома готовить документы, но вещь дорогая, такую трудно достать в Москве, — но просить неудобно. Вера Петровна поняла его желание, быстро нашла верхнюю крышку, сунула все в безразмерную сумку, хотела еще что-то дать, но Черных отказался.
— После Сергея остались кое-какие записи, — сказала Вера Петровна. — У меня глаза больные, я это читать не могу. И дочери не разрешила. Тут, может быть, что-то секретное, по работе. Вот я все бумаги в папку сложила, и вам отдаю, авось, пригодится.
Она сунула папку в ту же сумку с машинкой. Черных спустился на лифте, прошагал пару кварталов, поймал такси и доехал до дома.
* * *
Он переоделся в тренировочный костюм, из початой бутылки налил полстакана водки, сел за кухонный стол. Выпив, походил по квартире, проверил пишущую машинку, прекрасная вещь, работает, как часы. Еще побродил по квартире, вернулся на кухню, плеснул в стакан остатки водки, но пить не стал. Раскрыл черную папку и стал разбирать бумажки: вот не запечатанный без адреса конверт с письмом, он вытащил листок пробежал глазами машинописный текст, перечитал его и чуть не упал с табуретки.
Некая дама, называвшая себя благожелательницей, писала, что Черных по сей день продолжает вести безнравственный разгульный образ жизни, встречаясь с сомнительными женщинами, занимается развратом и пьянством, не стесняясь, рассказывает антисоветские анекдоты и поливает грязью руководство КГБ, говорит, что начальство — сплошь недоумки и уроды. Он позорит честь офицера и своих геройских коллег, которые защищают Родину, идут под пули, не жалея себя и так далее.
Грязи столько, что хоть галоши надевай, но это еще не все: буквально на днях автор письма видела Черных в обществе иностранной гражданки, очень подозрительной особы. Парочка прогуливались по берегу Москва реки в ЦПКО имени Горького, затем они сели на лавочку. Черных был возбужден и взволнован, он что-то рассказывал женщине, оживленно жестикулировал, а она записывала в блокнотик.
Черных чувствовал себя так, будто, выступая на боксерском ринге, пропустил удар в голову и в челюсть, боль замутила взгляд, не хватало воздуха, кухонные полки закружились перед глазами, будто матрешки, они водили хоровод, дергались и прыгали. Черных порылся в папке, нашел черновик этого паскудного письма, написанный рукой Ильина, были тут и другие сочинения на вольную тему, начатые и брошенные на середине, а в них — все та же грязь, ложь, подлость.
— Зачем? — спросил себя Черных. — Ну, блин, на кой хрен? Ну, зачем?
Надо пойти с этими письмами к начальству, пусть увидят, кто занимался паскудным сочинительством, а с него, Павла Черных, снимут все подозрения. Завтра же надо идти, не откладывая, он посидел за столом, прикурил сигарету, подумал, вспомнил мать Ильина, эту жалкую старуху, раздавленную горем. Теперь у нее отнимут геройский облик сына, его подвиг. Не будут на День чекиста присылать продуктовый заказ, а ей как же жить дальше, изо дня в день, из недели в неделю, — с этим неподъемным горем. Добрые люди, а таких много найдется, все расскажут, передадут: сын — полная сволочь.
Конечно, она не поверит, а если и поверит, не сразу. Официально от начальства ничего никогда не добьешься, но найдутся доброхоты с длинными языками — это обязательно. Черных порвал письма на мелкие кусочки и бросил в помойное ведро, допил водку и вытер губы кулаком. Сейчас ему казалось, что он похоронил Ильина второй раз, и добрую память о нем, — навсегда.
— Вот же падаль, — сказал он. — Какая же мразь…
В эту минуту ему захотелось уехать из этого города, может быть, из этой страны. Уехать надолго, и постараться все забыть.
* * *
Утром Черных собрал оперативников в своем кабинете. За приставным столом и на кожаном диване расселись двенадцать мужчин в штатском, в основном это были люди серьезные, с опытом, около сорока и даже старше. Черных был одет в тот же лучший костюм, в котором вчера был на поминках, белую рубашку он поменял на голубую, а темный галстук на полосатый. Он не стал рассиживаться за столом, а прошелся по кабинету, — так ему было легче говорить, слова сами складывались в предложения, и все получалось, как надо: просто и убедительно.
Настроение оперов было паршивое, — Ильин погиб, убийца ушел, все придется начинать сначала, разматывать эту ниточку, гнилую и тонкую, готовую в любой момент оборваться. Но это дело — привычное. Хуже, когда свои в спину нож всаживают. В течение недели в газетенках, которые называют себя партийными, в «Советской России» и «Социалистической индустрии», тиснули две статейки, после которых хочется все бросить и рапорт написать. И еще журнал «Огонек» добавил от всей души, опять та же тема — в бардаке, который в стране творится, виноват КГБ.
А Горбачев хлопает ушами и слушает жидов типа главного редактора «Огонька» Виталия Коротича, который недавно в своей книжонке «Лицо ненависти» Америку дерьмом и помоями поливал, теперь поменял мнение, потому что так выгоднее, — американцы стали хорошими, а все беды — от комитетчиков и гэбэшников. И этот паскудный тип дверь в кабинет Горбачева ногой открывает, пнет — и там, и шепчет на ухо генеральному секретарю партии про заговор чекистов, — а тот слушает, развесив уши.
Оперативники ни в бога, ни в черта не верят, но газеты читают, за эти годы горбачевской перестройки их столько раз били, что живого места не осталось, но они видят правду, знают ее: Горбачев их предал, отдал на съедение газетным писакам, и разному сброду — пусть оплевывают госбезопасность. А всякие Коротичи сумели все так повернуть, что вроде бы во всем виноват Сталин, но… Выполняли преступные приказы гэбисты, — они расстреливали цвет нации, пытали лучших сынов отечества, все они… Скоро сознательные граждане начнут вешать на фонарях своих обидчиков. И так изо дня в день, все газеты об этом трубят с утра до ночи. Интересно знать: у кого Михаил Сергеевич попросит защиты, когда придут по его душу? К Коротичу побежит?
Черных с простыми оперативниками каждый день работает и видит, что пашут через силу. Сейчас нужны не высокие слова о Родине и партии, нужно что-то человеческое, что подтолкнет людей, поможет завершить дело. Черных сказал, что вчера простился с Сергеем Ильиным, об этом трудно говорить, потому что сам Черных, потеряв близкого друга, получил такую рану в сердце, которая будет болеть и кровоточить еще долгие годы.
Все знают, каким человеком был Сергей: честным, неподкупным. В этом месте Черных закашлялся, хотелось сказать другие слова, прямо противоположные, резкие и грубые, но он не сбился с курса. Сергей Ильин не прятался от опасности, был всегда впереди и так далее. Он сам вызвался пойти на встречу с будущим убийцей, хоть и знал о смертельной опасности, но в этот раз удача играла за другую команду и так далее. Теперь они обязаны уничтожить подонков, виновных в смерти друга, это дело чести каждого чекиста и прочее. И точка. Все, хватит патетики, он ведь не бойцов из окопа в атаку поднимает на фашистские танки.
Черных сел за стол и перешел к делу.
Имя убийцы известно, — Кузнецов, с него и надо начинать, но подобраться к этому матерому зверю пока не удается, — хорошо бы поторопить события. Любовница Кузнецова — некая Алевтина Крылова — это ключик к нему. Ее муж, бывший флотский контрразведчик, задержан, но показаний, нужных следствию, пока не дал, питерские чекисты сейчас работают с ним. Вероятно, из Ленинграда Крылова уехала, след ее временно потерялся, первая задача найти эту женщину, весьма интересную особу во всех отношениях, — а там будет легче.
Заглянув в блокнот, он продиктовал имена, фамилии и адреса знакомых и родственников Крыловой, разбросанных по всему Союзу, распределил, кому и чем заниматься, — и закончил совещание.
Черных сел на диван и сказал:
— У меня есть вопросы. Начнем с простого. Только не говорите, что у вас отшибло память. У меня сейчас нет настроения и времени на вранье.
Попов почувствовал себя так, будто его снова хлестнули по щекам.
— Я капитан первого ранга, — сказал он. — Если переводить на сухопутные звания, — я полковник. А ты всего-навсего майор. И служу я, между прочим, в контрразведке Балтийского флота.
Он хотел добавить, что он не позволит устраивать эту вакханалию в своей квартире, Черных — мальчишка в сравнении с ним, и кто ему дал право разговаривать по-хамски с морским офицером, но не успел рта раскрыть.
— Вопрос касается вашей жены, — сказал Черных. — Мне нужно знать, где она сейчас может находиться?
— С ней что-то случилось? — сердце Попова забилось часто и неровно.
— Возможно. Итак, где она?
Попов назвал имена двух подруг Али, потом вспомнил еще одно имя. Черных сказал, что у этих женщина Алевтины нет и предложил еще подумать. Попову пришло в голову, что Аля могла заехать в квартиру его пожилой тетки, которая на зиму уезжала к родственникам в Анапу, а ключи оставляла ему. Да, конечно, Алевтина могла остаться там ночевать, так уже было… Черных ответил, что о тетке слышит первый раз, позвал оперативников, дежуривших на лестнице, и отправил их по адресу. Попову приказал пересесть на диван и ждать.
Время шло медленно, Попов ерзал на диване, словно на раскаленной сковороде, и слушал, как в соседней комнате простукивают и двигают мебель. Теперь он беспокоился не о сохранности вещей, сердце побаливало, его переполняли страхи за Алю: где она, что с ней, как связана его жена с этими чекистами, с гнусным обыском… Он хотел сказать, что у него проблемы с сердцем, а лекарство в верхнем ящике стола, но ничего не сказал, решив, что просить о чем-то этих людей, — значит, снова унизиться перед ними. Оперативники вернулись, когда давно рассвело, они о чем-то поговорили с Черных в прихожей. Майор вернулся, сунул в руки Попова листок бумаги и спросил, кто написал записку.
— Похоже, Аля, — ответил Максим Иванович. — Ее почерк.
— Вы служите к контрразведке, — Черных сел на угол стола, уперся одной ногой в пол, а другую свесил. — Если бы вы по-умному относились к своим обязанностям, мы бы не встретились здесь и сейчас. А КГБ ни вашей персоной, ни вашей, так сказать, женой не заинтересовался бы. Вы человек в контрразведке — лишний, ваша карьера закончена. И муж вы плохой, если у себя под носом, в семье, не можете разглядеть предательства.
— Как ты смеешь со мной так разговаривать? — Максим Иванович привстал со стула. Но сзади кто-то выступил из темноты, положил на плечи тяжелые руки, — и он сел, не стал сопротивляться. — Теперь я могу быть свободен?
Черных легко, без напряжения рассмеялся.
— Вы с ума сошли, гражданин Попов. Мы даже поговорить не успели. К вам много вопросов. Теперь мы встретимся в казенном доме, в «Крестах». Уже скоро.
В комнату вошел еще один оперативник, двое встали у двери, Попову приказали вытянуть вперед руки, защелкнулись браслеты наручников. Двое дюжих молодцов подняли его за плечи и потащили на лестницу, он сам, парализованный тем, что увидел, письмом Али, ее исчезновением и этим ужасным разговором с гэбистом, идти без посторонней помощи не мог.
Часть седьмая: майор Черных
Глава 1
Гроб с телом Сергея Ильина доставили из Ленинграда в Москву через два дня после его гибели, подготовили приказ о награждении чекиста орденом боевого красного знамени, посмертно. Но кто-то сверху сделал замечание, мол, эта награда для высшего командного состава, и поэтому все переиграли, решили, — в самый раз будет орден красной звезды. Вскрытие сделали в Лефортовском судебном морге, результаты не стали неожиданностью, смерть наступила в следствие глубокого колото-резаного ранения брюшной области, селезёнки и печени, как следствие, потери крови. Проще сказать: кусок толстого витринного стекла упал острием вниз, когда Ильин лежал на спине, без сознания и находился в беспомощном состоянии, разрубил печень, задел другие внутренние органы.
Похороны назначили на четверг, начальство решало, как проститься с одним из лучших оперативных сотрудников, геройски погибшим на боевом задании. В последние годы чекисты крайне редко погибали при исполнении, поэтому этот случай — особый, надо бы приподнять это мероприятие, устроить гражданскую панихиду в клубе имени Дзержинского, что через дорогу от главного здания КГБ. Это вполне логично, подвиг Ильина, достоин того, чтобы гроб с телом бесстрашного чекиста постоял на сцене клуба, где по государственным праздникам выступают известные артисты, даже Алла Пугачева.
Почетный караул, венки, большая фотография в черной рамке. Мимо него под музыку Шопена пройдут кадровые сотрудники Госбезопасности и, разумеется, ветераны. Безутешная старуха мать будет принимать соболезнования. И, конечно, сестра, она тоже…
Но кто-то сверху опять поправил: ни к чему все эти торжественные мероприятия прямо под окнами главного здания Госбезопасности, и вообще — Ильин дослужился только до капитана, вот если бы генерал так погиб, тогда другое дело… Но такого не бывает, чтобы генерал погиб, да еще при исполнении… Надо организовать прощание в ритуальном зале при крематории. И чтобы все скромно, и не надо сгонять гуртом чекистов, занятых на работе, иначе, узнав о похоронах, понаедут иностранцы с фотоаппаратами, — только этого не хватало.
Позвать друзей, коллег и двух-трех ветеранов, все в штатской одежде, — пусть скажут несколько слов, плюс цветы и два-три венка от Комитета и профкома, — на этом шабаш. Матери выдать единовременное пособие в размере двух окладов сына, ныне покойного, плюс продукты и водку, — на поминки.
* * *
Был серый теплый день, моросил дождь. Здание белого камня, где проходила гражданская панихида, оказалось огромным и холодным. Вроде и людей собралось немало, а взглянуть со стороны — жалкая кучка. Всех выстроили полукругом возле постамента с гробом. Первым к микрофону подошел старый генерал в отставке, он один вопреки рекомендациям, явился в парадном мундире, с орденской колодкой на груди и тростью. Он не любил пропускать похороны сослуживцев, в минуту прощания казалось, что он обманул саму смерть, она приходила за ним, стариком, но по ошибке схватила молодого парня. Генерал проблеял что-то невразумительное, сердито постучал тростью по полу и, вытирая слезы, отошел в сторону.
К микрофону подходили по одному бывшие друзья Ильина и ветераны. Все они трогали руками микрофон и штатив, и тогда из динамиков доносился дикий свист, а затем странные звуки, будто хрипела загнанная лошадь. Друзья покойного говорили, что смерть вырывает из наших рядов самых смелых бойцов, ветераны говорили, что надо теснее сомкнуть ряды и продолжить беспощадную борьбу на невидимом фронте.
Павел Черных, в синем парадном костюме и черном плаще, тоже выступил, хотел сказать от души, о настоящей мужской дружбе, проверенной годами, когда один за другого, товарищ за товарища — в огонь и в воду, и еще о боевом братстве, и о скромности Ильина, его готовности всегда откликнуться на чужую беду, прийти на помощь. Но опять наружу выпер набор казенных штампованных фраз, которые здесь уже не раз повторяли, недовольный собой, он отступил назад, достал платок и высморкался.
В эту скорбную минуту хотелось плакать, но слез не было, только этот чертов насморк. Пришлось долго стоять, ждать, когда кончится затянувшаяся бодяга, никчемная говорильня, но конца не было. За представителем месткома к микрофону вышел некто Зенцов, секретарь первичной партийной организации. Он тоже высморкался, потрогал руками штатив, будто проверял его устойчивость, — оглушительно засвистело, захрипела загнанная лошадь. Мужчина достал из кармана бумажку и стал читать.
Черных стоял, опустив взгляд, думал, как глупо устроена человеческая жизнь. Ильин тоже погиб по-глупому, ни за понюшку табаку, зазря. О чем он думал, истекая кровью на грязном тротуаре? Вокруг было много людей, поддатые мужики толкались, выходя на улицу из питейного заведения, где-то совсем близко орал пьяный. Наверное, Ильин думал, что никто не поможет, не сумеет остановить кровь, «скорая» примчится, когда тело уже остынет, а снежинки перестанут таять на лбу и щеках. О чем же он все-таки думал в свои последние минуты? Голова Ильина оставалась ясной, он почти не чувствовал боли, но хорошо понимал, что все кончено, и в запасе всего несколько минут…
К микрофону вышел товарищ со скорбным лицом, он не представился, видимо, из той породы начальства, которую и так, без слов, все должны узнавать. Погладил выпуклый живот, поправил галстук, потрогал штатив, — на этот раз зазвенели колокола, раздался визг и свист, дыхание агонизирующей лошади. Человек полез за бумажкой и стал читать, кажется, тот же самый текст, слово в слово, что и секретарь партийной организации.
Ильина, конечно, перехвалили. Если простодушный человек услышит всю эту загробную музыку и траурные речи, то решит, — на капитане Ильине, как на гвозде, держалась вся советская Госбезопасность. Но вот гвоздь выдернули, — и завтра все посыплется.
Впрочем, для Черных так оно и было, — погиб близкий друг. А Кольцов, каков малый, каков сукин сын… Не напрягаясь, даже не вспотев, выдоил из опытного чекиста все строго секретные сведения, которые его интересовали, забрал бумаги. Черных десять, двадцать раз прослушал запись того последнего разговора в «Парусе». Ильин был на сто процентов уверен, что Кузнецова с минуты на минуту, как они выйдут из забегаловки, упакуют или пристрелят, и, чтобы поддерживать разговор и расположить к себе противника, вывалил все, что знал, все секреты, государственные тайны… И копии секретных бумаг отдал, а через несколько минут сам погиб, бездарно и нелепо, а враг ушел, как сквозь пальцы вода. Даже спасибо не сказал за шикарный подарок, даже не попрощался. Вот же падла…
* * *
Домой к Ильину, где накрыли стол, на казенном автобусе поехало около двадцати чекистов и несколько родственников. В квартире почему-то говорили шепотом, да и темы подходящей не нашлось, больше молчали, курили не лестнице, плакали какие-то женщины, было душно. Быстро стали расходиться. Перед уходом еще раз выражали соболезнования Зинаиде, сестре Ильина, его матери Вере Петровне. Это была довольно высокая женщина, с грустным худым лицом, в очках с выпуклыми стеклами, какая-то постная, бескровная. Она взяла Черных за руку, потянула за собой в соседнюю комнату, зажгла верхний свет и настольную лампу. Она сказала, что Черных прямо сейчас должен выбрать что-нибудь на память о сыне, — они были добрыми друзьями, она хочет, чтобы Черных иногда вспоминал о Сергее.
Открыла ящики стола и секретер, не надо стесняться, берите, что нравится. Вот хотя бы немецкую портативную пишущую машинку — она совсем маленькая и плоская, Сергей ее по случаю купил. А вот в шкафу новый костюм и много хороших почти новых носильных вещей, но они вряд ли подойдут, — Сергей был чуть ниже ростом и не самого крепкого сложения. Черных положил глаз на пишущую машинку, пригодилась бы дома готовить документы, но вещь дорогая, такую трудно достать в Москве, — но просить неудобно. Вера Петровна поняла его желание, быстро нашла верхнюю крышку, сунула все в безразмерную сумку, хотела еще что-то дать, но Черных отказался.
— После Сергея остались кое-какие записи, — сказала Вера Петровна. — У меня глаза больные, я это читать не могу. И дочери не разрешила. Тут, может быть, что-то секретное, по работе. Вот я все бумаги в папку сложила, и вам отдаю, авось, пригодится.
Она сунула папку в ту же сумку с машинкой. Черных спустился на лифте, прошагал пару кварталов, поймал такси и доехал до дома.
* * *
Он переоделся в тренировочный костюм, из початой бутылки налил полстакана водки, сел за кухонный стол. Выпив, походил по квартире, проверил пишущую машинку, прекрасная вещь, работает, как часы. Еще побродил по квартире, вернулся на кухню, плеснул в стакан остатки водки, но пить не стал. Раскрыл черную папку и стал разбирать бумажки: вот не запечатанный без адреса конверт с письмом, он вытащил листок пробежал глазами машинописный текст, перечитал его и чуть не упал с табуретки.
Некая дама, называвшая себя благожелательницей, писала, что Черных по сей день продолжает вести безнравственный разгульный образ жизни, встречаясь с сомнительными женщинами, занимается развратом и пьянством, не стесняясь, рассказывает антисоветские анекдоты и поливает грязью руководство КГБ, говорит, что начальство — сплошь недоумки и уроды. Он позорит честь офицера и своих геройских коллег, которые защищают Родину, идут под пули, не жалея себя и так далее.
Грязи столько, что хоть галоши надевай, но это еще не все: буквально на днях автор письма видела Черных в обществе иностранной гражданки, очень подозрительной особы. Парочка прогуливались по берегу Москва реки в ЦПКО имени Горького, затем они сели на лавочку. Черных был возбужден и взволнован, он что-то рассказывал женщине, оживленно жестикулировал, а она записывала в блокнотик.
Черных чувствовал себя так, будто, выступая на боксерском ринге, пропустил удар в голову и в челюсть, боль замутила взгляд, не хватало воздуха, кухонные полки закружились перед глазами, будто матрешки, они водили хоровод, дергались и прыгали. Черных порылся в папке, нашел черновик этого паскудного письма, написанный рукой Ильина, были тут и другие сочинения на вольную тему, начатые и брошенные на середине, а в них — все та же грязь, ложь, подлость.
— Зачем? — спросил себя Черных. — Ну, блин, на кой хрен? Ну, зачем?
Надо пойти с этими письмами к начальству, пусть увидят, кто занимался паскудным сочинительством, а с него, Павла Черных, снимут все подозрения. Завтра же надо идти, не откладывая, он посидел за столом, прикурил сигарету, подумал, вспомнил мать Ильина, эту жалкую старуху, раздавленную горем. Теперь у нее отнимут геройский облик сына, его подвиг. Не будут на День чекиста присылать продуктовый заказ, а ей как же жить дальше, изо дня в день, из недели в неделю, — с этим неподъемным горем. Добрые люди, а таких много найдется, все расскажут, передадут: сын — полная сволочь.
Конечно, она не поверит, а если и поверит, не сразу. Официально от начальства ничего никогда не добьешься, но найдутся доброхоты с длинными языками — это обязательно. Черных порвал письма на мелкие кусочки и бросил в помойное ведро, допил водку и вытер губы кулаком. Сейчас ему казалось, что он похоронил Ильина второй раз, и добрую память о нем, — навсегда.
— Вот же падаль, — сказал он. — Какая же мразь…
В эту минуту ему захотелось уехать из этого города, может быть, из этой страны. Уехать надолго, и постараться все забыть.
* * *
Утром Черных собрал оперативников в своем кабинете. За приставным столом и на кожаном диване расселись двенадцать мужчин в штатском, в основном это были люди серьезные, с опытом, около сорока и даже старше. Черных был одет в тот же лучший костюм, в котором вчера был на поминках, белую рубашку он поменял на голубую, а темный галстук на полосатый. Он не стал рассиживаться за столом, а прошелся по кабинету, — так ему было легче говорить, слова сами складывались в предложения, и все получалось, как надо: просто и убедительно.
Настроение оперов было паршивое, — Ильин погиб, убийца ушел, все придется начинать сначала, разматывать эту ниточку, гнилую и тонкую, готовую в любой момент оборваться. Но это дело — привычное. Хуже, когда свои в спину нож всаживают. В течение недели в газетенках, которые называют себя партийными, в «Советской России» и «Социалистической индустрии», тиснули две статейки, после которых хочется все бросить и рапорт написать. И еще журнал «Огонек» добавил от всей души, опять та же тема — в бардаке, который в стране творится, виноват КГБ.
А Горбачев хлопает ушами и слушает жидов типа главного редактора «Огонька» Виталия Коротича, который недавно в своей книжонке «Лицо ненависти» Америку дерьмом и помоями поливал, теперь поменял мнение, потому что так выгоднее, — американцы стали хорошими, а все беды — от комитетчиков и гэбэшников. И этот паскудный тип дверь в кабинет Горбачева ногой открывает, пнет — и там, и шепчет на ухо генеральному секретарю партии про заговор чекистов, — а тот слушает, развесив уши.
Оперативники ни в бога, ни в черта не верят, но газеты читают, за эти годы горбачевской перестройки их столько раз били, что живого места не осталось, но они видят правду, знают ее: Горбачев их предал, отдал на съедение газетным писакам, и разному сброду — пусть оплевывают госбезопасность. А всякие Коротичи сумели все так повернуть, что вроде бы во всем виноват Сталин, но… Выполняли преступные приказы гэбисты, — они расстреливали цвет нации, пытали лучших сынов отечества, все они… Скоро сознательные граждане начнут вешать на фонарях своих обидчиков. И так изо дня в день, все газеты об этом трубят с утра до ночи. Интересно знать: у кого Михаил Сергеевич попросит защиты, когда придут по его душу? К Коротичу побежит?
Черных с простыми оперативниками каждый день работает и видит, что пашут через силу. Сейчас нужны не высокие слова о Родине и партии, нужно что-то человеческое, что подтолкнет людей, поможет завершить дело. Черных сказал, что вчера простился с Сергеем Ильиным, об этом трудно говорить, потому что сам Черных, потеряв близкого друга, получил такую рану в сердце, которая будет болеть и кровоточить еще долгие годы.
Все знают, каким человеком был Сергей: честным, неподкупным. В этом месте Черных закашлялся, хотелось сказать другие слова, прямо противоположные, резкие и грубые, но он не сбился с курса. Сергей Ильин не прятался от опасности, был всегда впереди и так далее. Он сам вызвался пойти на встречу с будущим убийцей, хоть и знал о смертельной опасности, но в этот раз удача играла за другую команду и так далее. Теперь они обязаны уничтожить подонков, виновных в смерти друга, это дело чести каждого чекиста и прочее. И точка. Все, хватит патетики, он ведь не бойцов из окопа в атаку поднимает на фашистские танки.
Черных сел за стол и перешел к делу.
Имя убийцы известно, — Кузнецов, с него и надо начинать, но подобраться к этому матерому зверю пока не удается, — хорошо бы поторопить события. Любовница Кузнецова — некая Алевтина Крылова — это ключик к нему. Ее муж, бывший флотский контрразведчик, задержан, но показаний, нужных следствию, пока не дал, питерские чекисты сейчас работают с ним. Вероятно, из Ленинграда Крылова уехала, след ее временно потерялся, первая задача найти эту женщину, весьма интересную особу во всех отношениях, — а там будет легче.
Заглянув в блокнот, он продиктовал имена, фамилии и адреса знакомых и родственников Крыловой, разбросанных по всему Союзу, распределил, кому и чем заниматься, — и закончил совещание.