Обращаясь к классикам отечественной и мировой литературы, замечу, что о смерти от ран, асфиксий, отравлений, наконец, о самоубийствах писали Н. Лесков. И. Бунин, А. Куприн, Д. Лондон, О. Бальзак, А. Чехов и многие другие. Л. Толстой, описывая в романе «Воскресение» судебный процесс, указывает, что акт вскрытия был написан на четырех страницах и состоял из 27 пунктов. Часть наружного и внутреннего осмотра трупа он приводит целиком. Можно сослаться и на А. Чехова. Он в повести «Драма на охоте», по нему был снят прекрасный художественный фильм «Мой ласковый и нежный зверь», мастерски, на уровне судмедэксперта-профессионала, приводит данные исследования тела покойной, убитой при неизвестных обстоятельствах.
Нужно ли продолжать? Литература есть литература, и журналистика — ее родная сестра. И писатели, многие из которых были и журналистами, выбирая сюжет, метод и средства его воплощения, находили такое соотношение добра и зла, которое делало их творения действительно нужными, необходимыми, отличными от полицейских протоколов. Вспомним пронзительные строки А. Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…»
Уверяю вас, коллеги-журналисты, авторы уже написанных и будущих жутких репортажей и холодящих кровь фотографий: все ваше творчество — однодневка, судебный очерк в нынешнем его виде, поданный как дежурное блюдо об убийстве, да еще с фотографиями трупов, — калиф на час, о нем забудут через несколько дней. Должна ли к этому стремиться журналистика?
Слово, фотография, телерепортаж — это не только средство воздействия на людей, но и орудие труда, обоюдоострый, как кинжал, профессиональный инструмент. Обращаться с ним следует деликатно, с известным тактом и осторожностью. Вспомним Шекспира, конец его бессмертной трагедии:
«Пусть Гамлета поднимут на помост,
Как воина, четыре капитана.
Будь призван он, пример бы он явил
Высокоцарственный: и в час отхода
Пусть музыка и бранные обряды
Гремят о нем. Возьмите прочь тела. —
Подобный вид пристоен в поле, здесь он тяготит…».
Так великий драматург и гуманист на долгие времена дает человечеству пример должного отношения к павшим.
P.S. Надеюсь, что публикация этого материала станет началом серьезной дискуссии. Хотелось бы выслушать мнение и других заинтересованных лиц — журналистов (прежде всего моих коллег-репортеров), юристов, медиков, социологов.
17
К утру следующего дня после указа о моратории президент распорядился предоставить ему материалы СМИ по вопросу отмены смертной казни, включая отзывы зарубежной прессы. В кабинетах огромного здания президентской администрации на Старой площади закипела работа, которой занялся солидный штат референтов и переводчиков.
Ровно в девять тридцать помощник Александр Снегирев вошел в кабинет президента. Положив на стол объемистую папку, он сел напротив Кедрова в ожидании вопросов. В отличие от предшественников президент не любил слушать стоящего собеседника. Все об этом знали и, за редким исключением, сразу, без приглашения, садились лицом к лицу с главой государства.
Снегирев раскрыл папку:
— Вчера по России все-таки исполнили две высшие меры, Николай Борисович …
— Что так? — чуть повысив голос, спросил президент.
— Первое исполнение произошло в тюрьме под Якутском, — Снегирев положил перед Кедровым соответствующий факс. — Там разница с Москвой в шесть часов, и около трех ночи расстреляли некоего Стратенкова, вырезавшего семью из семи человек с поджогом дома. Рано утром ликвидировали сексуального маньяка в Тригорске, за ним убийства шестнадцати женщин. Туда указ запоздал всего на какой-то десяток минут, есть соответствующая справка из УИНа области. А второго смертника, террориста Дамзаева, взорвавшего автобус под Волгоградом, которого планировали расстрелять часом позднее, в соответствии с указом не успели ликвидировать. Туда к утру указ о моратории как раз и запоздал.
— Будь моя воля, поменял бы их местами, все-таки за Дамзаевым куда больше жертв, — Президент щелкнул пальцами, эта привычка сохранилась у него со времен занятий спортом. — Хотя хрен редьки не слаще. И все-таки надо бы организовать проверку по Тригорску, слишком невелика разница во времени. Распорядись от моего имени, чтобы туда послали толкового оперативника из ФСБ. А что за рубежом?
— Европа в экстазе. Сообщения о моратории на первых страницах газет. Всеобщая эйфория, все телеканалы продолжают комментировать указ.
— Я бы предпочел прочесть об этом лично. Обеспечь, Саша, переводы из основных стран Евросоюза, США и обязательно Финляндии. Соседка все-таки.
— Будет исполнено. — Снегирев вышел, притворив дверь.
Президент взял папку, оставленную помощником, пройдя к окну, отдернул штору. Небо с утра заволокло тучами, моросил дождь.
«Вот и погода изменилась, под стать моему указу, — подумал он. — Одни в полной эйфории, как выразился Александр. Другие, а таких в России большинство, наверняка осуждают меня».
Резкий телефонный звонок оторвал его от раздумий. Звонил красно-синий телефон, из десятка разноцветных на международном столе. Кедров взял трубку, придвинул кресло. Он ожидал отнюдь не короткого разговора.
— Хеллоу, Ник! — он узнал голос президента США Коллинза. — Ты шагаешь в ногу со старушкой Европой, поздравляю.
— Пока у нас лишь приостановка высшей меры, введен мораторий. Надо, Билл, осмотреться, обдумать, что к чему.
— Мы давненько не общались, — голос Коллинза был доброжелателен и энергичен. — У нас часть сенаторов приветствуют перемены в России, хотя есть и недовольные. И несколько штатов, где смертная казнь издавна существует, тоже подумывают об ее отмене.
— Сколько же у вас кровожадных?
— Много, что-то порядка тридцати шести штатов. В них мы не будем торопиться, хотя та же Европа советует. В паре наших университетов ученые-криминалисты попробовали все разложить по полочкам. Так, в Эмори они подсчитали, что казнь одного преступника предотвращает 18 убийств. Другой университет во главе с профессорами Адлером и Саммерсом называет еще более впечатляющую цифру: с каждой казнью в последующем году происходит на 75 убийств меньше!
— Цифры любопытные. Хотя, признаюсь, для меня принятие моратория было нелегким решением.
— Понимаю. И куда денешь уже приговоренных?
— Не забывай, мы на планете — одна шестая часть суши. Места хватит. Те же Сибирь, Чукотка, Сахалин…
— Тебе легче, — расхохотался Коллинз. — Сибирь или Сахалин — это круто, а мне что — смертников в Майами или на Великие озера отправлять?
— Есть еще мыс Канаверал, — осторожно пошутил Кедров.
— Вот тут ты угадал, Ник! — Президент США был в отличном настроении. — Внесу твое предложение в НАСА, и отправим их на Марс. Но годков пятнадцать, пока новый ракетный проект не заработает, этим парням придется обождать.
— Может, и нашим ракетчикам подумать о Марсе? Время есть, мораторий только введен в России.
— Думаю, Ник, не ошибешься. Вот хотя бы на закуску еще и такие цифры. Ученые из Хьюстона подсчитали, что мораторий на смертную казнь, введенный в штате Иллинойс, спровоцировал в последнем году около 150 убийств. Так что замена электрического стула, расстрела или смертельной инъекции пожизненным заключением не воспринимается на «ура», как более гуманный шаг.
— Ты только о моратории хотел поговорить?
— Если бы… — После паузы Коллинз продолжил: — Как понимаешь, Ник, между нашими странами есть проблемы более существенные.
— Тут, Билл, ты целиком прав. К примеру, вы поддерживаете Саакашвили в Грузии, а он закрывает глаза, что через его границу в Россию засылают террористов и оружие.
— Это, Ник, еще надо доказать. Тогда встречный вопрос: скажи, почему Россия поддерживает государственные режимы в арабском мире, в Иране, Сирии, Египте?
— Сложный вопрос, на уровне международной дипломатии. Думаю, Билл, нам следует все обсудить при личной встрече. Но, согласись, международный терроризм угрожает как США, так и России. А посему приглашаю тебя для откровенного разговора осенью в Сочи, на бархатный сезон. Политика политикой, но есть еще и яхта под парусом, утренняя пробежка вдоль моря, ведь ты слывешь спортивным президентом.
— Спасибо, подумаю о столь соблазнительном предложении. А насчет мыса Канаверал и Марса, — шутливо закончил Коллинз, — сошлюсь на тебя и внесу предложение по нашим «нехорошим» ребятам в сенат.
18
Поскольку журналист Анатолий Фальковский с рождения был чистым евреем, что по отцу Соломону Евгеньевичу, что по матери Кларе Семеновне, он не комплексовал, понимая, что принадлежность к своему народу не выбирают. Родился он в Черновцах. В школе, в армии, потом в институте, куда на журфак ему удалось поступить лишь со второго захода со льготами после демобилизации, бывали проблемы с пресловутым пятым пунктом. Непредсказуемо, подобно падению в грязную зловонную лужу, его пусть нечасто, но порой сопровождали обидные злые слова — «жид», «еврейчик», «пархатый», случались и иные варианты.
Однако, крепкий от природы, в старших классах, да и в армии занимавшийся борьбой, Анатолий мог постоять за себя. И неудивительно, что именно за годы службы в Горьком, где бок о бок с ним были украинцы, армяне, узбеки, ребята из Прибалтики, при большинстве, конечно же, русских, у него сформировалось обостренное чувство интернационализма. Фальковский душой, сердцем понимал, что среди любой нации есть достойные люди. Но равно встречаются подлецы и карьеристы, нелучшие представители рода человеческого, с которыми не стоит идти в разведку. С этим ретрочувством, в значительной степени ностальгическим, памятуя об ушедшем в историю Советском Союзе, он и жил.
Анатолию вспомнилось, как в день демобилизации, перед первым экзаменом на факультет журналистики в Горьком, он получал свой гражданский паспорт. Накануне их армейский старшина Мишулин поставил парня в суточный наряд начальником караула. Доводы о том, что завтра экзамен и ему писать сочинение по литературе, на упертого старшину, вставшего гранитным утесом перед умоляющими фразами Фальковского, действия не возымели.
— Отдежуришь и валяй, пиши сочинения, — отрезал Мишулин. — Дежурную машину, так и быть, тебе обеспечу. Вмиг домчит до места.
В отчаянии, понимая, что после бессонной ночи он ничего путного не напишет, Анатолий обратился к замполиту Марушину. Душевный Николай Александрович, в прошлом боевой офицер, Герой Советского Союза, получивший «Золотую Звезду» в Великую Отечественную за форсирование Днепра, понял солдата. После звонка в штаб начальству он распорядился:
— Поезжай в канцелярию полка, там на тебя уже готовят приказ о демобилизации. Оттуда иди в паспортный стол, получишь, если вспоминать Маяковского, краснокожую паспортину. Об исполнении доложить…
С приказом из штаба полка, стараясь не измять столь драгоценный документ, Анатолий, робко постучавшись, вошел в кабинет начальника паспортного стола. Им оказался уже в годах седоватый майор с усталым красноватым лицом.
— А, служивый, звонил о тебе Николай Александрович, мы с ним в одной дивизии с немцами воевали. Садись вон за тот столик, заполни анкету.
Анатолий в волнении, стараясь не торопиться, чтоб не наделать ошибок, взялся за перо.
— Подожди-ка, Толя, — вдруг по-отечески обратился к нему майор. — Вот у тебя отчество — Соломонович, стало быть, сын Соломона. А не лучше ли его заменить: скажем, Сергеевич или Семенович? И еще — этот пятый пункт. Можешь в графе «национальность» написать просто: русский. Ведь тебе, насколько мне известно, в университет поступать, да еще на журналистику. Опять же конкурс, то-се…
Оторвавшись от анкеты, Фальковский оторопел. «А что, если в самом деле послушаться майора? — прикинул он. — Тогда прощай, родной с рождения пятый пункт: ты становишься русским, полноправным представителем великого народа. А о бывшем еврействе тебе напомнят разве что папа с мамой, младший брат да черновицкая родня. И шансы поступить на журфак возрастают многократно, едва не в геометрической прогрессии». Время для Анатолия словно остановилось. Не без колебаний он все-таки решил:
— Спасибо за поддержку, товарищ майор, но оставим все, как есть.
— Как знаешь, солдат. Я ведь от чистого сердца, возможно, ты и прав.
Взяв анкету, заранее припасенные Анатолием фотографии, начальник паспортного стола добавил:
— Поздравляю с дембелем, посиди в коридоре, минут через двадцать тебе оформят документ. — Он протянул Фальковскому руку, задержав ее в ладони, добавил: — Желаю успеха, в университет, я думаю, ты все-таки поступишь…
Так оно и случилось, после окончания журфака в Горьковском университете он получил назначение в Тригорск. И работает в городской газете уже 27-й год, по сути, стал ее ветераном. Возможно, поэтому, во времена большой эмиграции, когда уехал в Израиль из Черновцов его младший брат, и десяток лет спустя, после того как туда же отправились отец с матерью, Фальковский так и остался в Тригорске. Хотя сомнения, колебания все же были.
И, как их отголосок, далекое эхо, звучали не раз при встречах со знакомыми вопросы: «Как, ты здесь, а говорят — уехал?» Или: «Что, Анатолий, в гости приехал? А я слышал, что еще прошлым летом…». Обычно Фальковский отшучивался, чаще вполне откровенно говорил:
— А я никуда уезжать и не собирался. Знаешь, Пашка (Николай, Петя, Иван Александрович…), люблю русскую культуру, обожаю блондинок и вас, собутыльников!