К партии, какой бы она ни была, которая вместо того, чтобы быть инструментом для преобразований экономической и социальной структуры общества, превращается в элемент самоценного присутствия в его политической жизни.

К культуре и науке, когда они вместо того, чтобы служить человеку для расширения и углубления его чувств и знаний о мире, превращаются в объекты дурацкого восхищения и обожания.

К самой революции, когда она вместо того, чтобы быть дорогой, способом быть счастливым, превращается в алтарь для принесения на него жертв, как богу, не только жизнями священников или революционеров-руководителей, но и массовыми и безответственными жертвами жизней целого народа.

Генерал говорил, что неправильна и излишняя мистификация революции. Мистификация заставляет нас думать, чувствовать и действовать так, как мы это делаем перед иконой. А перед иконой, алтарём жертвенность естественна. И не только для тех, кто молится, будь то представитель власти, революционер или кто-то ещё. Перед алтарём жертвуют все и всем.

И наконец — и тут мы приближаемся к «яблочку» той мишени, куда генерал Торрихос всегда отправлял свои отравленные стрелы: против «обожествления» понятия классовой борьбы, если она, будучи средством, неприятным инструментом для ликвидации классового неравенства, самой классовой борьбы и классовой ненависти, превращается в знамя «социальных маргиналов», движимых классовой ненавистью, а не любовью к человечеству, включающим в себя и классовую ненависть. Но не идентицифицирующим себя с ней полностью.

И когда в каких-то случаях Торрихос говорил, что он не верит в классовую борьбу, он лишь подтверждал ничего более, как свою позицию против её фетишизации. И именно поэтому слово «верить» он применяет в этом случае как наиболее адекватное.

Разумеется, он не сомневается в факте существования классовой борьбы. Ни на национальном уровне, где она идёт между олигархами и народом, и ни на интернациональном уровне — между эксплуатирующими и эксплуатируемыми странами.

Для него и антиолигархия, и антиимперилизм по сути одно и то же. Поэтому как можно сомневаться в существовании глубоких и фундаментальных основ его теоретического подхода и политической практики?

Никогда он не подвергал сомнению и эффективность классовой борьбы в качестве движителя в политике. На национальном уровне — для решения социальных вопросов, на международном — за национальный суверенитет и подлинную независимость. Порой в связи с этим он цитировал популярную присказку панамских крестьян: «Я не верю в колдунов, но то, что есть, то есть».

Знаю, что враги Торрихоса — и явные, и скрытные, и даже выдававшие себя за торрихистов — хотели бы изображать генерала как просто милого человека, не обладающего волей для того, чтобы бороться, ненавидеть кого-либо, атаковать и выигрывать. Но одно дело, что ему не нравилось испытывать чувство ненависти, и другое — ненавидеть, и довольно глубоко, врагов бедняков и врагов страны.

Я лично считаю, что он не только верил в ненависть и в классовую борьбу, но и испытывал в какой-то мере удовольствие от чувства классовой ненависти. Слово «удовольствие» здесь, пожалуй, не то. Скорее это можно назвать удовлетворением тем, что он выполняет свой долг, ненавидя врага.

Однажды, когда он «инкогнито» был в США, мы приземлились в одном из американских аэропортов для пересадки на другой рейс. Он устал, хотел спать и пристроился отдохнуть в месте, где это было запрещено. Тут же появился полицейский янки, из тех, которых генерал в его детстве повидал немало, и грубо начал ругать генерала.

Но тут появился уборщик, мексиканец, «эль почо», как их там называют, и отвёл генерала в другое местечко неподалёку, где усадил его. В этот момент появился и я, после того как уладил в кассе вопросы с нашими авиабилетами, и он, увидев меня, сказал: «Ну вот, а говорят, что классовой ненависти не существует!» А потом, посмотрев в сторону мексиканца, ничего не добавил, но по его лицу было видно, что подумал: «и классовой солидарности тоже…»

Однажды он купался в р. Коклесито в зоне, где мечтал запустить свой самый желанный проект медных рудников. Как всегда, где бы он ни появлялся, его окружали дети, которые тоже купались и радовались, что так счастливо купаются с ним вместе. Увидев среди детей особенно красивую девчушку, глядя на неё, он вдруг сказал, что ему отчего-то грустно думать, как изменят жизнь здесь разработки месторождений Серро Колорадо и Патакилья. Сюда приедет много шахтёров, грубых людей, которые в свои выходные дни будут спускаться с гор в посёлок, чтобы пить алкоголь и искать для себя женщин.



С детьми деревни Коклесито



И добавил, что он сказал это недавно и одному из своих богатых приятелей. «И знаешь, Чучу, что он мне ответил? “Не беспокойся об этом, Омар, всё это отмывается…”» Никогда раньше я не видел на его лице в этот момент выражения такой ненависти и осуждения… И он повторил: «Всё отмывается!..»

Очень часто повторяемая ложь, в которую многие верят, это якобы его позиция арбитра над схваткой, над борьбой классов. Я уже писал об этом. И повторю: такой эмоциональный человек, как он, не хотел, не мог и не мог хотеть оставаться нейтральным перед фактами действий безжалостных эксплуататоров и империализма.

Генерал Торрихос выступал в команде бедных и играл, чтобы выигрывать, не думать или воображать, что выигрывает, а выигрывать и добиваться полной власти, чтобы делать её народной.

Это обязывало его часто идти к цели путём, который, к сожалению, не является прямым, как некоторые думают, «вычитав» это из революционных теорий. Он сам называл этот свой путь «тропой», подобно извилистой крестьянской тропке, огибающей змейкой препятствия на пути в гору. Тропка состоит из многих поворотов, но никто не должен сомневаться, что цель, как деревенька, к которой она ведёт, называется Народная Власть в процветающем и независимом государстве. Возможно, в Европе, где жестокие реальности исторически сгладились, можно сохранить достоинство и личную мораль без того, чтобы решительно не примкнуть к лагерю бедняков. То есть как бы быть индивидуально хорошим без социальной и идейной окраски. В Латинской Америке и Панаме это невозможно. Здесь нельзя быть хорошим без того, чтобы не стать «левым». И здесь невозможно быть «правым» без того, чтобы не обрести в качестве приложения к себе известного грязного словечка, которое не хочу произносить.

Однажды мы снимали для телевидения фильм в детской больнице, где директором был д-р Ренан Эскивель. Мы хотели снять сюжет с ребёнком, страдающим от недостаточного питания. Доктор Эскивель повёл нас в одну из палат и познакомил нас с таким ребёнком по имени Абрахам из провинции Пенономе. И мы сняли сюжет.

У Абрахама одна из его рук, правая, была забинтована, и я сказал оператору, чтобы он не снимал на кадр эту руку, чтобы зритель не подумал, что Абрахаму тут лечат руку, а не последствия голодания. Он так и сделал.

Когда мы закончили съёмку, вновь появился доктор Эскивель, и я, как-то не придавая особого значения этому, спросил всё же его, что у мальчика с рукой. И он ответил: «Он ел её, чтобы не умереть от голода!»

Это называется термином «аутофагия». И это существует в современной Панаме с её более чем 100 банками Финансового Центра, с небоскрёбами, создающими впечатление процветания. И да, оно существует, это процветание. Для капиталистов. Но не для таких детей, как Абрахам.



Чучу — Мартинес с деревенским малышом



Мне трудно говорить о том, что я тогда почувствовал. Я и сейчас это переживаю вновь, когда вспоминаю эту историю. Это смесь невероятной нежности и любви к этому ребёнку и ненависти и желания убить ножом или расстрелять из пулемёта всех ответственных за такое. Абрахам смотрел на меня, будто бы желая улыбнуться, но не имея для этого сил, и его улыбка, не успев расцвести на лице, превратилась в размытую гримасу, подобную отражению в блюдце воды на дне колодца.

Я закончил монтаж фильма, и его показали в воскресной программе национальной гвардии. И я решил поехать в Фаральон, чтобы убедиться в том, что генерал видел эту программу. Ещё я хотел посмотреть и его реакцию на неё.

Когда Абрахам появился на экране, генерал обернулся ко мне, как бы спрашивая, откуда этот ребёнок. «Биафра», — сказал случайно оказавшийся с генералом министр здравоохранения. «Нет, — ответил я, — Пенономе».

Генерал посмотрел фильм, но воздержался от комментариев. На следующий же день он отдал приказ, согласно которому все младшие офицеры армии посетили отделение в больнице Пенономе, где лечат голодавших детей.

В такой форме он показывал армии, против кого должно быть обращено её оружие. Как бы между прочим туда поехал и я, сопровождая посещавшего Панаму аргентинского писателя Луиса Гуагнини, ещё одного уже ушедшего от нас и дорогого для генерала человека, о котором я ещё напишу.

Интересно было наблюдать зрелище знакомства офицеров с панамской реальностью в больнице Пенономе.

Неизвестно, в какой форме генерал отдал приказ об этом знакомстве, но местные медики внесли в это свои придумки. Например, перед одним из детей они положили тарелку с огромным куском мяса. Ребёнок публично пытался, делая смешные движения, использовать вилку, чтобы попробовать его, но у него не было сил ни для этого, ни даже для того, чтобы разжевать мясо. Наблюдавший это зрелище офицер выходил из себя от гнева и ярости. И именно этого и добивался генерал.

Применяя те же жёсткие концепции, он анализировал проблемы других стран. В одном из интервью журналу «Тетради третьего мира» генерал заявил, что суть вооружённого конфликта в Сальвадоре — это не более и не менее, а просто яростная классовая борьба, с отличием от других её форм в том, что обе стороны в Сальвадоре вооружены. Яснее петух не поёт. Хотя есть и глухие, которые этого не слышат.

Классовая борьба там, говорил он, это не конфликт между двумя крайностями — левой и правой. И не следствие несправедливого владения почти всех земель 14-тью семьями. Это просто классовая борьба. А разница только в том, что обычно одна сторона бывает вооружённой, а в Сальвадоре вооружены обе стороны.


Не имело бы никакого оправдания то, что Торрихос так настаивал на таких своих оценках, если бы в мире, во всяком случае мире достойных и интеллигентных людей, в том числе высокого и международного уровня, об этом не говорили.

Кроме того, не знаю, как сейчас, но тогда существовали два реакционных подхода к сальвадорской проблеме, за которыми стояли такие бессовестные и проигравшие реакционеры, которые не осмеливаются заявлять об этом открыто.

Я выше слегка их касался. Первый подход утверждает, что конфликт проистекает из несправедливого распределения земель в пользу знаменитых 14-ти семей. И что мягкая аграрная реформа сдержала бы расширение сальвадорского социального конфликта.

Второй подход говорит о том, что имеет место конфликт между двумя экстремальными секторами правых и левых политических сил. И что проблему можно решить, разоружив, с одной стороны, правые «эскадроны смерти», а с другой — все левые силы. Именно все левые силы, потому что реакция считает, что всё, что левее буржуазного либерализма, является ультралевизной.

«Не то и не другое», — говорит Торрихос. Просто обыкновенная и вульгарная классовая борьба. Так просто, ясно и глубоко сказано. Но в то же время в некоторых случаях он говорил: «Я не верю в борьбу классов. Я верю в борьбу в классе. В аудитории класса, я имею в виду».

Думаю, что в этом случае он имел в виду «цель» такой борьбы. Борьба, соревнование талантов — это единственный вид борьбы, к которой должно стремиться прибегать общество. Но он не отрицает классовую борьбу как средство, не отрицает факта её существования, как тех «колдунов» из народной пословицы.

Генерал имел прекрасное представление о том, что это такое, для чего она служит, как ощущается и что такое классовая ненависть. И это представление, возможно, не вполне чётко осознаваемое им в начале своего управления в стране, постепенно занимало его всё больше и стало в результате для него более ясным и глубоким. И это было одно из его лучших качеств. Омар Торрихос познавал.

Я уже отмечал выше, что перевод понятия классовой борьбы в область международных отношений — это борьба народов за свой суверенитет и полную независимость. И никто даже не осмеливался характеризовать генерала как арбитра в этой борьбе. Геракл говорил: «Я отдаю свою душу за то, что хочу». Генерал Торрихос заплатил жизнью за то, что так ценил и чего он добивался в такой борьбе. И он знал, что рано или поздно ему предъявят счёт и наденут на него ту самую «пижаму из сосновых досок», как он поэтически называл ящик, куда положат его тело. И они положили его туда.

Нельзя проводить такую политику в международных отношениях, не проводя такую же внутреннюю. И наоборот. Термины и слова там и тут разные, но музыка и суть — одни. Для генерала классовое противостояние не заканчивалось его международным и национальным аспектом, но простиралось и на обычную жизнь.

В отношениях между двумя людьми он различал «отношения личные» и «отношения концептуальные», относя к последним отношения классового, социального характера. Концептуальный друг — это товарищ в классовой борьбе, товарищ по одному совместному окопу, и неважно, нравится он вам или нет в остальном. Согласно Торрихосу концептуальные отношения гораздо более ценные, глубокие.

Личные отношения — это отношения всего лишь двух людей. Концептуальные отношения — это отношения двух миров. К сожалению, я потерял одно его письмо, которое он передавал через меня его сыну Мартину, где он расширял эти понятия, говоря о «концептуальных переживаниях» и о «концептуальной любви».

В письме он писал и об отличиях отеческих чувств и «социальных», и об отеческой любви, и о любви социальной, и в связи со всем этим о «социальной» дружбе.



Мартин Торрихос Эспино, сын генерала, президент Панамы в период с 2004 по 2009 год



Основная идея во всём этом заключается, однако, вот в чём: в социальных отношениях, социальных переживаниях, в социальной любви мы — это не мы лично, а целый мир, который плачет, чувствует, страдает и любит. И это мир бедняков.

Обычно в философии либерально-индивидуалистического буржуазного мира личные отношения ставятся вне политики. Для генерала это было не так, он преодолел это проявление либерализма, весьма давно прижившееся в Панаме.

В своей речи на церемонии по поводу ратификации в Панаме Договоров о Канале, стоя в двух метрах от высшего представителя его социального класса — президента США Джимми Картера, — Торрихос публично признаёт его высокие личные моральные качества, но недвусмысленно добавляет, что он тем не менее отличает эти его личные качества от «социальной морали» президента.

В такой форме он как бы рассматривал его как своего личного, но не «концептуального» друга. Смотреть на него как на отца Эмми, как на мужа Розалин — одно дело. И совсем другое — рассматривать его как президента «империи зла». Это, как говорят в Панаме, «мука другого помола», для которой лучше не искать приличного прилагательного. Так классовые и межгосударственные противоречия рождают таковые и между личностями.

Никогда я ещё этого не говорил, но сейчас скажу, что тогда, когда генерал читал эту свою речь, стоя рядом с Картером в здании Новой Гимназии, где проходила та церемония, меня охватило чувство гордости за него. Удивительно, что раньше никто и никогда не комментировал эту речь генерала. Но, как я уже говорил, «хуже нет того глухонемого, который не хочет слышать».

Отношения Торрихоса с Народом всегда были симметричными и двусторонними, с постоянной обратной связью, в согласии с революционной теорией и практикой. Он был его частью, он был с ним в его команде, в одних рядах с ним, и эта его принадлежность к нему была усилена и подчёркнута его смертью и после его смерти. Бедный люд с каждым днём всё более понимает, что он является наследником, хранителем и защитником идей генерала в их же собственных классовых интересах, идей, которые должны крепнуть и привести к революционным изменениям.

Самое опасное, исходящее из стана его врагов, которые не в состоянии унизить генерала, это их стремление бальзамировать генерала, заморозить его идеи там, где их остановил его уход, так, чтобы они не развивались временем и не привели нас туда, где, как он говорил, он будет нас ждать, приветствуя своим воинским салютом. Когда меня спрашивали, является ли генерал марксистом, я отвечал: «Нет, он не марксист». И тут же добавлял, чуть понизив голос: «Ещё нет». Потому что его лучшим достоинством было ежедневно развиваться, обретать новые знания. И я думаю, что я и он вполне обладаем этими качествами.





Глава 4. Совещание в Фаральоне




Когда он встречался с послами, министрами и другими посетителями для консультаций и просто бесед, он принимал их без вариантов всегда в своём гамаке. Он перенял эту привычку от индейских касике.

Но когда он встречался с теми же касике, он принимал их, сидя на стуле или в кресле. И не перед ними, а вместе, среди них, вокруг воображаемого круглого стола.

На одной из таких встреч три касике и сопровождавшие их индейцы, всего в составе 9-ти человек, вели переговоры с командой правительства в составе трёх министров с более многочисленной, чем индейская сторона, группой помощников. Но чувства неравенства сил не было. Потому что, если бы вдруг случился конфликт, не было сомнений в том, что генерал будет на стороне индейцев.

Это были индейцы куна из провинции Сан-Блас. Двое из них были переводчиками. А один касике якобы не понимал по-испански. На самом же деле он понимал его.

Я внимательно смотрел на то, как он покачивает головой, когда говорил генерал, как это бывает, когда бессознательно слушают и понимают аргументацию собеседника. Никто бы не смог меня убедить, что он не понимает генерала. Он понимал.

Однажды на одной такой встрече с касике из провинции Байяно был посетивший тогда нас друг генерала и мой друг английский писатель Грэм Грин.

Рядом с касике сидел его переводчик, переводивший ему всё с испанского на язык куна. Этот касике тем не менее живо реагировал на шутки Грэма ещё до того, как услышит их перевод, и в одном случае даже поправил переводчика.

Грэм Грин сказал мне потом, что даже на встрече с английской королевой он не чувствовал в атмосфере такого веса традиций и торжественности.

Они, эти индейцы, не туристы в этом мире, они его населяют, его часть. Туристы — это те, кто приезжает фотографировать их, они приходят откуда-то и уходят куда-то, они торопятся, стремятся увидеть побольше…

Мир вокруг может стать для них «огромным и чужим», как сказал один перуанский поэт, но только тогда, если у них украдут его. Но по законам природы этот мир всегда остаётся их миром.

И наоборот, бывает, что живут люди без своих культурных традиций, без традиций, без перспектив, живут деньгами и только. Как-то я услышал вот такой диалог между мужем и женой из нашей панамской буржуазной элиты на туристическом о-ве Контадора: «Дарлинг, где наши чилдрен?» — «Они в свиминг пуле купаются…»