— Помню, если сразу узнал. На базе ты был инструктором по рукопашному бою. А потом, когда мы уходили в плавание, попал с нами вместе в сводный отряд морпехов. Господи, какими судьбами?

— Ешь, пока не остыло. Еще поговорим.

— Да, да…

Ищенко жадно расправился с биточками и картофельным пюре, похожим на манную кашу, выпил стакан киселя, они вышли на крыльцо столовой.

— Ну, какими судьбами? — глядя куда-то вдаль, Ищенко вытащил из бушлата пачку папирос, сразу понятно, он был не очень рад этой встречи. — Рассказывай…

— Времени прошло много, а я все стараюсь восстановить то, что с нами тогда случилось, — сказал Кольцов. — Но не сходятся концы с концами. Подумал, если с тобой поговорю, смогу что-то прояснить для себя. Это очень важно.

— Слушай, я стараюсь забыть все это дерьмо, — сказал Ищенко. — Потому что вспоминать противно.

— Но ведь ты ничего не забыл?

— Блин, почти забыл. Но, какого черта, разве такое забудешь…

В то утро, еще затемно, три взвода высадились с надувных моторных лодок на том клятом берегу, в общей сложности было тридцать восемь бойцов отдельного батальона спецназа морской пехоты, все прапорщики и офицеры, еще два подрывника, двое связистов, двое огнеметчиков и саперы, — все тертые-перетертые парни, с боевым опытом. Прошли марш-броском около десяти километров. Чуть стало светать прогрызли заграждения из колючки, убрали мины, вошли в этот дрюченый лагерь как нож в масло, сняли часовых так тихо, что они даже не пикнули. Косоглазых там была сотня с лишним или около того, никто не ушел живым, оставалась гора трупов, морпехи потеряли убитыми двоих, еще один был ранен в живот.

Поначалу даже стрелковое оружие не применяли, только ножи и саперные лопаты вместо тесаков, но, когда они проснулись и вылезли из своих нор, завязалось что-то похожее на бой. Две огневые точки быстро подавили, а те, кто попытался бежать, попали на свои минные заграждения. Тела косоглазых сложили рядком, как шпроты в банку, набралось порядочно, больше сотни. Пленных держали в двух земляных ямах и хижине из бамбука, там же держали больных. По данным разведки, из наших пленных из дипломатического представительства восемь человек, но их оказалось только пятеро, двое не могли ходить. Плюс шестеро иностранцев, говоривших только по-английски, пять мужчин и одна женщина.

Среди морпехов был офицер, который более или менее понимал английский. Он провел допрос в полевых условиях, все записал, бумагу положил в планшет, а своим сказал, что это американцы — это врачи из миссии Красного креста, попали в плен восемь дней назад, думали, что погибнут здесь.

Вместе с нашими дипломатами к косоглазым попал архив, — семь или восемь ящиков с документами из русского консульства, был приказ уничтожить эту макулатуру на месте, ящики нашли и сожгли из огнемета. Но никто не знал, что делать с американцами, по всем инструкциям их нельзя было оставлять в живых. Командир отряда Сурен Мирзаян не отдал приказ, ну, чтобы их кончить… Связи с кораблем не было. Американцев взяли с собой, двинулись обратной дорогой, саперы тем временем сожгли и взорвали весь этот лагерь, вместе с трупами и огромным загоном, где разводили свиней, на месте осталась одни головешки и горелое мясо.

Основная группа двигалась медленно, четверых пришлось нести на самодельных носилках. Свой морпех, раненый в живот, умер дорогой. Прошли уже половину пути, когда сзади стали постреливать из автоматов короткими очередями, но выстрелы были далеко, видимо, к разрушенному лагерю прибыли новые бойцы, но организовать погоню и сунуться в джунгли эти парни не рискнули.

Мирзаян объявил привал на четверть часа, когда до береговой линии оставалось всего около километра, можно было не останавливаться, но у двух раненых открылось кровотечение, их надо было перевязать, иначе не дотянут. Тут восстановили связь с кораблем, радист передал: задание выполнено, понесли потери, возвращаемся, с собой пятеро наших дипломатов и шестеро американцев из Красного креста. Корабль долго не отвечал, потом запросил точные координаты.

А через двадцать минут начался настоящий ад, по морпехам били из орудий, из минометов. Потом все стихло, бамбуковые заросли, посеченные осколками снарядов, еще горели, но дым стал расходиться потихоньку, — на перепаханной земле чертова куча трупов и раненых.

— Я был ранен в бедро, — сказал Ищенко. — Получил тяжелую контузию. Некоторое время, когда валялся в корабельном госпитале, не мог вспомнить, как зовут родную мать. Я не знаю, кто там выжил, а кого убили. Я не знаю, кто спас меня и наложил на ляжку жгут. Помню, что с корабля прибыла спасательная команда, — и все, на этом как отрезало.

— После госпиталя тебя допрашивали в Североморске, в контрразведке?

— Конечно, но что толку? В медицинской карте записано: ретроградная амнезия. В переводе на русский язык — я ни хрена не помню. Что случилось до того, что после того… Контузия, ушиб мозга, его отек. Я не знаю, как дуба не врезал. Боли в голове были такие, что, казалось, мозги из ушей вылезут. Еще месяц с лишним я кантовался в военном госпитале в Северодвинске. Вышел оттуда похудевший на двенадцать кило, на костыле и тросточке. Потом получил инвалидность второй группы и комиссовался на хрен.

Ищенко вытащил пачку папирос, но не мог справиться со спичками, руки дрожали. Кольцов крутанул колесико зажигалки, дал прикурить.





* * *


Дождик давно закончился, между облаков показалось солнце. Ищенко двигался неуверенно, прихрамывал, он спустился с крыльца, присел на лавочку, стоявшую на углу столовой, продолжая курить, раздвинул ноги и плюнул на землю.

Да, да… Его допрашивали в контрразведке раз десять. Вопросы в основном о тех иностранцах. Их имена? О чем говорили? Как выглядели? Какие наколки были на руках? Кем была эта женщина? Они общались между собой? По этим вопросам было ясно, что никто из американцев во время обстрела не выжил. А что Ищенко мог ответить особистам, что он знал? По-английски — слов двадцать. Кроме того, судя по записям в медицинской карте, он ни хрена не помнит, — если бы не эта запись, от него контрразведчики не отмотались бы, — замордовали допросами. А так на все был один ответ: не помню.

Он хотел спросить этих умников: почему морпехов накрыло корабельным огнем? Почему свои расстреливали своих? А почему, когда почти всех прикончили, выслали спасательный отряд, почему? С тех пор, с того обстрела, он почти никого из отряда не видел, ни живым, ни мертвым. Одно время, лежа в палате и вслушиваясь в тишину, даже думал, что выжил один.

Но в госпитале прошел слух, что из палаты, находившейся под охраной, бежал командир отряда капитан Сурен Мирзаян, двумя неделями позже в курилке он узнал некоторые подробности того побега: якобы Мирзаян пришел в себя, но продолжал симулировать беспамятство и слабость, а вечером избил двух часовых и двух важных чинов из контрразведки, которые пришли к нему и пытались поговорить по-хорошему. Надел форму, взял документы и деньги, на служебном «уазике» выехал из расположения части, а с Мирзаяном то ли один, то ли двое морпехов, но их имен никто не знал.

Еще через неделю кто-то проболтался, будто с Мирзаяном был инструктор по рукопашному бою отдельного батальона специального назначения Юрий Кузнецов. Все это на уровне разговоров, — Ищенко той болтовне не сразу поверил. Вырваться из больницы, а потом из расположения части, — это все равно, что из тюрьмы бежать, — трудно, почти на грани фантастики, но пораскинул мозгами и решил, что Мирзаян с Кузнецовым, парни опасные, они еще и не такое устроить могут, запросто.

А контрразведчики, захиревшие в своих темных и пыльных кабинетах, смутно представляли, с кем связались. Вот этот случай с побегом придал силы Ищенко, который сам в той больнице от психотропных лекарств, которыми его пичкали, — натурально загибался, — он тогда поверил, что шанс у него есть, в себя поверил, может, поэтому выкарабкался. Где-то год назад Ищенко встретил в Питере Артура Зарецкого, во время обстрела ему повредило ногу, он перенес пару операций, ногу оттяпали, он заметно хромает, на пенсию по инвалидности не проживешь, Артур подрабатывал в какой-то церкви.

Ищенко вытащил баранку, посыпанную маком, зажав в кулаке, разломал и стал медленно по кусочку опускать в рот и жевать.

— Ну, а ты чего помнишь? — он разломал новую баранку.

— Когда очнулся после обстрела, во мне сидело два осколка. И еще здоровый кусок бамбука, такая острая щепка, вспорола икроножную мышцу. Прошила насквозь, будто штык-нож, и застряла. Вокруг все горело, глаза слезились от дыма. А по нам били из крупнокалиберных пулеметов. Пули ломали бамбук, толщиной сантиметров пятнадцать, словно спички. Стреляли с расстояния около километра, не прицельно. Это нас спасло. Помню, на минуту все смолкло, а потом новый взрыв, совсем близкий. Я снова вырубился. Взрывной волной с меня сорвало бушлат и разгрузочный жилет. После взрыва я как бы видел себя со стороны, откуда-то сверху: сижу в яме, полной тухлой воды и крови, и медленно подыхаю. Часы на руке остались. Смотрю на них и не понимаю, сколько времени, утро сейчас или вечер. Потом часы пропали. Я пришел в себя на корабле… Мне сделали четыре операции. Ну, ногу не отрезали, — и то ладно. Хочешь дальше послушать?

— Нет, — помотал головой Ищенко. — Я сейчас подумал… Нет. Я жив, потому что память отшибло. Ничего не помню. И знать ничего не хочу. Прощай, прапор.

Он пожал протянутую руку и, прихрамывая, зашагал к грузовику.





Глава 4





На трамвае Кольцов добрался до зоопарка, прошел пару кварталов, нырнул в арку, похожую на темный колодец, быстро, почти бегом, миновал двор, свернул в другую арку, оказался на параллельной улице. Толкнул дверь магазина канцелярских товаров, остановился у витрины и стал разглядывать выставленные на полках бюстики Ленина из пластмассы, чернильные приборы с крышечками, увенчанными звездами, похожими на кремлевские, другие бюстики Ленина, побольше размером и выполнены из натурального мрамора, подставки тоже каменные, тяжелые, — что ж, это вещь солидная, но бесполезная в хозяйстве, даже вредная, если жена пьяному мужу засветит таким бюстиком между глаз, пожалуй, из них искры полетят.

Он поглядывал на арку, из которой только что вышел. Если кто и увязался следом, то сейчас появится, прошла минута, из арки вышла согбенная старушка в пальто с барашковым воротником, задрала голову кверху и раскрыла черный купол зонта, хоть дождика не было. Кольцов вышел на воздух, прошел пару кварталов, оказался в темном подъезде, поднялся лифтом на последний этаж, оттуда на чердак. Он сдвинул в сторону коробку, набитую истлевшими тряпками, легко оторвал половую доску, запустил руку в темное отверстие и выудил сверток.

В пластиковом пакете пистолет «вальтер» со снаряженной обоймой и два десятка патронов в картонной коробочке. Он сунул пистолет за пояс, а патроны в брючный карман, спустился вниз и снова оказался во дворе. Теперь он никуда не торопился, поймал такси и спросил у водителя, в каком ресторане можно хорошо пообедать.

В восемь вечера он позвонил в квартиру Евгения Ивановича Филиппова, дверь открыл стриженный под ноль мордоворот, и не пустил, пока хозяин не вышел. Морж сказал, что пришел свой человек, его шмонать не надо, Кольцов снял пальто и прошел в большую комнату. Играли на трех столах, было накурено, плотные шторы задвинуты, картежники оглянулись на нового человека, и тут же потеряли к нему интерес. На первых двух столах уже разместилось по трое игроков, за последним у окна сидели двое, рыхлый дядька в желтой рубашке и мужчина лет тридцати пяти с тонкими щегольскими усиками.

Кольцов подсел к столу, поздоровался, представился Юрой и сказал, что сегодня готов проиграть полторы тысячи рублей. Молодой человек с усиками пискнул — Коля, второй, в желтой рубашке, сказал, что друзья называют его Гариком, ставка сто рублей. Он перетасовал колоду из тридцати шести карт, кругами сдал по три карты, открыл последнюю карту, определявшую козырную масть. Первым пошел Коля, бубновой дамой и бубновой десяткой.

Кольцов побил карты и взял взятку. Он пошел под Гарика с трех карт одной масти, но тот неожиданно отбился, Кольцов взял из колоды одну карту. Гарик сходил с двух карт, но Коля не смог покрыть, Гарик забрал непобитые карты, открыл свои, — тридцать одно очко. Он сгреб выигрыш и стал тасовать колоду. Видимо, сегодня ему везло, Коля вздохнул и погладил усики, Кольцов выложил из бумажника сотню. Дальше игра шла с переменным успехом, Кольцов проиграл четыре сотни, но наверстал упущенное и остался при своих.

Когда карты сдавал Коля, Кольцов, извинившись, поднялся и отправился в туалет, он помыл руки в ванной комнате, переложил пистолет в карман, вышел в коридор. У входной двери сидели два парня, лысый, что открывал дверь, читал газету «Советский спорт», второй парень дремал, положив ноги на тумбочку. Кольцов подошел ближе, попросил спички, когда лысый привстал и полез в карман, саданул его по затылку рукояткой пистолета, из-под второго парня выбил ногой стул, нагнулся и вырубил его ударом в подбородок.

Он вошел в комнату, на дороге встал Морж, он растопырил руки, будто хотел поймать Кольцова в свои объятия, и получил рукояткой пистолета в скулу. Рассечение было неглубоким, но все выглядело очень достоверно. Ссадина быстро заживет, а деньги останутся. Евгений Иванович рухнул как подкошенный, перевернулся со спины на живот, завыл, размазывая кровь по лицу. Кольцов выстрелил в потолок, дом старый, стены толстые, хлопок пистолетного выстрела соседи не услышат.

Игроки замерли и так сидели, боясь пошевелиться.

— Лопатники на стол, — скомандовал Кольцов. — Ну, где кто прячет бабло? В носках, в трусах? Под яйцами?

Он собрал со столов деньги, не считая, сунул купюры в пластиковый пакет.

— Теперь на пол, сукины дети, на пол, — заорал Кольцов. — Всем лечь, бляди. Я сказал, — лечь. Руки за голову.

Он наскоро прошелся по карманам, нашел в носке одного из игроков триста долларов сотенными бумажками, съездил ему промеж глаз. Он действовал быстро, будто сотню раз репетировал эту сцену. Уходя, разбил телефонный аппарат, взял ключи, висевшие на гвоздике в прихожей, и запер дверь с другой стороны. Долго шел проходными дворами, поймал такси, пообещав два счетчика, назвал адрес ресторана, что в трех кварталах от гостиницы.

Через полчаса он заперся в номере, вывалил деньги на кровать и дважды пересчитал, получилось даже больше, чем рассчитывали, — без малого девятнадцать тысяч. Он разделил деньги надвое, одна часть — Моржу, остальное — его доля. Сложил купюры в два бумажных пакета и сунул в чемодан, затем принял душ и переоделся в спортивные брюки и майку, включил телевизор и упал в мягкое кресло. Он сидел и думал, что искать его будут долго: на вокзалах, воровских малинах, у шлюх, снимающих квартиры для жизни и работы, в электричках, на автобусных станциях, но никому в голову не придет, что он здесь, эта ведомственная гостиница, наверное, самое безопасное место в городе.

Алевтина открыла дверь своим ключом, он поднялся, чтобы поцеловать ее, помог снять пальто. Она прижалась к нему, поцеловала так, что захотелось сию минуту поднять ее на руки и донести до кровати.

— Ну, разреши мне хоть душ принять, — она выскользнула из его объятий. — Потерпи, дурачок. У меня был трудный день.

Он сел в кресло и закурил, она открыла дверь в кухню, поставила чайник на плиту, выложила из сумки на стол какие-то свертки, банку индийского кофе и коробку пирожных.

— Ты не любишь кофе?

— Кофе? — переспросил он — там, где я провел последние два года, кофе не давали. Я не помню его вкус. Здесь, я пил кофе в ресторанах. Но чашечки были такие маленькие, что я не распробовал, что в них.

И легко рассмеялся, вспомнив лагерный барак, приспособленный под столовку, провисший черный потолок, самодельные столы, длинные лавки, запах гнилой капусты и еще чего-то несъедобного, тошнотворного, каких-то половых тряпок, портянок, которые, кажется, варили вместо мяса. Жидкий суп из горохового концентрата и перловку, такую густую и клейкую, что хоть ножом ее режь на куски, если бы эти ножи в столовой выдавали. И еще макароны, но это — по праздникам. Кофе…

Уже под утро в постели она сказала:

— Этот человек, его зовут Вадим Архипов, готов с тобой встретиться и рассказать все, что знает.

— Кто он?

— Капитан третьего ранга. Служил на Тихоокеанском флоте, получил травму или ранение. Около десяти лет назад ему устроили перевод в Москву, в штаб ВМФ в шифровальный отдел, а теперь он сотрудник какого-то аналитического управления. Бумажная душа. Но должность и звание ничего не значат. Такие времена: иногда маленький человек знает больше адмирала.

— Как ты его нашла?

— Не хочу отвечать на дурацкий вопрос.

— И все-таки?

— Ради тебя я готова переспать хоть с десятком нужных людей. Нравится ответ?

— Ответ зачетный. Но мне нужна правда.

— Тебе нужно знать вот что: этот Архипов не знает о твоем существовании, и обо мне тоже никогда и ничего не слышал. Но есть знакомый человек, офицер из Питера, который в хороших отношениях с этим Архиповым. Короче, я действую через этого офицера. На него можно положиться. Этот не продаст.

— А вот с ним ты, похоже, спала.

— Я же просила: не приставай с вопросами.

— Ему нужны только деньги?

— Только деньги. Задаток четыре тысячи. Их надо в несколько приемов перевести телеграфом в Москву на имя Большаковой Степаниды Федоровны. Видимо, дальняя родственница или знакомая. Как только он получит аванс, первым же самолетом вылетит сюда. Или поездом приедет.

— Сегодня мне вернули долг. Отправь деньги этому парню. А твой офицер пусть свяжется с Архиповым и скажет, что я на месте и жду встречи. И деньги его ждут. В этой гостинице можно еще недельку прихватить? Я заплачу.

— Господи, ты совсем отстал от жизни: в таких заведениях деньги ничего не значат. Нужна бронь за подписью большого человека. Ну, до четверга, пожалуй, живи. А дальше… Сурен три года подряд снимает квартиру в Питере и тут не бывает. У тебя есть ключ, можно пожить там, ну, некоторое время… Зачем платить за квартиру и не пользоваться ей?