— И что дальше?

— Они просят еще два дня. Всего-навсего. Это будет хороший паспорт, настоящий. А вот с водительскими правами… У них нет корочек. Те, что были, сгорели в том драном доме. Но паспорт будет — высший сорт. Ювелирная работа. Ни один мент не подкопается.

— Хорошо, — кивнул Сурен. — Два дня — это нормально.

— Ну и отлично, отлично, — повеселел Данилов. — Расскажи, что у тебя там в Ереване? Ну, со мной можно как на духу. Как на исповеди.

Сурен подумал, что в былые времена он ничего не скрывал от этого человека. С Даниловым познакомились в юности, Сурен всегда считал его если не близким другом, то хорошим товарищем, на которого можно положиться, который помогал не раз, и получал в ответ помощь и поддержку, с ним было легко и надежно. Но они не виделись долгих три года, изредка общались только по телефону, а по телефону какое общение… Что произошло за это время с Геной Даниловым, что он пережил, в какую историю вляпался, как потерял дом и оказался в этой темной дыре, — не известно. Люди меняются за месяц, даже за неделю, а тут несколько лет. Похоже, сейчас не тот случай, когда надо много болтать и открывать душу.

Про себя Сурен сказал, что в Ереване с ним ничего серьезного не случилось, — мелкие неприятности в бизнесе, и только, а без них и жизни не бывает. Обстоятельства, — он не пояснил, что за обстоятельства, — складывались так, что самый безопасный вариант — уехать подальше и временно лечь на дно, — иначе ОБХСС расщедрится и выпишет путевку, да, в бесплатный санаторий где-нибудь в хорошем месте, в Магадане или в Воркуте. Данилов смотрел на старого приятеля своими слезящимися глазами и смолил одну сигарету за другой, часто вздыхал, трудно понять, поверил он рассказу или нет.





* * *


Сурен ушел, не дождавшись, когда проснется Тамара, не разрешив Данилову увязаться следом и взяв слово, что ни одно живое существо не узнает, что Сурен в городе. Он вернулся в квартиру и до глубокой ночи пытался выяснить телефон справочной службы, что-то узнать о Лене. Но связи с Ереваном не было, в московской справочной службе советовали связаться с ереванскими больницами, диктовали какие-то номера, но там на звонки не отвечали или бросили трубку.

Утром Сурен возобновил поиски, удалось узнать несколько телефонов военных госпиталей, куда свозили пострадавших, но дальше не двигалось. Радио и телепрограммы были полны трескотней о том, что Армении оказывают помощь все республики Советского Союза, в разных странах сформированы команды спасателей, которые готовые к вылету в Армению, кроме того, в Армению будут направлены сотни тонн продовольствия и медикаментов…

По телевизору сообщили главную новость, новость с большой буквы, — Генеральный секретарь КПСС Михаил Сергеевич Горбачев, прервавший визит в США, — уже прибыл на место трагедии. Вот он идет среди руин, вокруг первые лица государства, ответственные работники Армении, журналисты. Генеральный секретарь ЦК КПСС дает указания, соболезнует, призывает к спокойствию, выражает тревогу, подвергает сомнению, предостерегает от спекуляций… Сурен ждал новой информации, но по телевизору крутили одни те же сюжеты, по радио читали сообщения ТАСС, прокисшие еще вчера.

Он вышел на улицу, походил в порту по причалу, где пришвартовался прогулочный корабль. С моря дул ветер, вода, отражавшая мглистое небо, казалась черной. В кинотеатре взял билет на фильм знаменитого грузинского режиссера Абуладзе «Покаяние». Сурен сидел в последнем ряду, смотрел на экран: женщина, одержимая местью, выкапывает из могилы труп какого-то тирана, надо понимать, Сталина, — виновного в гибели ее родственника, кажется, мужа. В садовой тачке она куда-то везет полуразложившийся труп, на свалку истории что ли, черт ее знает…

Эх, почему каждый день во всех газетах полощут Сталина, уже и кино снимать стали, каким он был исчадьем ада, чуть не дьявол во плоти. А как же Ленин? Почему судят ученика, а не учителя? Почему главную фигуру не трогают, ни одного памятника не снесли, — странно это. Почему Сталин весь в крови, а его наставник Ильич — чистенький, хоть кровушки не меньше пролил. Надо думать, про Ленина режиссер Абуладзе вторую серию сделает, но тогда надо было и начинать с нее, ведь с главного начинают.

Сурен не стал досматривать, поднялся и вышел на воздух. Он брел по Батуми, по кривым переулкам, разглядывая живописную архитектуру старого города, узнавал дома и улицы, которые только что видел в кино, — «Покаяние» снимали не в павильонах, а прямо здесь. На заднем плане поднимался к самому небу, доставая до солнца, покрытый снегом великий Кавказский хребет. Сурен остановился у газетного киоска, продавец в широкой темной кепке подкручивал седые усы и смотрел него с интересом.

— Хоть одна газета осталась? — спросил Сурен.

— Что ты, дорогой, — продавец покачал головой. — Все разбирают уже в восемь утра. Такие новости, что страшно жить. Люди беспокоятся.

— Понимаешь, я оттуда…

— Вижу, — кивнул продавец.

— Не знаю, что в Армении творится. Моя женщина, подруга, осталась там. У нее травмы. Я не могу ее найти. Может, какие-то телефоны в газетах есть?

Продавец достал из-под прилавка несколько сегодняшних газет и протянул Сурену.

— Для себя оставил. Но раз такое дело, забирай.

Сурен поблагодарил продавца, расплатился, прошел до конца улицы, свернул в кофейню, сел у окна. Некоторое время он штудировал газеты, выписал в блокнот пару телефонов, выпил остывший кофе и заказал вторую чашку. По противоположной стороне улицы прошел человек, — точная копия Сталина, — усы, волосы, глаза, трубка в полусогнутой руке. Расстегнутая шинель со споротыми погонами, галифе заправлены в хромовые сапоги, на голове военный картуз. Человек немного сутулился, шел не быстро, щурясь, поглядывал на людей. Пешеходы расступались, смотрели в след.

Это был некий Гурам, бригадир грузчиков в порту. В своей трехкомнатной квартире в панельном доме без лифта он открыл первый в Советском Союзе частный музей Сталина. О музее хоть и не поминали в газетах, но слава шла по всей Грузии и дальше, по России, квартира быстро наполнилась уникальными экспонатами, коврами ручной работы с изображением Сталина, вазами, кубками, шкатулками… Говорили, что сталинский министр иностранных дел Молотов, состоявший в переписке с Гурамом, пожертвовал для музея вещи из личного собрания. И другие большие люди, чудом выжившие во время культа личности, не остались в стороне.

Музей расширялся, Гурам с детьми переехал в квартиру жены, что в одном подъезде с музеем. Когда в город приезжало начальство или знаменитые люди из Тбилиси или даже Москвы, он надевал сталинский френч, галифе и шинель, набивал трубку табаком «Герцеговина флор», водил экскурсии и пил с гостями коньяк.





Глава 3




Данилов позвонил через день, после обеда, сказал, что заказ готов, можно забирать, он скоро приедет и отвезет на место, парни уже ждут. Через несколько минут канареечные «жигули» остановились у подъезда, Сурен спустился вниз, сел на переднее сидение, поставив саквояж на колени, Данилов был грустный и какой-то напряженный.

— Долго ехать? — спросил Сурен.

— Нет, почти рядом.

Он остановился на перекрестке, ожидая зеленого света, рядом притормозил огромный коричневый «форд», выпущенный лет пятнадцать назад, в начале семидесятых, это была единственная на весь город американская машина. Хозяин «форда» уже давно пытался кому-нибудь сбагрить эту колымагу с космическим пробегом, но желающих не находилось. В этом городе все мужчины мечтали об американской машине, но только не об этой, — готовой развалиться не сегодня-завтра. Три года назад, когда Сурен пировал здесь с друзьями, ему предложили купить иномарку, он был навеселе и подумал: почему бы и нет? Но сделка не состоялась: в тот вечер Сурен выпил много, но не так много, чтобы совершить глупость.

Данилов угрюмо молчал, машина покрутилась по окраинным улочкам, выехала из города, поползла в гору по узкой дороге, забралась так высоко, что внизу показалось море и линия горизонта, нечеткая в первых вечерних сумерках. Через полчаса они оказались в пустынном месте, кусты туи загораживали некрашеный дом, отделенный от дороги покосившимся забором. Окна темные, кажется, внутри никого, но из трубы дымок. Данилов сказал, что здесь им никто не помешает, вылез, толкнул калитку и пошел вперед, показывая дорогу.

Темная листва засыпала дорожку, где-то высоко шумел ветер. Поднялись на крыльцо, Данилов постучал в дверь — два быстрых удара, три с промежутками. С той стороны кто-то глянул через стекло, лязгнула задвижка, повернулся ключ в замке.

Дверь открыл мужчина лет тридцати в коротком зеленом свитере и кепке, надвинутой на глаза. Он назвал свое имя — Дато и протянул руку, горячую и влажную, поспешно отвел взгляд, не посмотрев в глаза Сурена. Внутри сумрачно и сыро, хотя топится железная печка, после улицы глаза не сразу привыкли к полумраку. У окна, выходившего на дорогу, письменный стол, рядом железная кровать, застеленная лоскутным одеялом.


Возле стола на табурете сидел худощавый мужчина лет тридцати с тонкими усиками, одетый в новую куртку из черного кожзаменителя, пахнувшего клеенкой. На столе литровая бутылка с прозрачной жидкостью, пара стаканов, половина лаваша и кусок молодого сыра. Человек внимательно смотрел на Сурена, словно что-то решал про себя и не мог сразу решить, наконец, когда молчание затянулось, представился Вахтангом, но не встал и руки не подал.

— Ну что, давайте глянем на вашу работу? — Данилов потер ладони, будто замерз. — У человека времени мало.

— Сейчас, — сказал Вахтанг. — Все посмотрим. Все проверим. Только немного подождать придется. Ксива не при нас. Верный человек должен подвезти. Буквально с минуты на минуту. Это простая мера предосторожности.

— Но вы же обещали, что к трем все будет готово, — сказал Данилов.

— Мы прошлый раз влетели, — ответил Вахтанг. — Чудом ушли. Менты в затылок дышали. И не хотим, чтобы все по новой пошло. Подождем десять минут. Это ведь не долго…

— А что за человек? Ну, ваш, третий?

— Я же говорю: он свой парень, — сказал Вахтанг. — Ему можно верить.

Сурен сел на табурет у окна, выходившего в сад, поставил саквояж на колени. Отсюда видны голые деревья со спутанными ветками, козла, на которых пилят дрова, и одинокая будка сортира. Взгляд зацепился за бугорок земли, направо от туалета. Земля была разрыта недавно, сверху два холмика, припорошенных листвой, их не сразу и разглядишь, но земля точно — свежая, лежит темными комками, к стволу дерева прислонили лопату. Что это и на кой черт выкопана бесполезная яма… От этой мысли сделалось неуютно, тоскливо, будто уже все кончено, и он, еще живой, сам добровольно лег в могилу.

Он думал о том, что все получилось глупо, чудовищно глупо, он сам позволил затащить себя в эту дыру и теперь не понятно, чего ждать от этих парней, чем кончится представление. Этот первый, который открыл дверь и назвался Дато, с потными руками и ускользающим взглядом, — психопат, наркоман со стажем. Второй, в куртке из клеенки и с татуировкой на внешней стороне ладони, — вроде гопник, и наколку такую на воле не сделают, она для тех, кто мотал срок.

Да, от этой братвы не знаешь, чего ждать, сейчас они выигрывают время, смотрят на дорогу, не увязалась ли следом из города еще одна машина. Может, в Батуми у Сурена есть заступники, это предположение надо проверить, немного подождать, — дорога оставалась пустой, никто не проехал ни в ту, ни в другую сторону.

— Может, пока суть да дело, чачи дернем? — предложил Дато. — По глоточку?

— Я, пожалуй, пригублю, — Данилов подошел к столу, щедро плеснул в стакан из бутылки, выпил одним глотком и занюхал кусочком сыра. — Хороша, зараза… Ух…





* * *


Данилов отошел в сторону и встал в темном углу, Дато, набравшись мужества, шагнул вперед к Сурену и, выхватив из-за пояса семизарядный револьвер, взвел курок и заорал:

— Хватит пялиться в окно. Подними грабли. Вставай. Только медленно.

Сурен сделал пару шагов вперед, молча опустил саквояж на пол, поднял руки. Дато забежал за его спину, его руки тряслись, ствол револьвера выписывал в воздухе восьмерки, на лбу выступили капельки пота, глаза с расширенными зрачками блестели, словно внутри, где-то в голове, горел фонарик. Если спуск револьвера мягкий, этот малый запросто всадит пулю в затылок Сурена. Заволнуется, затрясется, чуть согнет палец…

Данилов тоже поднял руки, он стоял в своем темном углу и смотрел куда-то в сторону, на него никто не обращал внимания, но Данилов руки не опускал. Вахтанг подошел, ловко сунул руки в карманы Сурена, вытащил из брюк портмоне, проверил его содержимое и сунул за пазуху. Ловкими пальцами прощупал пальто, складки одежды, схватил саквояж, отступил к окну, присел на пол и стал копаться с замком.

— Что у тебя здесь? — спросил Вахтанг, он тоже волновался, голос сделался высоким, каким-то бабьим. — Что в саквояже?

— Это личные вещи, — сказал Сурен. — Ничего интересного.

— Подожди, — крикнул ему Дато. — Успеем с этим чемоданом. Смотри, какие у него на руках кольца. Господи… В жизни таких не видел.

Вахтанг встал, подошел ближе, дернул Сурена за руку и стал разглядывать перстни.

— Снимай, — сказал он.

Сурен плюнул, снял печатку, перстень с бриллиантом и бросил на пол. Вахтанг наклонился и поднял, поцокал языком и опустил в карман, шагнул к Сурену и с коротким замахом ударил по лицу открытой ладонью, справа и слева, и снова слева. Во рту разошелся сладковатый вкус крови, Сурен сглотнул кровь. Вахтанг ударил прицельно в нос, Сурен качнулся. Он чувствовал, как из ноздри на губы скользнули горячие капли, прочертили дорожку от носа до губ, он слизал их. Капли снова выступили, скатились с подбородка и упали на пыльные доски пола. Сзади Дато несколько раз больно ткнул стволом револьвера в шею и в ухо.

— Если еще раз что-то бросишь или плюнешь, — грохну, — заорал он. — Грохну к матери…

Данилов в своем пальтишке букле стоял в углу с поднятыми руками, его лицо разрумянилось, только раз он посмотрел на Сурена, встретился с ним взглядом, — и будто обжегся. Вахтанг стоял в двух шагах от Сурена, дышал глубоко и жарко.

— Ну, чего, особого приглашения ждешь? — крикнул он. — Третий перстень снимай.

— Это серебряное колечко, — сказал Сурен. — Оно ничего не стоит. Для меня это просто память…

— Пошел ты со своей памятью, — заорал сзади Дато и дулом револьвера ткнул в затылок. — За лохов наш держишь? Чтобы ты надел серебряное кольцо? У тебя деньги из ширинки сыплются, а ты носишь серебряное колечко…. Вот же бля… Это платина. А ты вставляешь про серебро. Снимай.

— Оно не снимается.

— Снимай, — заорал в лицо Вахтанг. — Сдохнуть хочешь? Устроим…

Сурен повертел серебряный перстень на пальце, подергал.

— Он не снимается. Говорю же…

В следующую секунду, Сурен получил рукояткой револьвера по затылку. Удар оказался сильным и точным, против воли из груди вышел стон, Дато снова ударил, почти в то же место, рассек кожу. Свет померк в глазах, голова закружилась, Сурена шатнуло, он едва устоял. Вахтанг провел два встречных удара в подбородок, будто молотком, — он бил открытой ладонью. Сурен больше не мог сохранять равновесия, опустился на колени, он чувствовал, как кровь из рассечения на затылке стекает за воротник пальто.

Вахтанг схватил его руку, попытался снять перстень, но не смог. Тогда он подставил табурет и заорал на Данилова:

— Хрена стоишь? Поднял руки и стоит как засватанный… Давай топор. Сейчас ему палец рубану.